Текст книги "Кимберли, которая вела двойную жизнь"

Глава 12

Когда мы приехали в больницу, мама еще спала. Врач отозвал папу в сторону, а я осталась в палате рядом с мамой. Лицо ее было желтым и отечным. Они остригли ей ресницы, чтобы во время операции можно было заклеить глаза. Я точно знала, что ей это не понравится. Мама всегда говорила, как мне повезло иметь черные ресницы. У нее самой ресницы были светлыми, и ей приходилось сильно красить их, чтобы они были заметны. Мне такой макияж был не нужен – мама позаботилась обо всем еще до моего рождения (так она всегда говорила). У меня была мамина кожа, папины волосы, прямой бабушкин нос и дедова ямочка на подбородке. Я оказалась в точности такой, как мама и хотела. Единственное, что меня подвело, это ноги: даже в детстве они были не стройными, как у мамы, а крепкими и мускулистыми, как у папы.

– Я забыла про ноги, – извиняясь, говорила мне мама.

Я сама часто обдумывала внешность, которую хотела видеть у своих детей. Частично это были мои черты, частично – Элайджи Вуда или Джонатана Брандиса. Я бы ни за что не забыла такую важную деталь, как ноги.

После первой операции мама выглядела почти нормально. Теперь же даже во сне она казалась потерпевшей поражение – и ей никогда не удалось избавиться от этого. Тело ее было огромным – от отеков и повязок оно увеличилось чуть ли не вдвое. Ее разрезали от шеи до крестца, а потом врачи закрыли разрез огромными скрепками, которые выступали под больничным халатом.

Я вышла из палаты и заплакала. Мне не хотелось, чтобы она проснулась и увидела, как я напугана. Я боялась, что мама навсегда останется инвалидом. Боялась, что теперь заботиться обо мне будет только папа. Боялась признать, что не доверяю собственному отцу.

Я плакала и плакала, а потом задремала. Сказалось эмоциональное напряжение и целый день, проведенный на жарком солнце. Вернулся папа и разбудил меня.

– Что сказал доктор? – сразу же спросила я.

– Он сказал, что позвонки у мамы срослись, и они не смогли установить пластины.

Мы молча смотрели друг на друга, не зная, что делать дальше.

Анализы и снимки не показали, что в месте наиболее сильного искривления мамины позвонки начали срастаться. Установка пластин могла привести к перелому позвоночника – и, возможно, к полному параличу.

– Пошли, – позвал меня папа. – Мама скоро выйдет из наркоза. Дождемся, когда она проснется.

Делать было нечего. Через несколько дней маму выписали домой. Живот ей вскрыли во время первой операции, и ходить она пока не могла. Все лето, осень, зиму и следующую весну ей пришлось провести в постели. В тех редких случаях, когда мы вывозили ее из дома, ей приходилось надевать пластиковый корсет. Этот корсет поддерживал ее в вертикальном положении.

Мама много лет работала на госслужбе, но там не могли ждать ее так долго. Она потеряла работу – а ведь в нашей семье она была главным добытчиком. Может быть, она и не умела как следует убираться, но всегда заботилась о нас – а теперь не могла даже сидеть без помощи.

Прикованная к постели, мама предпочитала моему обществу телевизор. Я не понимала ее депрессии. Я знала лишь, что мама, моя единственная надежда и опора, больше ничего не хотела от жизни.

Глава 13

После операции маме хотелось только фруктов. Папа нарезал дыни и арбузы и оставлял возле ее постели, чтобы она могла подкрепиться, пока он на работе. Он снова начал водить школьный автобус. Зарплата у него стала гораздо меньше, но зато он мог приходить домой во время обеденного перерыва, навещать маму, проверять, достаточно ли у нее фруктов, и смазывать ее шрамы кокосовым маслом. Кроме того, он довольно рано возвращался и отвозил меня на уроки танцев после школы.

