Текст книги "Три жизни Жюля Верна"

За зиму были закончены две новые пьесы: «ученые», которую сам Берн называл «комедией наблюдений», и водевиль «Кто смеется надо мной?». Обе были показаны Дюма и заслужили его снисходительное одобрение. Но ставить их на сцене Исторического театра? Увы, это было невозможно: театр этот уже не существовал, он закрылся, унеся остатки состояния Дюма. Правда, у «великого Александра» оставались еще романы, но примирение с Маке, недавно состоявшееся, видимо, не казалось великому организатору литературы прочным: в конце концов должен же наступить день, когда Маке захочет ставить на своих произведениях свое собственное имя! Но пока этот момент не наступил, «Монте-Кристо» спешил использовать Маке для окончания «мемуаров Дюма», хотя понимал, что этого не хватит даже Для уплаты процентов по долгам…

Стареющий писатель, уже не такой блестящий, громкий, жизнерадостный, но, пожалуй, еще более хвастливый, посоветовал своему молодому другу отнести свои пьесы в театр Жимназ.

Театр Жимназ не заинтересовался творчеством молодого драматурга, но Жюль Верн был упорен и не так легко терял равновесие. Вместе с Мишелем Kappe он приступил к новой работе – оперетте «Жмурки». Музыку к ней писал Аристид Иньяр.

Новый отказ, столь же вежливый, почти совпал с письмом из Нанта. Пьер Верн считал, что год, прошедший с последнего экзамена, – срок достаточный для отдыха. Он писал о Нанте, о домашних новостях, но между строк Жюль прочел ультиматум, который припирал его к стене.

На что мог надеяться литературный новичок в этом новом Париже, где литература с каждым днем отходила на второй план, и где все реже упоминалось слово «республика», и все чаще президент Луи Бонапарт именовался принцем Наполеоном? Ведь до сих пор Жюль Верн был всего лишь автором одноактной комедии, поставленной уже не существующим театром, приписанной в Париже младшему Дюма и не принесшей ему ни одного су. А в Нанте его ждал просторный дом, любящая семья, старые друзья. В памяти всплывали рощи и луга Шантеней, быстрые струи Луары, омывающие остров Фейдо, магнолии набережной де ля Фосс, старые дома, корабли, детство…

«Судьба меня приковала к Парижу, – писал Жюль Верн в ответном письме. – Впоследствии я смогу стать хорошим литератором, но никогда не сделаюсь ничем, кроме плохого адвоката… Единственная карьера, которая меня увлекает и к которой стремлюсь: литература».

Новое письмо из Нанта не было неожиданным. В нем Пьер Верн выражал свою любовь и понимание и соглашался с тем, что его сын должен иметь свою собственную судьбу и… собственные доходы.

Итак, выбор был сделан. Двадцатитрехлетний писатель, не имеющий ни одного напечатанного произведения, остался наедине с огромным городом и со всем светом.

Но это совсем не было переходом в следующий литературный класс, где литература, ради которой он жил, должна была стать средством для поддержания существования. Наоборот, он на второй год оставался в том же, – назовем его приготовительным, – классе, и у него не было уверенности, что он не останется в нем и на третий и на четвертый год…

Что же мог он придумать для того, чтобы просуществовать в Париже до тех пор, пока литература не начнет приносить ему не только славу, но и деньги? И что, в сущности говоря, он умел делать? Правда, он был лиценциатом прав, но он слишком пренебрегал в свое время конторой отца, и поэтому вряд ли мог найти практическое применение своему диплому. А что могли дать ему его знание театра, а тем более литература?…

Молодой Верн начал свою первую самостоятельную службу сверхштатным писцом в конторе некоего Гимара. Он должен был являться в нее в семь утра и покидать ее лишь в девять вечера. Вдобавок контора помещалась вблизи Биржи, на правом берегу Сены, и Жюлю приходилось каждое утро и каждый вечер пересекать почти весь Париж – то в часы рассвета, то в ореоле газовых фонарей.

