Текст книги "Дочка папы Карло"

7

– Госпотин токтор, что с мадемуазель Горячефой? – с заметным акцентом спросила немка.

  Это была средней комплекции женщина лет сорока пяти – пятидесяти. Довольно приятная на внешность. По меньшей мере интересная. (Что вряд ли можно было предположить относительно её характера.) Тёмно-каштановые волосы с рыжеватым отливом были не просто подняты, а прямо стянуты наверх, украшая макушку и лоб фройляйн крупными, крепко завитыми буклями.

  Возраст классной дамы выдавали заметные морщинки вокруг не очень объёмных, но всё ещё не утративших цвета губ (которые она имела обыкновение жёстко сжимать по окончании любой сказанной фразы). Те же вестницы женской зрелости лучами разбегались вокруг зелёных, немного более круглых, чем принято считать эталоном красоты в нашем мире, "живых" глаз.  Маленький заострённый носик и насыщенный цвет бровей и ресниц довершали образ и делали лицо достаточно выразительным.

  Одета фройляйн была в строгое, очень тёмное – почти чёрно-синее платье, замуровывавшее свою хозяйку под самое горло. Из украшений – три небольших пуговицы, расположенных вертикально одна над другой по центру груди, обтянутых тканью самого платья, и тонкое кипенно-белое кружево, неширокими сборками выглядывавшее из под аскетичного, жёсткого воротника-стойки и освежавшее цвет кожи.

  Ну и, конечно, безупречная осанка!

  Не смотря на строгость интонаций, в голосе немки слышалось искреннее беспокойство.

– Ничего страшного, фройляйн Марта. – успокаивал её Лев Петрович, – Это просто голодный обморок. Её разве не кормили? – растерянно спросил он.

– Что фы! – даже всплеснула руками та, и, выразительно округлив глаза, продолжила, – Просто юная мадемуазель изволила опъявить колодофку!

– Это что же, позвольте спросить, сподвигло барышню на такой отчаянный шаг?

– Люпофь, госпотинн Худяков! Люпофь! Мы имели неосторожность отпустить томой мадемуазель Полину, по случаю именин её батюшки – графа Горячефа, и она за такой короткий срок успела флюбитса.

– Хм-м… – пряча улыбку хмыкнул доктор.

– И ф кого бы фы тумали? – громким шёпотом, не скрывавшим возмущение наставницы, вопросила она, – Ф клафного пофесу и облатателю жутко нетостойной репутации ф Петербуррге – корнета Сокольского! Батюшка, стремясь исбафить дочь от соблазноф, тут же привёз её обратно, но было уже позтно! Девушка внушила себе нефесть что и отказалась кушать, пока ей не предоставят восможность фстречи с этим… госспотином.

  Я даже фыркнула в своём укрытии.

– М-м-да… – многозначительно приподняв брови, не нашёлся что сказать её собеседник.

– Это фозмутительно! Форменное пезобразие! Я фсекда гофорила – дисципли-ина и поря-адок! – сдвигая брови и подняв вверх указательный палец, убеждённо протянула фройляйн Шулер, – И никаких бесконтрольных сфязей с фнешним миром! Мы отвечаем са дефочек перет родителями. И обязаны соплютать строгость воспитания!

– Не волнуйтесь, Марта, – успокаивающим тоном сказал Худяков, – скоро всё наладится. Немного отдыха и хорошей еды, и следа не останется от этого неразумного поступка.

– Хотелось бы ферить, – сокрушённо покачала головой расстроенная наставница.

– Уж поверьте моему опыту! В борьбе головы и сердца – всегда побеждает желудок. – философски заявил Айболит и повлёк даму из лазарета.

– А как высторафлифает наша Алиса? – послышалось продолжение разговора уже за дверями.

– Хорошо, Марта, совсем скоро она сможет вернуться к подругам и продолжить обучение.

– Ой-ёй-ёй-ёй-ё-о-ой! – приглушённо донеслось из коридора и послышались удаляющиеся шаги.

  Доктор же вернулся в палату.

– Эх, девочки, разве ж можно так издеваться над собой! – в пол голоса себе под нос ворчал он, ещё раз пересчитывая пульс моей соседки, – Не бережёте вы себя, не цените фройляйн Марту.

– А чего она такая… суровая? – рискнула подать голос я.