Мама перестала готовить, и мы с папой перешли на фастфуд и хот-доги, которые разогревали в микроволновке. Начав работать, папа почувствовал себя лучше. Теперь ему было чем заняться днем. Он получал зарплату. Да и вообще он больше общался с миром.

Впрочем, страсть к собиранию хлама у него не прошла. Когда мама оказалась прикованной к постели, никто больше не контролировал его, не ругал за то, что бумаги заняли весь кухонный стол, обеденный стол и диваны. Дом постепенно заполнялся флайерами, книгами и газетами. Папа расширял свои горизонты всем, что находил на свалках магазинов – сломанными запчастями, книгами с оторванными обложками, инструментами, выпавшими из наборов. А потом к нему присоединилась и мама. Когда я уходила в школу, а папа на работу, она оставалась наедине с телевизором и целыми днями заказывала что-то в телевизионных «магазинах на диване».

Каждый день я возвращалась из школы и обнаруживала возле двери груды почтовых посылок. К этому времени наш дом стал неухоженным, газон зарос, а краска на стенах облупилась. Если бы почтальон мог заглянуть за шторы, он увидел бы горы коробок, которые он доставлял каждый день. Многие коробки так и оставались нераспакованными. Повсюду громоздились бумаги и мусорные мешки. Что думал о нас этот человек, если он перестал стучать и начал просто оставлять посылки у порога? Впрочем, то же самое, наверное, думали все остальные.

Я ненавидела маму в инвалидном кресле. Когда она лежала в постели, я могла притвориться, что она просто отдыхает и поправляется. Но раз в неделю она садилась, а папа помогал ей надеть пластиковый корсет, который обхватывал все ее тело. Пока он занимался с мамой, я должна была убрать с лестницы скопившийся мусор, чтобы мама не поскользнулась, спускаясь вниз.

Маме просто хотелось вырваться из дома. Ей было все равно, куда мы пойдем. Обычно мы шли в продуктовый магазин или в универмаг. Шопинг стал единственным нашим занятием. Папа катил мамино кресло по проходам, а я терялась между полками, стараясь, чтобы меня с ними не увидели. Люди всегда смотрят на тех, кто сидит в инвалидных креслах, а я хотела быть максимально незаметной.

Сейчас я плохо помню годы после маминых операций. Полагаю, мы жили, словно в тумане.

В шестом классе я почти перестала разговаривать. Учителя написали моим родителям, что им пришлось поручить моей однокласснице отвечать за меня на уроках, потому что я категорически отказывалась говорить.

Мама записала меня в драмкружок, увидев рекламу в местном магазине. Она старалась найти мне какое-то занятие, которое заставило бы меня общаться с другими детьми. Она то становилась прежней мамой, заботливой и любящей, то впадала в полную апатию. Лучше всего она чувствовала себя по утрам, но потом на глазах угасала. Утром она пила со мной кофе, и мы болтали, как раньше. Но разговор неизбежно переходил на ее инвалидность, мучительные и бесполезные операции, постоянную боль и ощущение собственной ненужности. Когда я возвращалась из школы, мама уже замыкалась в себе и не собиралась выходить из своего мира.

Глава 14

Родители обещали ждать меня на парковке, на случай, если мне захочется сразу же уйти. Но когда закончилось первое трехчасовое занятие драмкружка, я плюхнулась на заднее сиденье и сказала:

– Мне понравилось.

Для этого потребовалось не меньше двух часов. Войдя в сумрачный старый театр, я сразу уселась в последнем ряду, хотя другие дети стремились занять место впереди. На сцену вышла руководительница драмкружка – женщина с длинными вьющимися черными волосами и такой пышной грудью, что за ней не было видно даже живота. Она рассказала нам об устройстве театра. Когда-то сцены строились наклонными, поэтому «наверху» – в театре означает «в глубине сцены», а «внизу» – «у авансцены». Такой словарь меня зачаровал. Я снова и снова мысленно повторяла «вверху», «внизу», «справа», «слева», чтобы не опозориться, когда настанет время выйти перед всеми.