Вознаграждение сверхштатного писца равнялось шестистам франков в год и по закону не могло быть увеличено в ближайшие восемнадцать месяцев.

Шестьсот франков в год – пятьдесят франков в месяц! Это составляло всего лишь две трети его студенческой ренты, которой не всегда хватало даже на обед. Но и это было бы пустяками, и не для того Жюль переменил судьбу компаньона конторы Верн и Верн в Нанте на положение скромного писца в Париже, чтобы жаловаться на лишения. Самое худшее состояло в том, что на литературу, ради которой он отказался от тихого довольства провинциального адвоката, уже не хватало времени! И очень скоро Жюль отказался от своей скромной службы, променяв ее на нищету интеллигентного пролетария.

Лето 1851 года было для Жюля Верна трудным. «Жени меня, моя дорогая мама, – невесело шутил он в письме домой, – жени меня! Я приму любую жену, которую ты пожелаешь. Я приму ее с закрытыми глазами и открытым кошельком…» Но эти тревожные летние месяцы были в то же время великолепны. Именно тогда, когда все надежды на будущее, казалось, были потеряны, пришли ясность, чистота и легкость мысли и, как это бывает в минуту напряжения всех сил, подлинное вдохновение.

Однако стихотворные строки, так легко льющиеся с его пера, не вызывали у молодого Жюля Верна ничего, кроме разочарования. Легко владея стихом, он все же не мог найти в поэзии своего собственного стиля. Его веселые комедии и либретто оперетт были всегда полны французского юмора и… шаблонны, слишком напоминая те образцы, которым следовал молодой драматург: в них не чувствовалось биения живого сердца писателя, они не выражали его сокровенных дум. Они не были одухотворены образами окружающего мира, обобщенными и сконцентрированными его творческим воображением, словно сверкающей линзой микроскопа. А мысли жгучие, как пламя, мучили молодого писателя все больше. И они раздирали его мозг своим противоречием: то он мечтал собрать воедино и выразить в стихах смутно мелькающие образы внешнего мира, то ему хотелось, хотя бы в воображении, бежать от окружающей его жизни в дальние страны, в необыкновенный мир заоблачных просторов, в душный, но пряный мир сказочной фантастики.

Но что он знал? Нант, литературную республику Монмартра, близлежащие окрестности Парижа… Жюль Верн даже никогда не видел моря, которое так любил по книгам.

В это лето каждый день Жюль Верн проводил на улице ришелье в «своем» углу большого зала Национальной библиотеки. Он искал путь к новому, высокому и чистому виду поэзии – поэзии труда, раскрытия тайн природы и научного вдохновения.Давно ли появились во Франции паровые корабли и железные дороги? Но человек продолжает штурмовать Неизвестное, раскрывая тайны мира, француз Арбан пролетел через Альпы на свободном аэростате. Одна за другой отправляются научные экспедиции – в дебри Черной Африки, в Арктику – а поиски Северо-западного прохода. В России испытывают подводный корабль «Морской чорт». Изобретатели бьются над постройкой электрической машины… Весь этот необычайный мир второй природа созданной руками человека, раскрывался перед глазами изумленного неофита с великолепным, почти пугающим блеском!..

Это не было уходом от тех проблем, которые окружали его, мучили, но казались неразрешимыми: республика или империя, свободный труд или промышленное рабство, демократия, социализм или полицейский режим?… Нет, в старых манускриптах _и в новых политических памфлетах Жюль Верн пытался найти ответ на эти вопросы, найти свой собственный путь. Это были мучительные поиски самого себя: не того мальчика, что, прижавшись к мачте «Корали», мечтал о путешествии в Индию, не того юноши, что почтительно взирал на своего полубога Гюго, но того зрелого мужа, что когда-нибудь проложит свою собственную дорогу в литературе.

