Текст книги "Три жизни Жюля Верна"

В этой страшной обстановке формировались первые, еще смутные замыслы молодого Жюля Верна Как трудно было ему найти свой собственный творческий путь, как не похож был этот окружающий его мир на ту светлую вселенную, смутное очертание которой он увидел сквозь волшебное стекло великого Сорок восьмого года!..

…Увы, в эту весну Жюлю Верну не удалось вырваться в Нант, как он рассчитывал. Театр теперь отнимал у него не только дни и вечера, но и утро – время прогулок, и даже изрядный кусок ночи – части суток, драгоценной не столько ради сна, сколько для работы. Ведь Севест не мог отстать от других театров, и не столько даже из-за бонапартистских убеждений, которых он придерживался, сколько просто из-за коммерческого расчета. Кроме того, в «Семейном музее», в июньском и июльском номерах, печатался «Мартин Пас», южноамериканская повесть Жюля Верна в двух частях, которую автор в припадке смелости наименовал «романом».

Только в августе Жюль смог буквально вырвать у Севеста три дня. Он провел их в Ла Герш, дачном пригороде Нанта. Нервы были в таком состоянии, что малейший шум приводил молодого писателя в неистовство. Он возненавидел птиц, и даже скромные трели малиновки вызывали у него желание открыть окно и крикнуть: «Да замолчишь ли ты, гадина?!»

И все же он был дома, его окружали родные, и впервые после пяти лет разлуки здесь он встретился со своим братом, товарищем детства и юности.

Поль только что вернулся из двадцатимесячного рейса по Антильскому архипелагу. Он рассказывал брату о тропических островах, где рождаются циклоны, о желтой лихорадке, о черном императоре Гаити – карикатуре на Наполеона III… За большой стол, накрытый прямо под вязами Ла Герш, уселось восемнадцать человек, из которых пятнадцать были двоюродными и троюродными братьями и сестрами; Верны, Аллоты, Тронсоны, Шатобуры. Председательствовал великолепный и веселый дядя Прюдан, который, несмотря на годы, не перестал понимать толк в вине. Но настоящими королями праздника были, конечно, молодой секретарь парижского театра и еще более молодой капитан дальнего плавания.

Память о пышных полях и светлых лугах на берегах Луары не оставляла Жюля в Париже. Быть может, отец прав, и спокойная жизнь в провинции лучше, чем эфемерное существование в столице? Ведь и в Нанте можно продолжать писать, работать для себя, не завися от парижских журналов и театров, быть может, даже забыть об императоре Наполеоне?

Но водоворот столицы очень скоро отвлек Жюля от этих мыслей. Севест был доволен успехом «Жмурок» и предлагал Жюлю Верну, Мишелю Kappe и Аристиду Иньяру писать для следующего сезона новую оперетту. Как ни тяготился Берн театром, он тем не менее засел за работу: все же это было лучше, чем бесконечные репетиции и надоевшие разговоры с молодыми авторами. В то же время он ухитрялся заниматься наукой. «Пришлите мне „Элементы механики“, последнюю книгу Анри Гарсе, которую я забыл в Нанте», – писал он домой.

Даже железное здоровье Жюля, унаследованное им от предков-бретонцев, начинало сдавать: снова возвратилась невралгия, бессонница, ужасающие головокружения. Времени для прогулок уже не было, редкие встречи «одиннадцати холостяков» лишь раздражали, и только музыка давала отдых. «Я купил пианино, – писал он родным в сентябре. – Это находка, которую я сделал. Правда, оно старше революции, так как изготовлено в 1788 году…»

Зима прошла в ожесточенной работе. Беспечное веселье, то великолепное кипенье трезвого рассудка, которое было раньше неотъемлемым свойством молодого Жюля Верна, казалось, ушло безвозвратно. Новые ноты, мрачные, пожалуй, даже трагические, иногда прорывались в его писательском голосе. Так платил он за добровольное изгнание из официальной наполеоновской Франции, за бегство в никуда. Но в то же время его новое произведение было все же литературной победой, хотя бы и не полной, новая атака неприступной крепости еще не завоеванного жанра с незащищенной стороны.

Купер, Араго, Эдгар По – таковы были влияния, на скрещении которых формировался стиль раннего Жюля Верна. В эту зиму четвертый писатель наложил свою сильную руку на его творчество.

Романтика далеких стран и тропических морей, сдобренная изрядной долей иронии и скептицизма, фантастика «прирученная», как позже назвал ее Уэллс, почти подавленная протокольной точностью описаний и подробностей, противопоставление самой будничной действительности необыкновенному – таков был тот едкий и неоднородный сплав, который писатель должен был превратить в благородный, нержавеющий металл. Должен был, но пока еще не умел: в этой смеси как будто чего-то не хватало. Но чего?