– А, не спите, мадемуазель? – повернулся он ко мне, – Суровая-то суровая, да должность такая. Зато как переживает за вас, неразумных. Вот когда, например, шла ваша операция, она, между прочим, буквально дежурила под дверью. Сердцем она хорошая. А что не нежничает с вами – так для вашего же блага. Чтоб порядок знали. А то вон ведь, что обе удумали!.. Вся ведь дисциплина на ней.

  Я, в целом, была с ним не так уж и несогласна. То, что сотворила с собой прежняя Алиса, никак не укладывалось в моей голове. Эта Полина, мирно дрыхнувшая в данный  момент на своей кровати, тоже вызывала во мне бурю эмоций не самого лучшего порядка.

  После обеда снова забегала Софья и, конечно же, во всех девичьих подробностях пересказала мне суть  этого глупого, на мой взгляд, происшествия. Пришлось заново, подавляя растущее раздражение, от начала до конца прослушать выразительный и весьма эмоциональный пересказ бредовой эпопеи юной институтки.

  Оказалось, что влюблённая барышня демонстративно голодала уже не первый день, с непреклонно-гордым видом воротя нос от тарелки. И все уговоры и страшилки воспитателей и более здравомыслящих подруг действия не возымели. И вот результат!

– Где вообще у этих девиц мозги?! – пытаясь погасить вновь разгоревшееся от всего услышанного негодование, размышляла я. – Неужели правда считают, что вот эти выходки чего-то стоят?! Хотя как же не стоят – ещё как! Одна себя уже угробила, вторая – ну очень к этому стремилась. Ради чего? Ведь последнему идиоту очевидно, что это ничего не изменит!

  Соседка, причмокнув во сне губами, перевернулась на другой бок.

– Дура! Посмотрела бы ты, когда на самом деле ноги подгибаются от бессилия. И не ела ты не потому, что окружающие, видите ли, не оценили возвышенности нежных чувств и ты придумала себе такой способ привлечь внимание или добиться своего, а потому, что нечего. Шаром покати, и невозможно заставить себя пошевелиться. – с обострившейся болью вспоминая первые дни, когда ушёл папа, глядя на неё думала я. –  Когда на самом деле просто кусок в горло не лезет. Когда в доме горе. Настоящее. Стылое…

  К ужину Полина "выспала" всё влитое в неё доктором снотворное и открыла глаза.

– Привет, Алиса. – слабым со сна и недомогания голосом поприветствовала меня соседка.

– Привет. – ответила я, не очень-то горя желанием затевать беседу.

  Переживания, вызванные собственными воспоминаниями, ещё никак не отпускали, и мне до сих пор сильно хотелось стукнуть барышню или хотя бы встряхнуть, чтобы прям проняло дурную девицу и отвлекло от бредовых затей.

– Ты не представляешь, что со мной случилось дома!.. – сделав максимально загадочное лицо начала было она.

– Мне Софья всё подробно рассказала. – поспешно встряла я, опасаясь, что придётся ещё и в третий раз переслушивать эту галиматью.

  В этот момент на моё счастье в палату вошла горничная с подносом в руках, на котором стояли две симпатичных тарелочки. На ужин сегодня давали рисовую запеканку, облитую чем-то молочно-белым и сладким.

– М-м-м, что там у нас такое вкусненькое? – вытягивая шею спросила я, хотя и так прекрасно всё видела – лишь бы отвлечь разговор от набившей за день оскомину темы.

– Ужинайте, девочки, сейчас чай с пирожками принесу, – выставляя на наши тумбочки еду, сообщила та и пошла к дверям.

– Спасибо, Мария. – поблагодарила заботливую женщину вслед, – А мне можно два?

– Можно, конечно, – рассмеялась она, – выздоравливающим – хоть десять!

– А я не буду есть! – с явственно читаемым вызовом раздалось с соседкиной кровати.

  Мы с Марией едва дар речи не потеряли. Нет, ну вы представляете?! Сама уже на больничной койке лежит, а всё туда же – выкаблучивается!

– Если вы, мадемуазель, не начнёте есть, – первый раз за всё это время я увидела, как горничная свела брови, – я пожалуюсь Льву Петровичу и он начнёт вводить вам пищу насильственно!

  С этими словами Мария вышла из палаты.

– Ну, блин, тебе сейчас устрою представление с промывкой мозгов. Поглядите-ка, какая звезда. Прыгайте тут все вокруг неё, уговаривайте… – я мысленно "ударила в гонг", обозначая начало поединка.

