Текст книги "Избранные Песни Народов Фуле"

Весенняя Эклога

тишина. среди пресыщенной весны

без всякого края, и без всякого конца

я смутно вижу осознанные детством сны.

солярные бутоны, их ясная пыльца

увивается за взмахами полёта,

пока он рассекает дымчатую рябь налёта,

и скользит, не замечая спада высоты,

и крылами, цвета тлеющей золы,

полоску оставляя на небесном веществе.

и всё в свету, и славе, что и торжестве!

всё было так. всё, лишь мгновенье,

радуга прозрачного, далёкого стекла.

мир, золото, лазурь, я облакаю дуновенье.

скажи, куда, куда, куда меня ты увлекла,

ведь на яву, я плыл, и подо мной нева,

но завтра вянет, и темнеет синева.

Акрополь

но я помню вспышки фоторужей,

размытых арок, сетку полукружий,

где по кирпичному надсаду,

скорченно-скрюченных домов,

– навстречу, [цветущему] горсаду,

сбегали тени радостных юнцов.

их общее, забытое, далёкое вчера

стянуло мраморные раны стен.

так наступает, безвременья пора,

от завтра слышен уж рефрен!

мельчает песен сонм печальный,

что тихо пробегает день случайный,

[и] гибнет [хор], как мир, тайком,

и волны взглядов вдруг кругом.

Волапюк

слова весны обычно и звучат в капели.

по запотевшему стеклу барабанили дожди,

в скользящей дроби алконост, свирели,

– морзе никому, что бьётся из груди.

сонливые леса – оделись в блеск росы,

а [время] – остаётся и доселе неподвижно.

редкие радуги, как просвет речной косы,

шумит листва, и голосов не слышно.

память – лишь изъян, что всюду правит.

все вы, зомби! ведь я знаю кто, откуда, как;

из праха вылетают искры, пламя плавит

бронзу лавра, саксаул обходит буерак.

а шорох сквозняка, и васильковые глаза,

что широко раскрыты, не таят в себе ответ,

что пересуды, пена дней, [во всём] грозя,

как прежде тут, а нас уже на свете нет.

и вновь апрель осел на дни. идут снега,

и вьюжит холод, – сотней дисковых барон

прошибая до кости, а треуголкой косяка,

– [ютятся улицы] в метельный звон.

и вновь апрель осел на дни. уж не найти,

как не пытай – оставленных в пурге шагов.

зимы, бегущий смутный миг, дано вести

сквозь [белый] натиск [бури и веков].

и вновь апрель осел на дни. пусти слова,

– по чёрным водам, восвояси, [даль удвоя].

занесённый край, и ныне различим едва,

[на расстоянье в дым] – бураны, хвоя.

и вновь апрель осел на дни. кипящих пен

темнеют волны, – [юркнул] ежевичный кит,

облака взбивая, а каналы вскрытых вен

смывают берега, под вязкий малахит.

а стужа крепнет, ветер хлещет через силу.

с похорон поедут люди. немота, конец пути,

и справляют люди, неизвестную могилу,

случай навещая, что уже, венец поры.

но хорошо, что ты молчишь, и твой ответ,

как некий идеал от сгустка формы пустоты,

что в ленивом отдаленье праздных лет,

нечаянный новояз, огни из тишины.

затихли тучи, своды шумных разговоров,

что убит, забыт и проклят. так один, другой,

последний кадр, с покинутых просторов,

где, вживался в речь, – всегда чужой.

однако, я прошу, любовь моя, лишь чуда!

– выдумай заново меня, освободя из тверди.

как, порывом непогод, я выйду ниоткуда,

к дате, так уже и не ступившей смерти.

Сёстры

как прежде, мы живём

у финского залива. берега

обводит тушь сирени,

дымку роз, из облачных

кущ, идущих тёплым ветром,

золотит тесьмой весна.

шуршали волны, пеною

царапая гранит. где стёкла

дребезжат наперебой,

случайно пробегают дни;

и серебром неоглядная луна

чумным песком горит.

я вспомню вечер, лёгкое

дыханье на груди. простора

дальних блеклых звёзд

моя любовь была помехой,

– в фоне белых общих звуков

у обычно серого эфира.

всуе ты, моя содержанка,

и невольный адресат, тогда

наш свет столь близок

к моему письму, (пока оно

спешит лететь, минуя время,

– я уже успею умереть).

то мировой войны муляж

отбросил тень вполне живую

на твои уютные часы.

в быту, а не ломбард цитат,

– моё пророчество касандры:

счесть умытых кровью.

и когда-нибудь вода, вода

– взойдёт, и смоет материк;

и даже если вдруг потоп

отступит, я хочу наперекор

(всему, – чего теперь, и будет,

остаться у тебя в руках).

Бегство в Египет

неизвестно откуда потянулись следы.

зима в пустыне, даль рассыпанных звёзд.

чарующие огни ориона, павшие миры,

где холодом месяц, и поющий дрозд.

иная сторона (серебром) остывших вод.

скитальцы, и ветшающие кроны пирамид,

буераки замели белёсый, мирный свод.