В эти дни Жюль Верн встретился с Пьером Франсуа Шевалье, – он предпочитал именовать себя Питр Шевалье, – редактором парижского журнала «Мюзе де фамий» («Семейный музей»). Бретонец родом, уроженец Пэмбефа на Луаре, он окончил Нантский лицей пятнадцатью годами раньше братьев Верн, но все же чувствовал чисто бретонскую слабость к землякам. Он пригласил Жюля сотрудничать в своем журнале, но предупредил, что молодой писатель не должен рассчитывать на большее, чем шесть страничек журнала, или на возможность печататься чаще двух раз в год. Во всем остальном он полностью предоставлял свободу своему новому молодому другу.

В это лето Жюль Верн также познакомился с Жаком Араго, младшим братом знаменитого астронома. И этот человек, быть может, гораздо более удивительный, чем самые эксцентричные из будущих героев Жюля Верна, оказал на него сильнейшее влияние, не забытое до самого конца жизни.

Араго был слеп и стар, ему шел седьмой десяток, но он был поразительно жизнерадостен и предприимчив. Всемирный путешественник, совершивший свое первое кругосветное плавание за десять лет до рождения Жюля Верна, Араго с тех пор исколесил весь земной шар. Этот слепец когда-то умел видеть и запоминать, и картины дальних стран навсегда запечатлелись в его памяти с удивительной пластической ясностью.

Его четыре тома «Путешествие вокруг света, воспоминания слепого» были написаны через много лет после самого путешествия, уже тогда, когда вечная ночь затмила его глаза. Чего стоило отыскать у себя в памяти, в сердце лазурный блеск моря, жгучий цвет неба, бархатный отблеск берега, вернуть, хотя бы на мгновение, этот взгляд, проникающий вглубь моря, охватывающий такой обширный горизонт и угасший, быть может, навсегда!

Книга эта – не роман и не повесть, и не традиционное «путешествие», переполненное небылицами и утомительными подробностями. Араго не был ни ученым путешественником, ни завоевателем, ни торговцем, ни миссионером, ни даже искателем приключений. Он объехал земной шар по-своему – как зоркий наблюдатель и поэт. В книге его есть все: разговор с читателем, рассказы, описания, драма, поэзия, истории… Но весь этот удивительный конгломерат слит воедино и одухотворен единым чувством и одной мыслью: как велика и как прекрасна наша Земля!

Пламенное воображение дополняло и исправляло эти картины, приводило их в движение, одушевляло пылкими страстями. И пышные фразы, выходившие из-под пера писателя-путешественника, где скупые слезы слепого иногда проступали сквозь грубую подмалевку, и сухая ирония порой замораживала возвышенные метафоры заставляла смеяться и плакать читателей, попавших к удивительному рассказчику в плен.

Таким пленником стал и молодой Жюль Верн, увлеченный не столько четырьмя томами «Путешествия вокруг света», сколько самим автором этой всеми забытой ныне книги…

В 1849 году, уже будучи слепым, Араго предпринял большую экспедицию в Калифорнию, где в то время свирепствовала золотая лихорадка, разношерстную компанию, им собранную, парижане прозвали «арагонавтами». Но плавание нового Арго было печальным: ограбленный своими товарищами и брошенный ими в пути, слепец вынужден был вернуться в Париж, где и осел на некоторое время. В его квартире в доме № 14 на улице Мазагран собирались странные люди: путешественники, географы, писатели, приезжие из Южной Америки и просто искатели приключений. И всех этих разных людей объединял слепой философ, как будто бы обладающий даром вечной юности.

А на другом конце Парижа, в строгой, даже чопорной квартире Анри Гарсе, профессора лицея Генриха IV, своего двоюродного брата, Жюль Верн окунался в почти ледяную атмосферу чистой математики. Именно сейчас, когда внезапно родившийся интерес к науке охватил молодого писателя, он почувствовал в суховатых фразах Гарсе огромную веру в научный прогресс, в могучий синтез современной науки. И Жюль Верн, сблизившись в это лето со своим кузеном, понял, что теоретические открытия чистой науки подготовляют почву для непосредственных приложений, готовящихся пышно развернуться в ближайшие годы и которые – как он верил – разрешат все социальные проблемы, казавшиеся до сих пор неразрешимыми.