8

  То, что увещеваниями и умными речами эту Полину не проймёшь, было совершенно очевидно. Поэтому, решила идти другим путём. Для начала, сделав невозмутимое лицо, быстро и молча съела свой ужин. (Что там грызть-то было.)

– Так что, не будешь есть? – указывая на её тарелку ровно спросила я.

– Н-нет. – уже заподозрив неладное, всё-таки отказалась та.

– Ну ладно. – я с равнодушным видом подошла к тумбочке и взяла в руки её порцию. – Я съем?

  Вопрос прозвучал риторически. Ибо я уже лопала соседкину запеканку, удобно устроившись прямо напротив неё. Отламывая вилкой маленькие кусочки, я с демонстративным удовольствием смаковала девчонкин ужин.

– Так что, говоришь, как там твоего корнета зовут?

– Серж Сокольский. – неуверенно ответила она, провожая взглядом каждый кусочек до моего рта.

– Ну и замечательно. – покачивая ножкой, заявила я, – Пока тыт тут мученицу из себя строишь, твой Серж там веселится на балах и приёмах.

– Он не такой! – возмущённо изрекла она, приподнимаясь на кровати и тряхнув головой. Щёки собеседницы начинали алеть.

– Да, и не забудь, что голодание очень плохо сказывается на красоте. – не обращая внимания на её протест, продолжила я, – Кожа твоя станет бледной и сухой, под глазами уже вон какие синяки нарисовались, губы совсем скоро потрескаются, осанка от слабости испортится. Ну и кому ты такая сутулая, серо-зелёная немочь нужна будешь?

  Барышня, гневно насупив брови, набрала полную грудь воздуха, но так ничего и не сказала.

– А я ещё потанцую с твоим корнетом, когда выйду отсюда. – добила я, ставя опустевшую тарелку обратно на тумбочку, и взялась откровенно разглядывать соседку.

  Полина, как и Софья, была блондинкой. Но, в отличие от подружки Алисы, – не только цветом волос. На фоне этой кудрявой возвышенной барышни, с удивлённо приподнятыми бровями, настежь распахнутыми синими глазищами и пухлым ртом, Софья уже казалась прям почти образцом разумности.

  Тем не менее, на лице моей собеседницы, отразилась интенсивная работа мысли и, кажется, страх.

  Оно и понятно. Наказания в этом заведении, видимо, были делом привычным и никого уже не пугали. (Уж к выпускному классу – точно.) Разумные доводы затуманенный любовными переживаниями рассудок воспитанницы воспринимать отказывался. А использовать аргументы по части утраты дамского обаяния и привлекательности местные педагоги, в отличие от меня, наверняка сочли неприличным.

  В палату вошли Мария и доктор Худяков. На ходу пояснявшая суть ситуации горничная, буквально застыла на полуслове, увидев пустые тарелки.

– Ну вот, Мария, всё в порядке. – удовлетворённо прокомментировал Лев Петрович, – Не стоило волноваться.

  Женщина недоверчиво перевела взгляд на соседку. Я вообще усиленно делала вид, что не имею к этому всему ни малейшего отношения.

  Полина, покосившись в мою сторону, открыла рот.

– А можно мне… добавки. – робко попросила она.

  Я едва не расхохоталась.

  Мария, проглотив повисший на языке вопрос, молча пошла за новой порцией.

– Вот и ладно. Вот и замечательно. – сообщил доктор и пошёл следом за помощницей.

  Я сыто развалилась на своей кровати, вполне довольная исходом.

  Через день соседку выписали. Вскоре должны были выпустить и меня. Наконец-то я смогу спокойно поискать зеркало.

  Не тут-то было…

  ***

  И вот я шла по пустынной лестнице к галерее второго этажа жилого флигеля Смольного института благородных девиц, во все глаза разглядывая окружавшую обстановку. Именно там находился мой дортуар. Воспитанницы сего заведения, судя по царившей вокруг тишине, в этот час находились на занятиях. Сопровождавшая меня Мария, молча поднималась немного впереди.

  В первую очередь поражала высота потолков – они взмывали ввысь, оставляя огромные пространства пустыми. После наших привычных ульев-многоэтажек с крохотными, по сравнению с тем, в чём я сейчас оказалась, квартирками было не по себе. Каждый малейший звук эхом улетал ввысь, теряясь в колоннах и украшенных искусной лепниной арках. Огромные вытянутые и закруглённые к верху окна заливали пространство ярким светом.  Ажурные кованые перила венчали тёплые, наполированные до блеска деревянные поручни.