В зал вошла уборщица, и мне пришлось покинуть последний ряд и присоединиться к другим детям. Мы занялись обычными вокальными упражнениями, играми и чтением по ролям. Руководительница кружка ходила между нами, оценивая увиденное. Мне она поручила роль Ферн из «Хоть розой назови ее, хоть нет». Милая, умеренно скучная подростковая любовная сцена велась по телефону, поэтому мне не пришлось физически взаимодействовать с партнером. Впрочем, я и не смогла бы. Мне даже с воображаемым телефоном взаимодействовать было безумно тяжело – все мои силы уходили на три скрепленные вместе страницы отксерокопированного текста. Когда руководительница кружка крикнула, чтобы я говорила громче, я даже глаз от страницы не оторвала.

Придуманный мной голос был криком, но на самом деле героиня почти шептала. И все же, произнося на сцене чужие слова, я чувствовала себя вполне комфортно. Мне не нужно было придумывать, что сказать, не нужно было бояться неловкости. Меня все равно никто ни о чем не спросил бы. Все хотели знать только историю Ферн.

В школе говорить чуть громче шепота было очень трудно. Девочке, которая сидела рядом со мной в классе, приходилось буквально переводить учителю мои слова. Но на сцене я чувствовала себя в безопасности, спрятавшись за своего персонажа. В драмкружке я могла говорить о нем от первого лица и знала, что зрители оценивают характер и чувства персонажа – а не мои. Я глубоко переживала каждую эмоцию, как и требовала руководительница кружка. Мои герои существовали только на бумаге, но их слова и чувства были для меня более реальными и ощутимыми, чем мои собственные. Я начала убеждать себя, что могу и сама создать такой персонаж, – а потом пользоваться им в реальной жизни, сделав его своей защитной оболочкой.

Возможность испытать эту стратегию появилась в седьмом классе. Ее предоставил мне учитель английского языка, высокий, худой мужчина с круглой головой и аккуратно подстриженной седой бородой. Мистер Гриффит заметил меня, хотя я старалась быть максимально тихой. Голос у учителя был спокойный и четкий, но внимание он привлечь умел. Мистер Гриффит с уважением относился к литературным открытиям своих двенадцатилетних учеников, но не терпел, когда мальчишки отвечали на вопросы о символизме и Стейнбеке кокетливым, женственным тоном.

Мне мистер Гриффит сразу же понравился, но он ничем не выдавал своей симпатии ко мне. Тем не менее вскоре после начала учебного года он вызвал в школу мою маму, чтобы сообщить ей о том, что и он сам, и другие учителя считают возможным изменить мне программу обучения на более продвинутую – конечно, с согласия моих родителей.

Я никогда не считала себя особенно умной. Отец действительно был очень умен, но я не хотела быть похожей на него: мне казалось, что именно ум делает его таким странным. Я хотела лишь начать все сначала и стать другим человеком. Я готова быть умной, если придется начинать с чистого листа.

«Умные дети» составляли небольшую, замкнутую группу. Я их не знала. Еще лучше было то, что они не знали меня. Я видела лишь группу сообразительных и толковых ребят, которые выделялись во всех сферах обычной школьной жизни. И я решила, что могу на их примере создать новую Ким.

В драмкружке приходилось много репетировать монологи и сцены. Мой новый характер тоже требовал практики и репетиций. Образцами для подражания стали другие дети из моего класса. Я наблюдала за ними, копировала их слова, манеры и любимые темы для разговоров. Из журналов я вырезала фотографии моделей и актрис и приклеивала в свои блокноты – к их примеру я обращалась, когда чувствовала, что моих способностей не хватает. Перед обедом я долго репетировала, чтобы набраться смелости и попросить разрешения присесть за чужой стол, а потом начать разговор на удобную тему. Я придумала целый набор проблем «нормального ребенка», которые можно обсуждать в моем новом социальном круге. Для этого нужно было постоянно жаловаться на родителей, притворяясь, что для них важнее всего мои оценки и внешний вид. Я была слишком взрослой, чтобы эти заявления звучали убедительно, поэтому я просто пробовала одну ложь за другой, прежде чем мне удалось создать образ той девочки, какой мне хотелось быть.