Но был еще один молчаливый собеседник, недавно умерший, но, быть может, более живой, чем многие из живых, с которым Жюль Верн почти не расставался. Это был Эдгар По.

«Необыкновенные рассказы», прочитанные Жюлем в великолепном переводе Бодлера, упали на благодарную почву. Однако молодого француза влекли не мрачное отчаяние и любовь ко всему странному и ужасному «ночного» По, но сочетание резкого реализма с фантастикой, необыкновенная точность и глубина анализа того, чего не бывает в жизни. Его любимым автором стал «дневной» По, автор «Золотого жука» и трех – первых в мире! – детективных повестей, писатель, рассказавший и о полетах на аэростате через Атлантический океан и о путешествии на Луну, человек, для которого чудеса современной ему науки были волшебнее старых сказок Шехеразады.

В течение 1851 года в журнальчике Шевалье, – сказать по правде, не слишком серьезном, хотя и украшенном парадными именами Гюго и Дюма, среди сонма других перечисленных в списке сотрудников, – в этом журнале «Семейный музей» было опубликовано два рассказа Жюля Верна: «Первые корабли мексиканского флота» и «Путешествие на аэростате» – его первые напечатанные произведения.

Первый рассказ был только новой вариацией на темы Купера или его французских последователей – Корбьера, Леконта, Огюста Жаль или раннего Эжена Сю. Правда, сейчас, оглядываясь назад, можно и здесь найти отдельные черточки, так знакомые нам по верновским «Необыкновенным путешествиям». Но все же этот рассказ дальше от подлинного Жюля Верна, чем иные пассажи из путешествий Жака Араго. Это всего лишь проба пера робкого ученика, в котором только очень зоркий глаз смог бы распознать будущего мастера. Тем не менее это было первое печатное выступление молодого автора, первое опубликованное произведение, подписанное никому из читателей до сих пор неизвестным именем: Жюль Верн.

Во втором рассказе легко увидеть истоки другой линии его творчества – влияние Эдгара По. Для парижан, почти еженедельно наблюдавших подъемы аэростатов с Ипподрома и Марсова поля, воздухоплавание далеко не было новинкой. Но история авиатора, отправляющегося в испытательный полет и обнаруживающего в корзине воздушного шара опасного безумца, прячущегося между свитками каната и мешками балласта, для литературной Франции это было ново, ибо никто – ни из классиков, ни из романтиков – не осмелился бы взяться за такой сюжет.

«К какой школе ты принадлежишь, – спрашивал сына Пьер Верн, привыкший к порядку, к точным определениям, – к классикам или романтикам?» «Что касается школ, – шутил Жюль в ответном письме, – то я полагаю принадлежать только к своей собственной…»

Шутил… Но было ли это шуткой? Вернее, не высказывал ли он в шутливой форме своих заветных мыслей? Каковы были его замыслы, его мечты?

Именно в это время Жюль Верн задумывался о новом большом произведении, «роман о науке» называл он его условно. О своих планах Жюль советовался со старшим Дюма, который назвал замысел «необъятным». Была ли это похвала, а тем более похвала искренняя, трудно сказать, но, во всяком случае, Жюль считал это весьма обнадеживающей оценкой.

«Ты меня просишь еще раз поразмыслить, дорогой отец, – писал он в Нант, – но к чему? Ты знаешь мнение Дюма? Мой выбор сделан бесповоротно. Суждение твое имеет истоки в полярной зоне нерешительности. Страна же, где ныне обитаю я, меньше всего северная и ближе всего к зоне пылкой и знойной…»

Конечно, это письмо можно истолковать как попытку дать очень общую формулировку своих замыслов, можно даже – при желании, конечно, – усмотреть здесь намек на географию – науку, с детства любимую Жюлем. Но в письмах к отцу Жюль Верн всегда так неопределенен и, будем откровенны, так неохотно раскрывает свои планы, что в этих нескольких фразах можно прочесть все то, что будет угодно исследователям.