  Пока валялась в лазарете, вроде даже немного пообвыклась со спартанской обстановкой палаты. А теперь, оказавшись за её пределами, снова окунулась в состояние нереальности происходящего. Никак не удавалось принять, что всё вот это музейное прошлое в данный момент по настоящему существует, живёт и дышит вокруг меня.

   Не разрушенное, не реставрированное, а изначальное. Мистика, одним словом. Не помню откуда, в голове всплыли строчки:

  Касаясь пальцами лепнин,

  Презрев запреты суеверности,

  В непотревоженность седин

  Он шел –  услышать память древности…*

  Галерея встретила меня всё теми же куполообразными, какими-то храмовыми (напрашивалось определение) потолками. Разве что, в отличие от лестничных природных мотивов в лепнине, здесь кофейного цвета стены и потолок украшали более спокойные геометрические формы.

  Мимо нас, поздоровавшись, лёгким шагом прошла молодая, но явно постарше меня девушка в сером однотонном  платье, украшенном спереди рядком мелких чёрных пуговиц и белым квадратным накладным воротником, завязанным у шеи чёрными атласными лентами в бант.

– Ну хоть какая-то живая душа, кроме нас. – пронеслось в голове. – Интересно, на вид платье – тоже явно форменное. Но не такое, как у институток. Насколько я помню, одежда воспитанниц отличалась цветом, в зависимости от класса, но выглядела для всех точно одинаково.

  Я проводила взглядом симпатичную мадемуазель и пошла дальше, догоняя мою сопровождающую.

  Да, за одной из дверей, которая оказалась немного приоткрытой, заметила доисторического вида умывальники. Подробно рассматривать было некогда, но эта случайная информация тоже была полезна.

  Наконец, Мария распахнула передо мной дверь жилой комнаты. Первые несколько дней мне разрешено было ещё не ходить на занятия, оставаясь в дортуаре. Эта новость порадовала и внушила некоторый оптимизм. У меня было время освоиться и пошариться по институту. Это я так решила.

  Ага, так мне кто-то и позволил праздно шататься по коридорам. Сказано в дортуаре – значит в дортуаре. Кстати о самой комнате. Довольно-таки большой и просторной. Конечно, здесь было гораздо уютнее, чем в лазарете, но наличие аж девяти кроватей всё же напоминало о нём.

  Светлый тёпло-фисташковый оттенок стен радовал глаз. Плотные шторы кофейного цвета, украшенные по краю маленькими помпонами и подобранные такого же цвета подвязками, приглушали льющийся в большие окна свет.

  Кровати, слава богу, не белого больничного колера, а тёмно-коричневые, в тон персональным тумбочкам, стоявшим у каждого лежачего места. (Хорошо ещё, Мария автоматически прошла к моей койке и остановилась возле неё, приглашая присесть. Хоть самой не пришлось ломать голову, которая из них – прежней Алисы.) Вообще вся мебель здесь была монотонно-коричневого цвета.

  На стенах – золотистого цвета двухрожковые светильники. На тумбочках и большом солидном комоде в правом дальнем углу дортуара – одиночные подсвечники. Там же на комоде – довольно массивные часы в деревянном корпусе вроде ящика, облагороженного резьбой.

  В торце каждой кровати – простые стулья со спинками, а в центре комнаты – овальной формы общий стол с трёхрожковым светильником и письменными принадлежностями. На аккуратно заправленных постелях – светло-молочные покрывала и белые подушки.

  Вот, вроде, и всё. Пока я увлечённо разглядывала интерьер, Мария ушла обратно в лазарет. Блямкнул колокол, возвестивший об окончании занятий, и здание начало оживать звуками. Послышались оживлённые девичьи голоса, которые громовыми раскатами перекрывало выразительное и красноречивое: "Айн-цвай-дра-ай! Айн-цвай-дра-ай!"

  Я прижухла на кровати, не зная чего ожидать.

* Авторское.

9

  В следующее мгновение дверь отворилась, и в комнату шумно, как просыпавшийся горох, одна за другой впорхнули восемь юных нимф, заполняя пространство болтовнёй и смехом.

– Ой, душечки, а вы заметили, что у маман новые духи? – восторженно говорила одна.

– А Павел Семёнович, всё-таки – прелесть!  – романтично закатила глаза другая.

– Да! Я записала его новое стихотворение в блокнотик! – подхватила третья.