Анна стала первым членом моего нового круга, с которым мне удалось сблизиться. На уроке французского мы сидели рядом. Мне хорошо давался французский, но Анна была умнее меня. Она очень точно и быстро понимала все нюансы чужого языка. Когда учитель понял ее потенциал, ей разрешили изучать и другие языки – сначала испанский, а потом итальянский. Общей темой для разговоров у нас стали времена и новые слова. Но мне с самого начала было понятно, что Анна – из тех людей, кому интересно абсолютно все. Неудивительно, что в нашем классе, какова бы ни была социальная иерархия, не было никого, кому бы она не нравилась. Кроме того, она жила всего в нескольких кварталах от меня и мне было удобно ходить к ней в гости.

Родители Анны были учителями. В ее доме сразу чувствовалась любовь к обучению. Повсюду лежали развивающие игры, на стенах висели книжные полки. Родители Анны любили информацию так же страстно, как мой папа. В их доме тоже было полно книг, газет и всяких мелочей, но его нельзя было назвать захламленным. Когда папа заезжал, чтобы забрать меня, мне страшно хотелось, чтобы он зашел и увидел, как может выглядеть наш собственный дом.

Я завидовала происхождению Анны – их семья была чисто итальянской, не то что наша, где смешались разные национальности. В семье Анны все было итальянским – от плитки на полу в кухне до еды. Да и выглядела Анна, как настоящая итальянка: лицо сердечком, крупные карие глаза, густые русые волосы и женственная (даже в седьмом классе) фигура. Когда Анна пришла в этот мир, идентичность уже жда– ла ее.

Меня поражала ее способность реагировать на все: когда ей было смешно, она хохотала, когда грустно – плакала, а смущаясь, густо краснела. Анна все чувствовала очень глубоко, тогда как сама я старалась вообще ничего не чувствовать.

Я часто ночевала у Анны. Когда ее родители ложились спать, мы пробирались на кухню и принимались варить пасту или печь блинчики, а потом сидели на полу и поедали свои шедевры. Мне очень нравилось сидеть на полу – в моем доме это было невозможно.

Однажды Анна рылась в холодильнике в поисках сиропа.

– Знаешь, – сказала она, – ты никогда не выглядишь несчастной.

– Что ты хочешь сказать?

– Ты ничего не говоришь без улыбки. Даже когда говоришь о том, что не вызывает улыбки.

Ее слова я восприняла как комплимент: я научилась казаться счастливой.

Анна познакомила меня со своими подругами, и те сразу же меня приняли. Недавно в их кружке появилась новая девочка, Рэйчел, которую перевели из другой средней школы.

При взгляде на Рэйчел сразу становилось ясно, что она вырастет настоящей красавицей: хрупкая, с русыми волосами до талии, идеально прямыми руками и ногами, очень гибкая. Она лишь недавно перешла в нашу школу и сразу же стала предметом пересудов во всех классах. Судя по всему, она уверенно становилась популярной.

За обедом я разговорилась с Рэйчел и оказалось, что мы несколько раз пересекались в жизни. Мы обе одновременно находились в одной и той же больнице в отделении выхаживания младенцев. Рэйчел была на пять месяцев старше меня, но в младенчестве перенесла менингит. Несколько лет назад мы занимались танцами в одном клубе, но в разных группах, а еще обе писали статьи для газеты местной библиотеки.

Папа обожал библиотеку. Ему постоянно приходилось платить штрафы за книги, которые он брал, но не возвращал, потому что не мог найти их в нашем доме. Когда дом сгорел и мы переехали в новый район, он потратил кучу времени на знакомство с фондами местной библиотеки и библиотекарями. От библиотекаря детского отдела он узнал о существовании клуба и сразу же записал туда меня. Он был просто в восторге от того, что я буду писать для газеты. Я не смогла сказать ему, что мне этого совсем не хочется, – он так давно ничему не радовался.