Новый рассказ Верна, появившийся в апрельской книжке журнала Шевалье за 1854 год, мог многим показаться неожиданным. Безумный женевский часовщик мейстер Захариус, ищущий в крошечных механизмах часов ключ к разгадке тайны жизни, все это чересчур походило на Гофмана и казалось слишком далеким от того пути, на который писатель уже ступил, хотя и не совсем уверенно. Но этот рассказ, неудачный, как и «Мартин Пас», приоткрывает очень многое в творческой лаборатории раннего Жюля Верна.

Гофман, как ни кажется это странным на первый взгляд, вошел малой, но очень существенной частью в арсенал художественных средств Жюля Верна. Он дал ему в руки тот «беконовский кристалл», который позволяет видеть весь мир сразу, то малым и блестящим, как драгоценность, то преображенным, необыкновенным во всем том, что стало для нас привычным, открывающим нам романтику обыкновенного. Но для Жюля Верна это волшебное стекло шлифовали не духи, а лучшие оптические фирмы его времени, так как он верил, как никто, во всемогущество и правоту науки.

Наступило лето. Оно снова принесло Жюлю Верну все то же ужасное ощущение: чувство полного одиночества. Его нервная система была истощена непосильной работой. Даже здесь, в гигантском мировом городе с двухмиллионным населением, ему казалось, что он совершенно один. Долгие ночи напролет он сидел у окна, наблюдая ночную жизнь столицы. Газовое пламя, в котором словно плавал Париж, постепенно гасло, чтобы уступить место рассвету, приходящему откуда-то из-за площади Бастилии и медленно шествующему по бульвару Бон Нувелль. Только тележки молочниц и шарканье метельщиков заставляли Жюля Верна пробуждаться от этой мучительной летаргии и снова браться за перо.

Быть может, несколько недель в Ла Герш или Шантеней излечили бы больного писателя, но самые далекие путешествия, на которые он мог найти время, заключались в катанье по Сене в маленькой речной лодке с верным Иньяром – от площади Конкорд до Аустерлицкого моста. И снова он, еще более нервный, возвращался к утомительным будням театральных кулис и надоевшим стихам своей новой оперетты «Спутники Маржолены».

В это жаркое лето в Париже было душно, но душно было во всем мире: император Наполеон, пришедший к власти с лозунгом «Империя – это мир», зажег пламя войны, сорок лет не – посещавшей полей Европы. Англо-французско-турецкий флот блокировал Севастополь, войска союзников высадились в Крыму. Гром битвы за Севастополь, стоны раненых при Альме по ночам звучали в больной голове писателя. Мог ли он сочинять опереточные песенки, писать рассказы о далеких странах, когда Париж, вся Франция были немы? По мере того как разгоралось лето, в душе Жюля становилось все сумрачнее. «Наш театр, – писал он домой, – не закроется на лето. Я не – сплю больше. Шесть часов бьет раньше, чем я закрываю глаза… Мои нервы сокращаются, у меня язык стал тёркой, а болезнь – хронической. Мой рот больше не раскрывается. Какая пытка! Я испускаю пену, как удав во время пищеварения или как драматический критик за работой…»

Все же в июле ему удалось вырваться. «Несмотря на мое полное истощение, я решил использовать свои последние пять франков, чтобы сделать восемьдесят лье. В субботу вечером я сажусь в праздничный поезд, отправляющийся в Дюнкерк, красивый морской порт, совершенно голландский. Наконец-то я увижу Северное море!..»

Песчаные дюны, лодки «исландских рыбаков», уходящие с отливом в холодное море, туда, к большой ньюфаундлендской мели, к берегам Исландии, небо, такое же серое, как и море, – это был пейзаж, совсем не похожий ни на пышные ноля на берегах Луары, ни на словно тушью выведенные в старом альбоме рощи парижских окрестностей. На молодого писателя – ведь ему было только двадцать шесть лет! – этот бедный край навеял какое-то грустное очарование. Быть может, внешние впечатления совпали с настроением или это было ощущение новизны, но этот скудный, почти лишенный красок северный пейзаж поразил Жюля Верна гораздо больше, чем не знающая меры природа тропиков, виденная им… лишь в воображении.

«Зимовка во льдах. История двух обрученных из Дюнкерка» – так назывался новый рассказ Жюля Верна, начатый им по возвращении в задыхающийся от зноя Париж, уже с первых строк молодой автор вдруг почувствовал, что повесть о капитане брига «Жен Арди» ему удается, что в ней он сумел сочетать и занимательный сюжет и романтику географических исследований. Жюль надеялся, что новое произведение принесет ему успех: ведь поиски пропавшего без вести Джона Франклина не были закончены, и его трагическая судьба еще не была полностью подтверждена. Но так удачно начатой повести не суждено было так легко и так скоро завершиться.

Еще летом во французских портах появилась ужасная гостья, бледная спутница войны. Это была азиатская холера, которой стоило только ступить на почву Франции, чтобы смерть стала ее спутницей. Ее отделяло от Парижа всего несколько шагов: в сентябре она появилась в столице.