уже плутает и неумелый, смелый гид.

минуя погосты, поселенья царских врат,

вослед, сверкая ореолом: курчавых волос,

оставляя людей, и лоск державных лат,

вовне пути, судьбы их реющих полос.

Май

и как обычно облачно окном.

вчера в пыли, и по стали мостовой

мелодия сегодня, а в остальном

отметка счастлив стоит на нулевой,

нигде, пустой, глухой графой,

созвучья ради, безглаголья строфы,

мести, юности, порока над душой,

что, впрочем, тоже катастрофы

не отсрочит; и люфтваффе в лазури,

– ты ощущаешь лязг брони,

густой побег излунной глазури,

дымчатые тени, грузный гул земли.

лишь пятна, цвет слоновой кости,

и деревья в смоле, – стеклом небес

идёт по взмаху посоха ли, трости,

и крон не сохранивший лес.

Петербургские Строфы

шуршала волнами июльская листва,

и с опрозраченной лазурью неба

призрачно мешалась речная синева.

размывались в пятна вещи, и что нега,

белизна, в пустом, холодном виде храма,

курчавый свет удерживала рама.

апостолы, (в камне вставшие замертво),

глядят на каждую из четырёх сторон,

возвещая безгласно, и заново

правду завета, что меж античных колонн

рельефом выводит прошедшие главы,

знакомые лица, светлые нравы.

петрополь, недвижных ангелов собранье,

исакий, днём ярчает золотистый купол,

строф свивая словесное смыканье,

точно праздных дел внизу снующих кукол,

нашедших на картине полого лимба

– крах человечьего олимпа.

на бело, и незаметно наступала ночь.

затем закат заполнился сиренью.

плясала с облаками беспорядка дочь,

скрывая ход минут под звёздной сенью.

нева в дыму, сгоревшее светило, тишина,

и в полумраке – спящая страна.

Без названья

но теперь, так много внешне изменилось.

ты повелась с бомондом, вокруг тебя снуёт

вся сволочь мира. – небо прояснилось,

бабья осень: августом твоим живёт!

тогда ты выбрала другого, (в моих глазах,

конечно, негодяя). нам не разделить судьбу,

и берегов туманной дали, путь в песках,

где губы – зажимали голосов гурьбу.

а под нами, раскалённый до бела металл,

грядущее, где уже. с иной же стороны всегда

– впереди, нас поджидает лишь развал,

руины тел, за ними – тенью: города.

я вижу золото, поля пшеницы, и стеклом

идущий горизонт. дотла сгоревшее зарево,

то подражанье ужасу помпеи, а кругом

бесплодные луга, лазурное марево.

веет тёплый ветер, и палитры перехлёст.

мы нищие, – мы росли повсюду без отцов,

но радость лет – в пространстве звёзд,

что без нужды, в украшении венцов.

я выхожу на улицу. кричали чайки у реки,

гранит полощут волны. [за углом] знакомый

сгиб дорог, [месяца без слова, без руки],

что пейзаж таинственно-влекомый.

сияет солнце, где облава облаков бежит

по склону дня, и ты теперь сам себе сирота,

изгой, предатель, джанки, вечный жид,

пока над ойкуменой стыла чернота.

без дураков лубочных чувств! ты, у меня

– сиреневым огнём в груди! из праха рима

возведут июль, и ты забудешь то, любя.

я курю, вдыхая дым гнильём залива.

Ноктюрн

а гиацинт увянет к осени. взгляни,

за пылью твоего окна – руины, хаос

незнакомых лиц, и наизнанку

вывернутый город. сепия, оттенки

старого, [жолтого] снимка, что всегда;

и память, штамп обычного ума.

но, ныне же, границы: иллюзорны,

а эмиграция плен, [где иностранный]

встречный обелиск, диктатор,

– фюрер, вождь, и прочее другого,

комичная фигура, образ медиа, и тень,

что прячешь [ты своей спиною].

я сижу в темноте. согреваюсь вне

свитшота алой яркостью, минувшим,

разделённым, точно забытым,

– что потерянным, на натюрморте

сходных дней; и вдруг покажется миг,

искомое, но это, только и абсурд.

ты, насекомое, лишь мим-пародия.

я курю в темноте – вослед выдыхая

южному заливу млечный дым.

я не люблю людей, и без дешёвых

душных драм. россия, это родина. ты

моя любовь. смерть неизбежна.

Прометей

и ныне я, зеркально обозрим границей,

– вне иной стороны, где столь субтилен

голос, в сепии пикселей, а страницей

правды, скрыты те, кто обезмирен.

и как прежде, ощущая поцелуев холод,

– губы, вкусом переспелых виноградин,

дале вижу выбеленный мелом город,

что содержанье: выбоин и впадин.

пелся гулко бобэоби, гуще вили облака

старушьи спицы, [исправляя повторенье]

лиц, событий, от истерик, быта узелка,

где в языках речей, живёт горенье.

Notre Dame

то просто камни, ставшие великолепным

стыком, пляшущих узоров времени. т

...

конец ознакомительного фрагмента