Первую статью я писала о предубеждениях. Рэйчел мне помогала. Когда мы это вспомнили, я пришла домой и рассказала обо всем папе. Он порылся в одном из своих ящиков, битком забитых газетами, и вытащил маленькую пожелтевшую газетку со статьей о предубеждениях и терпимости, которую мы написали вместе с Рэйчел.

С помощью Анны и Рэйчел я познакомилась с другими детьми, и у меня появились новые друзья. Меня никак нельзя было назвать экстравертом, но я вела себя так, словно прекрасно знакома с правилами социального этикета.

Глава 15

Значительно позже я познакомилась с теорией о том, что барахольщики обычно бывают перфекционистами и каждый накопленный ими предмет является важной частью идеального мира, который они создают для себя. Если это действительно так, то, по-видимому, это качество я унаследовала от папы. Чем старше я становилась, тем больше старалась поддерживать иллюзию нормальной жизни. Шли годы, и эта иллюзия помогала мне обманывать друзей и учителей – до самого колледжа.

Никто не интересуется домашней жизнью тихих девочек, которые получают хорошие оценки и занимаются внеклассной работой. Я должна была казаться всем идеальной. Это стало для меня такой же навязчивой идеей, как для папы – собирание бумаг.

В старших классах такое поведение стало моей второй натурой. Я перестала быть застенчивой и неразговорчивой, как в детстве. Я махала друзьям на переменах и передавала записочки на уроках, а по выходным веселилась на вечеринках. Новые подруги прозвали меня «Кимби», и я старалась соответствовать игривому прозвищу. Я редко выходила из школы раньше семи вечера, потому что у меня было слишком много внеклассных занятий – каждое было выбрано так, чтобы показать меня в наиболее выгодном свете в документах для колледжа.

Я не была бунтаркой, как многие в моем возрасте, не стремилась целоваться с мальчиками и носить брендовые джинсы. Больше всего я хотела поступить в колледж, и на это были направлены все мои усилия. Колледж стал бы для меня спасением. На бумаге я выглядела образцовой американской девушкой. Дома же царила невыносимая мерзость запустения.

Папа любил бумаги – и все, до чего мог дотянуться. Мама погружалась в депрессию и совершала необъяснимые покупки. Дом стал напоминать дно мусорного бака. Повсюду валялся гниющий хлам. Когда мне было четырнадцать, в разгар зимы у нас сломался котел. Но мы не могли пригласить ремонтника в наш захламленный дом и жили без отопления и душа. Мы записались в спортивный зал (я соврала, что мне шестнадцать лет) и каждое воскресенье ходили заниматься, чтобы там помыться.

Мне повезло, что в переходном возрасте дело обошлось без угрей – мои кожа и волосы стали сухими. Я могла целую неделю не мыть голову, но при этом выглядела вполне прилично. Спирт и ватные шарики помогали держать запах тела под контролем.

Потом – я не помню точно, когда это случилось, – у нас стали разрушаться трубы, и весь дом затопило. Мы включали воду только для того, чтобы несколько раз в день спустить ее в туалете. Мы знали, что стоит нам открыть воду, как трубы протекут и замочат потолки, а те начнут гнить. В доме стоял запах сырости и плесени. Я так часто обращалась в больницу с приступами астмы, что мне прислали специальный ингалятор.

Две из трех ванных комнат вышли из строя из-за разных поломок. Все мы пользовались одной ванной на втором этаже. Двери в доме не закрывались – слишком много хлама было повсюду. И сколько бы раз мы ни пытались разобрать эти груды, мусор непременно возвращался на свое законное место. Мы постоянно держали входную дверь запертой, чтобы никто не ворвался в наш мир. Неиспользуемые ванные превратились в кладовки для очередного хлама.