  И тут они заметили меня. Реакция на моё появление в дортуре была разной.

  Софья, с ней непримечательной внешности шатенка и ещё одна рыженькая "сдобная" девчонка с добродушным веснушчатым круглым лицом поспешили к моей кровати, каждая по-своему выражая радость от встречи и от того, что меня, наконец, выпустили из лазарета.

– Ой! Алисочку выписали! – радостно воскликнула пухляшка, бросаясь меня обнимать.

  Девушку звали Таня Кудряшова. Насколько я поняла – она из всех наиболее остро реагировала на любые неприятности и конфликты и, обладая добрым сердцем и мягким нравом, в этой компании выполняла роль некоего миротворца.

– Ну, слава богу, всё обошлось. –   шатенка, аккуратно положив на общий стол тетрадки, улыбаясь подошла и уселась рядом на кровать, автоматически расправляя на коленях платье.

– Аккуратистка. – отметила я про себя, глядя на этот эталон серьёзности, невозмутимости и благочестия, – Наверняка ещё и заучка.

  "Зубрилку" звали Наталья Судакова и, в целом, она производила впечатление разумного человека.

  Полина, которую я в лазарете "лечила" от голодания и ещё две барышни ей подстать, то есть с миловидными лицами, не отягощёнными признаками глубокого интеллекта, поджав губы никак не комментировали факт моего появления. Подружек нашей безнадёжно влюблённой блондинки звали Дарья Андреева и Виктория Дорохова.

  Ещё две девушки стояли особняком. И сразу становилось понятно, что обе – отдельно взятые единицы.

  Одна из них – стройная красивая брюнетка, замерла у своей кровати, сложив скрещенные руки на довольно пышной груди. Вся какая-то "острая", наверняка нервная – она вызывала ассоциацию с бойцовским ёжиком.

  По горделиво поднятому подбородку и независимой позе, я догадалась, что это – та самая Ангелина  Русакова – бесстрашная "разведчица" класса, имевшая горячий нрав, собственную точку зрения на всё, говорившая обычно то, что думает и готовая в любой момент к спору или вызову.

  Вторая – тоже очень красивая девушка с тёмными, мелко вьющимися волосами и очень характерной внешностью. Но от остальных она отличалась не только этим.

  Саломея Дадиани – дочь Владетельного князя Мегрелии Давида I Дадиани – была явно более зрелой, что ли. Такое впечатление, что она, в противовес остальным, росла в совершенно другой среде. Кроме этого, весь её образ нёс на себе явный отпечаток благородства.  Поза, в которой стояла эта красавица тоже отличалась независимостью, но не горделивостью, как у Русаковой, а, скорее, глубоким чувством собственного достоинства.

  Одарив меня сдержанным, но довольно приветливым кивком, она спокойно и уверенно занялась своим делом – разложила вещи и взялась переплетать косу.

  Вошедшая вслед за одноклассницами фройляйн Марта, подошла ко мне и остановилась, склонив голову на бок и сложив руки в замок.

– Рада фашему фысдорофлению, мадемуазель Алиса. Натеюсь, эта ситуация научила фас плагоразумию и фы больше никокта не станете потфергать сфоё сдорофье такому неопрафтанному риску.

– Надо думать, мне подобный идиотизм и в голову никогда не придёт. – подумала я, но вслух поблагодарила немку за заботу, отмечая, что даже не раздражаюсь на эту небольшую нотацию. Я бы на месте классной дамы ещё не такую взбучку устроила на подобную непроходимую тупость. – Ну не все же здесь такие балбески. По крайней мере на первый взгляд. Даже непонятно, как они до такого додумались и любопытно, что думают теперь.

– Мадемуазе-е-ель! – встав посреди комнаты, громко хлопая в ладоши, провозгласила фройляйн Шулер, – Не забутьте, что черес тесять минут урок в танцефальном классе! Натеюсь, мне не притётся краснеть са фаши опостания!

  На этом она вышла из дортуара и атмосфера в комнате резко ожила.

– Ну что, Алисочка, каково чувствовать себя опозоренной?! – вздёрнув нос ехидно поинтересовалась Полина. – Не сумела выдержать испытание чести?!

– Бо-о-же, сколько натужного пафоса и глупости! – брови мои изумлённо полезли наверх.

  Блондинка, видимо, никак не могла простить мне резкие слова, сказанные тогда в лазарете. К тому же вела она себя там гораздо скромнее. А тут, видимо, чувствуя за спиной поддержку подружек, решила выступить с обличительным спичем.