Рассказы, в отличие от пьес, принесли Жюлю Верну некоторое количество денег. При его привычке отвечать на все мелкие невзгоды фразой «о делах – завтра» этого было достаточно, для того чтобы быть самым веселым завсегдатаем обедов «одиннадцати холостяков». «Чудак», – считали его родители. «Гамен, вечный гамен», – отзывался дядя Прюдан, считавшийся в Нанте великим специалистом по всему парижскому. «Чистые нравы при распущенном языке», – для парижских друзей это казалось оригинальничаньем…

Деньги позволили Жюлю Верну расплатиться с мадам Мартен, своей квартирной хозяйкой, и снять маленькую квартирку из двух смежных комнат в пятом этаже старого дома (№ 18) на бульваре Бон Нувелль. Перемена адреса как бы подчеркивала изменение всего уклада жизни. Там, на левом берегу Сены, остались Сорбонна, Нормальная школа, лицей Генриха IV. Здесь, на Больших бульварах, где когда-то Жюль впервые увидел Виктора Гюго, ключом била литературная и театральная жизнь: театр Жимназ был напротив, через улицу, Лирический театр – так именовался теперь бывший Исторический театр Дюма – находился всего в двух кварталах, театр Порт Сен-Мартен – лишь немногим дальше. В нескольких шагах, на рю Мазагран, жил Араго, жил и царил над своей странной свитой. И, наконец, что, впрочем, было совсем необязательным, невдалеке была Биржа – один из главных нервов нового Парижа.

В Париже преимущество бедности заключается в возможности всегда видеть столицу у своих ног. Поднятые над землей на сто двадцать ступеней Берн и Иньяр смотрели на Париж, как будущие победители. Только что они закончили веселую оперетту «Жмурки» – о воскресной прогулке группы парижан в Кламарский лес: трех студентов и трех цветочниц. Теперь они целиком были погружены в свои новые замыслы: Иньяр мечтал об опере «Гамлет», Берн обдумывал замысел своего «романа о науке». Для них эти трудные годы ученичества казались легкими, потому что юность легко переносит мелкие невзгоды. Но она тем сильнее восстает против сил, посягающих на ее идеалы… Впрочем, для молодых людей, поселившихся в светлых комнатах на бульваре Бон Нувелль, небо казалось безоблачным.

…2 декабря 1851 года принц Луи Наполеон Бонапарт, президент французской республики, совершил государственный переворот. Через несколько дней Жюль Верн узнал, что Виктор Гюго с чужим паспортом бежал в Бельгию, вождь социалистов Луи Блан скрылся в Англии, позже – что знаменитые ученые историк Мишле и философ Тэн вынуждены были покинуть университетские кафедры, французская культура не была нужна новому повелителю Франции, и меньше всего ему нужна была литература. Через несколько лет даже такие далекие от политики писатели, как Флобер и Бодлер, были привлечены к суду. Что же могло ожидать людей с пылким сердцем, мечтающих о лучшей Франции и о государстве всего человечества?

Одиночество

Биографам Жюля Верна кажется странным перелом, происшедший в нем в эти годы, – точнее, после наполеоновского переворота. Двадцатитрехлетний гамен, душа сборищ «одиннадцати холостяков», вдруг превратился в замкнутого и молчаливого человека, едва ли не мизантропа, почти не бывающего в обществе и проводящего время наедине с книгами. Но беда французских, немецких, американских, итальянских и иных биографов состоит в том, что они рисуют жизнь своего героя не на фоне событий того времени, а превращают его в какого-то обитателя водолазного колокола, отрезанного от всего мира, или, как они изволят выражаться, «обитателя Страны мечты», человека, оторванного от мировых событий.