Блохи стали такой же неотъемлемой частью лета, как купание и мороженое. Собаки приносили их с улицы, но мы не могли установить специальное устройство, как сделали наши соседи. В мусоре было слишком много мест, где блохи могли спокойно спрятаться. Каждое лето они буквально пожирали нас заживо. Я зажимала блох между большим и указательным пальцами и разрезала их скользкие тельца ногтем, глядя, как из них сочится моя кровь.

Укусы блох я выдавала за укусы москитов, но страшно боялась, что одна из них перескочит на кого-то с моих волос или одежды. Тогда люди поймут, что у меня блохи.

Собакам приходилось еще хуже, чем нам. Ни один противоблошиный ошейник в мире не спас бы их от страданий. Мне было больно видеть, как светлая шерстка моего кокер-спаниеля становится ржаво-красной от раздавленных, насосавшихся крови блох.

На нижнем этаже возникло настоящее болото. После прорыва труб дом так и не просох. Когда мы шли по полу, хлам чавкал под ногами, словно болотная жижа. Гостиная, столовая, кабинет – когда-то я думала, что папе никогда не набрать столько хлама, чтобы заполнить все эти комнаты, – были до потолка завалены коробками и мешками с бумагой, всякими безделушками, купленными, но так и не использованными и давно забытыми вещами. Мы отказались от кухни и жили только на фастфуде и закусках в вакуумной упаковке, которые можно было хранить прямо в спальнях.

Мне часто казалось, что у меня две разные семьи. Была домашняя семья, где каждый из нас жил сам по себе. В доме с четырьмя спальнями, гаражом на две машины и чердаком, который можно было превратить в квартиру, не осталось места, где мы могли бы собраться вместе. У каждого был свой угол. Мама бо́льшую часть времени проводила на крохотной части кровати, оставшейся для сна. За годы матрас начал соскальзывать с рамы под тяжестью коробок с ее безумными покупками. Основание кровати наклонилось под углом 45 градусов, но половина матраса надежно опиралась на коробки с покупками. Остальное время мама проводила за компьютером.

Дом разрушался, а вместе с ним разрушалась и жизнь родителей. Друзей у них не осталось. Мама теперь общалась с теми, с кем познакомилась в социальных сетях. Эти люди не могли видеть ее изуродованного тела и дома, забитого мусором.

Папа либо сидел на своей кровати посреди моря бумаг, захлестнувшего его спальню, либо устраивался на водительском месте в машине. А у меня была своя комната.

Она была точно такой же, как и весь дом. Родители, особенно мама, постоянно что-то мне покупали. У меня всегда все было, но я ничего не ценила. Все, что попадало в мой дом, считалось мусором. Легче было выбросить грязную одежду, чем тащить корзину с бельем в прачечную. Каждые несколько месяцев я устраивала в своей спальне чистку. Грязную одежду, неиспользованные покупки и всяческий хлам, который мешал мне добираться до собственной комнаты, я складывала в черные пластиковые мешки. Наконец показывался пол, но проходило несколько недель, и место старого мусора занимал новый – новые вещи и новая одежда.

Вне дома мы становились совсем другими. Папа строил рабочий график так, чтобы возить меня на бесчисленные внеклассные занятия. Я занималась канканом, сценической речью и ходила на молодежные курсы скорой помощи. Папа и мама ждали меня в машине. С годами они перестали постоянно ссориться, но и разговаривать дома почти перестали. В машине же все становилось как раньше. Когда я возвращалась с урока танцев, занятий драмкружка, курсов сценической речи или из ресторана, где подрабатывала официанткой, родители ждали меня и смеялись.

– Привет, дорогая, как занятия? – каждый раз спрашивала мама.

– Привет, малыш, куда дальше? – спрашивал отец.

Почти каждый вечер мы ели где-то вне дома – пользоваться кухней было невозможно. В ресторанах быстрого питания нам было лучше всего. Мы садились за чистый стол, где не было ничего, кроме еды. Чувствуя себя совершенно свободными (и нормальными), мы шутили и смеялись. Папа мог хохотать так долго и заразительно, что к нему присоединялись все, кто сидел поблизости.