– Да! Нас тогда, между прочим, всех наказали! – подвякнула Дарья, полыхнув "праведным" негодованием.

– Душечки, ну давайте не будем ссориться. – беспокойно засуетилась рыжая Танюша, стремясь погасить зарождающийся скандал.

– Погоди, Татьяна. –   я встала со своего места и повернулась к ним лицом. Губы мои сами собой изогнулись в саркастической улыбке.

– Это ты что сейчас хотела сказать? – не дожидаясь, пока третья "звезда" откроет рот, чётко и громко спросила я, – Что я, видишь ли, имела наглую бесчестность (или как тут принято выражаться?..) не сдохнуть и не валяться сейчас гордо, но совершенно бесславно где-нибудь на кладбище?

  Все удивлённо воззрились на меня. Кажется, от Алисы здесь подобных речей никто не ожидал. Я же в упор разглядывала блондинку.

– Что-то не пойму, какого чёрта тогда ты сама отступилась от собственного "святого завета" доказать непонятно кому свою великую любовь и спокойно взялась за ложку? Или к вопросам девичьей гордости и чести у тебя строго избирательное отношение?

  Блондинистый угол ринга, во главе с о своей предводительницей, начал наливаться краской.

– Полина, ты – дура. – спокойно и веско констатировала я, – Но даже такой дуре, как ты, хватило крошки разума, случайно заблудившейся в этой пустой голове и банального страха, чтобы не довести себя до могилы.

Татьяна уже была готова расплакаться от расстройства, но эти нападки и даже намёки на них нужно было радикально погасить в зародыше. Чтобы никто даже глазом не вёл в мою сторону. А то ишь, смелая какая, подняла лапку… Всё! Прежней ведомой Алисы здесь больше нет.

– Как ты выражаешься?! – всё-таки возмущённо пискнула Виктория. Сама Полина, кажется, потеряла дар речи от моего напора, – Выражаться такими словами – неприлично для порядочной мадемуазель!

– Неприлично, моя дорогая, в таком-то возрасте не иметь мозгов! И элементарного чувства самосохранения, подвергая свою жизнь опасности под такими нелепыми предлогами. Ку-ку, девочки, очнитесь! Это не игрушки! И не книжки!

  Полина всё-таки набрала полную грудь воздуха, намереваясь, видать, излиться очередной глупостью, но в этот момент помощь пришла, как говорится, откуда не ждали.

– Молчи уже, Полинка! Всё верно она говорит! – вдруг решительно высказалась "разведчица", до сих пор молча, озадаченно смотревшая на меня со своего места. В какой-то момент удивление на её лице сменило одобрение и даже, не побоюсь этого слова, восхищение, – Дурость учинили, так надо хотя бы выводы делать!

– Но ведь мы все тогда так решили! – попробовала было попытаться отбиться скандалистка.

– Во-первых, не все! Вон, Саломея сразу говорила, что это всё неправильно, только никто не слушал. Хватит, говорю. Все уже всё поняли, только вы втроём изображаете фанатичных идиоток. Хотя, ни одна из вас совершенно точно не хотела бы оказаться на месте Алисы и умереть из надуманного упрямства. – окончательно припечатала Русакова, – Давайте на урок собираться, пока не опоздали.

  Белобрысой троице пришлось проглотить невысказанное возмущение. Полыхая розовыми щеками, институтки нервно развернулись и направились на выход. Остальные, включая Софью, ошарашенно молчали, но тоже зашевелились, догоняя одноклассниц.

   В комнате остались только я и княжна Дадиани. Всё время ссоры она, хмуря богатые брови, наблюдала за мной. По выражению лица я поняла, что, по сути – она со мной согласна. Но крепкие выражения, которыми я осыпала нападающую сторону – не одобряла. То есть с содержанием – всё правильно, а вот с формой – не очень, чтобы очень.

– Ну да, может и не прилично институтке так чертыхаться. Но я же – не они! – остывая от горячки «боя» и включая холодный рассудок, постаралась взять себя в руки и оценить всё произошедшее. - А вот с княжной этой, пожалуй, стоит и поближе познакомиться. Судя по всему, она – единственная, у кого в этом курятнике есть и мозги, и выдержка. Пусть скандалить и не стала, но свое разумное мнение, отличное от всех участниц той эпопеи – озвучила.