А между тем достаточно было бы обратиться от личных писем и дневников Жюля Верна к газетам и политическим памфлетам его времени, чтобы перед нами сразу раскрылась иная, высшая реальность – огромный и тревожный мир, в котором жил писатель Жюль Верн. Эта-то биография, полная движения и скрытой жизни, для нас важнее всего, так как именно она вошла как составная часть в сто томов сочинений писателя.

Подлинную биографию Жюля Верна нужно начинать с 1848 года, с его второго приезда в Париж. В этот год Париж господствовал над Францией, а Франция возвышалась над Европой и всем миром. Голос Парижа звучал во всех углах земного шара (не имеющего углов геометрических, но изобилующего политическими закоулками). Парижское восстание нашло отклик в победоносных восстаниях Вены, Милана, Берлина; казалось, вся Европа, вплоть до русской границы, была вовлечена в движение. И для зоркого наблюдателя не могло остаться сомнений в том, что началась великая решительная борьба, которая должна была составить один длинный и богатый событиями революционный период, могущий найти завершение лишь в окончательной победе народа.

Жюль Верн стоял на самом ветру эпохи. Но был ли он таким зорким наблюдателем? Будем к нему справедливы и не станем награждать его врожденной гениальностью политического мыслителя. Для юноши двадцати лет, провинциала, впервые попавшего в Париж, вполне естественно быть полным иллюзий и рассчитывать на скорую и окончательную победу «народа» над «угнетателями». Кто в его представлении были эти угнетатели? Король, аристократия, церковь. А народ? Все остальные…

Столетие, прошедшее над Францией после революции Сорок восьмого, было заполнено жестокой борьбой антагонистических сил, которые таились как раз в этом самом «народе»: буржуазии, крестьян, ремесленников, рабочих. Но Жюль Верн в те годы не хотел этого видеть. Весна его, его молодость, удивительно совпала с пробуждением от окоченения и спячки его родной страны. Пусть революция раздавлена, затоплена в крови, – он мог себе сказать: «Я дышал воздухом республики, она была возможна!»

И вот теперь, после переворота 2 декабря, когда президент Луи Бонапарт задушил республику, чтобы стать императором Наполеоном III, Жюль Верн очутился с ним с глазу на глаз, – так, по крайней мере, ему казалось. Лицо, похожее на лицо провинциального парикмахера, смотрело на молодого писателя со страниц газет и журналов, со стен и заборов; оно преследовало его даже во сне. И оно все время говорило: нужно выбирать, нужно действовать, нужно решать свою судьбу.

Эти дни были для Жюля Верна днями битвы, днями единоборства. Пусть оно совершалось в тишине маленького кабинета писателя, вернее, в его душе. Но тем сильнее оно опустошало, это поле боя, тем страшнее оно было для молодого человека, почти юноши, который внезапно почувствовал себя совершенно одиноким.

Перед ним лежало два пути: раболепное подчинение или борьба. Но подчиниться – означало отдать свое перо на службу Наполеону Малому, стать слугой палача. А борьба? Для этого нужно было верить в борющуюся Францию, знать ее. Жюль Верн ее не видел.

Трагедией Жюля Верна было то, что в те годы он был страшно далек от своего народа. Поэтому он пошел по третьему пути, который никуда не мог его привести: он добровольно осудил себя на внутреннюю эмиграцию, сделал своей крепостью маленькую комнатку на бульваре Бон Нувелль и решил заново начать жизнь. И первым его шагом был уход с того литературного пути, вступление на который стоило ему стольких сил…

«Третий лирический театр, бывший Исторический театр, бывшая Национальная опера…»

Это длинное и неуклюжее название огромного здания на Тампльском бульваре не могло нравиться Жюлю Верну, который еще помнил великолепную мишуру «Юности мушкетеров» и свой первый и последний театральный успех. Может быть, было бы лучше, если бы этот зал существовал только в памяти, как воспоминание юности? Чужие люди теперь расхаживали по залам и коридорам, где когда-то царил громогласный и невоспитанный «Монте-Кристо» и вкрадчивой походкой расхаживал светский лев – его сын. Но именно сюда пришел молодой писатель через три дня после переворота.