За столом я получала жизненные уроки. Расправляясь с ведром острых крылышек, родители выдавали мне правила относительно наркотиков и алкоголя.

– Мне не нужно знать, что ты делаешь, – говорил папа. – Я хочу лишь, чтобы ты звонила мне, когда надо тебя забрать.

– А если это будет поздно?

– Не важно, что поздно. Я не хочу, чтобы ты садилась в машину с пьяным водителем.

– Лучше бы ты и сама не пила. Это у тебя в крови, дорогая, – подхватывала мама. – Твои дедушка и бабушка были алкоголиками. Если тебе придется выбирать, то лучше покури травку – она не вызывает зависимости.

– Если папа не стал алкоголиком, то и я тоже не стану.

– Когда мы познакомились с твоим папой, он сильно пил, – сказала мама, поглядывая на отца. – Я сказала ему, что если он хочет и дальше со мной встречаться, то должен бросить пить. И он бросил.

– Ты видела папу пьяным?

– Конечно, и он был очень мил. Стоило ему выпить несколько кружек пива, и перед ним не могла устоять ни одна девушка в баре.

Я могла представить папу пьяным, но его мужского обаяния мне ни разу не удалось вообразить. Я по пальцам одной руки могла пересчитать, сколько раз мои родители целовались в губы.

Когда папа возвращался к столу, мы втягивали его в наш разговор, и он широко улыбался. И как-то раз он рассказал мне о своем знакомстве с мамой – на оргии в 1973 году.

Папа обожал эту историю. Не помню, когда я услышала ее впервые, но она сразу же меня смутила. Мои родители даже познакомиться не могли, как нормальные люди. Я рассказала об этом Рэйчел и Анне, чем очень их повеселила, а потом стала использовать эту историю на вечеринках и в гостях у подруг.

Да, так оно и было, мои родители познакомились на настоящей оргии, хотя предпочитали называть это «вечеринкой». Из приглашения мама не поняла, что в программе предусмотрен групповой секс. Она была уверена, что идет на обычную домашнюю вечеринку.

Папа только что вернулся из армии. Он-то точно знал, куда приглашен. К несчастью для него, это была единственная оргия, куда его позвали, – к несчастью, потому что миниатюрная рыжеволосая девушка, с которой он флиртовал, схватила его за руку в тот момент, когда из гостиной все перебрались в спальню и приступили к делу, и спросила, не может ли он остаться с ней и просто поболтать.

– Я не мог ее бросить, – рассказывал папа. – Кроме того, она так мило водила пальчиком по моей руке – вверх и вниз…

– Я думала, что это просто вечеринка, – нервно хихикала мама.

Родители весь вечер флиртовали в гостиной, пока их друзья предавались разврату в спальне.

Когда я рассказывала эту историю своим друзьям, меня часто спрашивали, не в ту ли ночь меня зачали – нет, не в ту. В тот момент мои родители еще не стали парой. В тот вечер между ними возникла нерушимая дружба. Они не обнимались по ночам и не говорили о своих чувствах. Нет, они вместе поступили в колледж и проводили свободное время в кино или за бильярдом в местных барах.

И вот там, за игрой в бильярд, примерно через год после знакомства, их дружба переросла в нечто большее.

– Ко мне подошел симпатичный парень, хотел познакомиться, – рассказывала мама. – И вдруг твой папа посмотрел на меня так, как никогда раньше. И все было решено.

Вскоре после этого они стали жить вместе, а через несколько лет решили завести ребенка и переехали из тесной квартирки с тонкими стенами в дом на Лонг-Айленде. Забеременела мама только через два года. Тогда они и пожени– лись.

Родители любили приключения – они могли спонтанно отправиться куда-то на несколько дней или невообразимо вырядиться, чтобы пойти в соседнее кафе. Их не смущали косые взгляды, они просто хотели повеселить друг друга.

Сидеть с родителями в ресторанах или на парковках я могла вечно. Я знала, что как только мы подъедем к дому, семья моя снова распадется, и каждый будет сам по себе.