Жюль Севест, директор Лирического театра, хорошо знал молодого Верна. Ему нужен был помощник, Жюль Верн искал работы. Сделка была заключена очень быстро, и в середине декабря 1851 года Жюль занял место секретаря театра с окладом сто франков в месяц.

Нет, теперь театр, которым повелевал Севест, не был ни первой любовью, ни даже минутным увлечением Жюля Верна. Скорее, это был брак по расчету. Три года назад Дюма пробудил в юноше интерес к театру, подтолкнул его робкое перо. Теперь лее для Жюля Верна театр был не волшебным обиталищем муз, но лабиринтом темных коридоров, обширность которого как бы охраняла директора от кредиторов и рукописей. Он мог стать крепостью и для самого молодого писателя, который хотел только одного: окопаться в театре, в конторе, на бирже – где угодно! – лишь бы не продавать свое перо императору, лишь бы остаться в Париже, чтобы перейти в атаку во всеоружии, когда придет его час.

Однако театр не стал его крепостью. Скорее наоборот: нелюбимая работа стала пленом молодого писателя. Встречи с авторами, домогающимися чести увидеть свои пьесы на сцене, репетиции, споры с актерами, недовольными своими ролями, исправление чужих произведений – это занимало весь день и вряд ли было лучше работы в конторе Гимара. А литература? А «роман о науке»? О, для этого ведь оставалась ночь…

Только молодость в соединении с чисто бретонским упрямством могла выдержать такой режим. Париж почти перестал существовать для Жюля Верна. Только изредка он позволял себе прогулку по Монмартру, да и то рано утром, еще до начала репетиций в театре. А по ночам он работал, несмотря на припадки невралгии, тоску, жестокую бессонницу, которая опустошала его мозг иногда по нескольку недель.

В 1852 году он все же решился напечатать в журнале Шевалье небольшую вещь, очень нехарактерную, написанную совместно с редактором: «Замки в Калифорнии или камень, который катится, не обрастая мохом» – шутливую пьесу в прозе, построенную на поговорках. Тема ее – приключения калифорнийских золотоискателей, – очевидно, была навеяна рассказами Араго. Жюль Верн напечатал ее, так как не собирался предлагать ее какому-либо театру, и меньше всего Лирическому театру, и вообще не придавал ей никакого значения: в эту зиму молодой писатель впервые работал над повестью.

Год назад на квартире Араго он встретил перуанского художника Мерино. Его рассказы о Южной Америке – не о романтических сельвасах Амазонки или тропических зарослях Ориноко, но об Америке бедных пастухов-метисов – были не похожи на романы Купера и его школы. И вот Жюль Верн попытался оживить эти бледные тени и переселить их на бумагу.

Повесть не удалась. В ней Жюль Верн потерял те собственные – пусть немногие! – черты, что уже проступали в «Путешествии на баллоне», не найдя ничего взамен: слишком чужд был этот мир молодому парижанину, никогда не видавшему даже моря, а не только южноамериканской пампы, слишком связана была его фантазия чужими рассказами. Но' все же это была еще одна проба пера, пусть неудачная, и все же законная. Ведь не так легко найти свою собственную манеру, даже явственно ощущаемую самим писателем.

От работы Жюля Верна снова отвлек театр. Начинались репетиции пьесы «Жмурки», написанной им совместно с Иньяром и Мишелем Kappe еще два года назад. Два года! Теперь эта оперетта была для молодого писателя чем-то далеким, и он радовался, скорее, за своего друга Иньяра, чем за самого себя. Он уже не искал дешевого успеха, эфемерной славы. Он чувствовал в себе пробуждение какой-то новой силы, еще не возмужавшей, быть может, но уже переделывающей всю его жизнь, ради этой главной своей работы он готов был оставаться учеником еще десять лет.

Премьера оперетты состоялась 20 апреля 1853 года. Постановка имела успех: пресса отзывалась о ней очень лестно, зрители хлопали, пьеса продержалась на сцене шесть недель. Это был успех бесспорный, гораздо больший, чем у «Сломанных соломинок»… и двадцатипятилетнего автора это не интересовало.

Весна 1853 года была в Париже шумной, и пестрой. Двор, новые богачи и новые аристократы, теснившиеся вокруг Наполеона, готовились к императорской свадьбе. «Повелитель французов», убедившись предварительно, что его сватовство будет встречено во всех европейских столицах неблагосклонно, торжественно объявил, что он решил осчастливить не принцессу крови, но простую смертную, прекрасную испанку графиню Монтихо. Праздник должен был быть пышным, с легким привкусом восточного великолепия, но, скорее, в стиле Галлана, французского переводчика «Тысячи и одной ночи», чем подлинного Востока.

Весь Париж должен был быть иллюминован разноцветными фонарями, вся столица обязана была танцевать…

И, однако, у этого пышного праздника была своя изнанка, которой не мог не видеть молодой писатель.

На парадах и дворцовых приемах красовался в шитом золотом мундире маршал Леруа Сент-Арно, но парижане хорошо помнили, что этот храбрый и жестокий генерал, прославившийся тем, что он во время покорения Алжира заживо похоронил несколько сот арабов, их жен и детей, замуровав пещеру где скрылись повстанцы, получил свой маршальский жезл не за военные подвиги, но за 2 декабря 1851 года. В памяти невольно всплывали эти незабываемые дни: гром пушек, визг картечи, баррикады на парижских окраинах, дымящаяся кровь на мостовой…

Память возвращалась назад еще дальше: к позорным дням Второй республики, возглавляемой принцем-президентом. Славные знамена французской армии, замаранные позорным походом против Римской республики, возглавляемой великими борцами за свободу итальянского народа Гарибальди и Мадзини… За походом против римской республики, задушенной 10 июня 1849 года руками французских солдат, последовал «итальянский поход внутрь страны» – удушение в стране всего живого, отмена всеобщего, избирательного права, «закон о бескровном убийстве»: о ссылке политических противников в колонии – Кайенну, Новую Каледонию, где сосланные умирали почти поголовно. «Приходится выбирать между католицизмом и социализмом», – сказал Монталамбер, защищая закон о передаче народного просвещения в руки церкви.

Принц-президент почти не скрывал своего стремления к короне. Во время смотра в Сатори кавалеристы, приветствуя главу республики, кричали: «Да здравствует император!» Пехота же маршировала молча. «Почему солдаты молчат?» – спросил будущий император. «Солдаты в строю не имеют права разговаривать!» – ответил генерал. На другой день он был смещен со своей должности…

И снова – в который раз! – всплывали в памяти дни переворота, снова беззвучно гремели в голове пушки и визжала картечь. Вспоминались улицы Парижа, отданные на разграбление пьяным солдатам, получившим по пять франков от будущего императора. Защитников республиканской конституции, скрывавшихся в лесах, искали с собаками, как дичь. В городах свирепствовали так называемые «смешанные комиссии», в которые входили генерал, префект департамента и судья. Эти комиссии имели право, без всякого суда и следствия, сослать в колонии, на верную смерть, любого француза, подозреваемого лишь в том, что он сочувствует республике. Все считалось подозрительным, даже траур: ведь трауром истинные патриоты отмечали смерть республики… Молодой Жюль Верн не мог не видеть этой страшной действительности, которая окружала его, подступала к его письменному столу и хотела завладеть его пером.