Одной из первых жертв эпидемии стал директор Лирического театра. «Севест в несколько часов унесен холерой, – писал родным Жюль Верн. – Это был человек бодрый, но всегда преследуемый предчувствиями. Я его очень любил: он был моим близким другом. Я скорблю до глубины сердца…»

Несмотря на то, что это трагическое происшествие было для молодого писателя потерей близкого друга, одновременно оно стало ступенью на пути к освобождению: смерть Севеста снимала с Жюля Верна служебную лямку, от которой он не имел ни сил, ни мужества отделаться. Она освобождала его также от обязанности заканчивать новую оперетту. Только обещание, данное мадам Севест, удерживало его от бегства.

Теперь все заботы о театре лежали на нем, он стал фактическим директором театра – именно тогда, когда он физически не мог исполнять этих обязанностей, когда он потерял вкус к театру. Ирония судьбы… Но разве исполнение наших затаенных желаний всегда приносит нам счастье?

Теперь он хотел только одного: вырваться из Парижа, уединиться в Шантеней, дышать свежим воздухом полей, видеть перед собой спокойное и бесконечное течение Луары. Но ему пришлось ждать до октября, когда явился Пеллерен, новый директор Лирического театра, а с ним Филипп Жилль, старый приятель Жюля Верна, который должен был наследовать ему в должности секретаря.

Но за освобождение пришлось платить не малой ценой: для литературного Парижа Жюль Верн сразу перестал быть человеком, мнение которого о драматургии не безразлично, чье слово имеет вес в одном из крупнейших театров французской столицы. Ныне это был малоизвестный драматург, скорее всего неудачник, начинающий романист, зарекомендовавший себя двумя-тремя рассказами, но провалившийся на попытке написать повесть.

Его молодость ушла, унеся с собой веру в немедленный и неизбежный успех, в какую-то необыкновенную удачу, в славу, не завоеванную, но приходящую утром, вместе с первым почтальоном и приносящую свои дары прямо к изголовью счастливца, у него теперь не было даже тех ста франков в месяц, которые лежали в основе его бюджета, – ведь рассказы его появлялись так редко, а пьесы не приносили почти ничего. Но он зато владел теперь бесценным сокровищем, даром, который губит слабых и обогащает сильных.

Это была свобода!

Его Вселенная

Каждый из нас живет в своей собственной вселенной, масштабы которой он часто склонен считать измерениями великого и безграничного мира звезд, планет и людей.

Для некоторых она ограничена стенами коммунальной квартиры, события в которой они готовы рассматривать, как мировые. Иные мыслят в масштабах своей деревни, родного города и, в крайнем случае, своей страны. Конечно, сейчас мы склонны считать такую узость горизонта исключением, но в XIX веке редко кто мыслил масштабами материков. Вселенная Жюля Верна была огромна: она охватывала весь земной шар – все страны, все части света, включала в себя прошлое и будущее, в нее были включены не только Земля, но и другие планеты солнечной системы, и она достигала таинственной и недоступной до этого времени сферы звезд…

Эта вселенная была не стационарной, – она росла и расширялась с каждым днем. Ныне это был Париж, Франция… Созревание таланта Жюля Верна шло очень медленно, но тем уверенней он включал в пределы своего кругозора другие страны, материки, планеты и далекие звезды…

Далеко не сразу нашел Жюль Верн свой собственный путь, который позволил ему с наибольшей полнотой и силой выразить свое мировоззрение и воплотить в ярких художественных образах многолетние мечты о лучезарном будущем освобожденного человечества, которые вдохнул в него 1848 год.

Жизнь официальной Франции того времени походила на пародию. Палата депутатов заседала в Париже, но она не имела права ни издавать законопроекты, ни вносить поправки в правительственные предложения. Заседания ее были публичны, но печатать прения было запрещено. Каждый мыслящий человек находился под надзором полиции, университет существовал, но внимание было обращено главным образом на древние языки; кафедры философии и истории были упразднены. И всем профессорам было приказано брить усы, чтобы «уничтожить в костюме и нравах последние следы анархии»…

Но была другая Франция – великая страна, населенная великим народом. Этот скованный гигант продолжал трудиться и бороться. Железные пути все дальше протягивались во все концы страны, все гуще становился дым паровозов, пароходов, заводов и фабрик. И все сильнее приливала кровь народа к центру страны – к Парижу. Это была не только столица императора и его своры: жандармов, спекулянтов, шпионов. Это был центр промышленности и торговли, столица науки и мысли, подлинное сердце Франции.

То было время быстрого развития промышленности, расцвета техники. Еще недавно, в 1838 году, первый пароход пересек Атлантику, и то проделав часть пути под парусами, а в шестидесятые годы железные паровые суда установили регулярные рейсы, соединяющие Францию со всем светом, и гигантский «Грейт-Истерн», в девятнадцать тысяч тонн водоизмещения, проложил первый телеграфный кабель между Европой и Америкой.

Когда Жюль Верн в 1848 году приехал в Париж, ему пришлось проделать значительную часть пути на почтовых лошадях. А через пятнадцать лет в Лондоне появился первый метрополитен, и сквозь горный проход Мон-Сенис была начата прокладка тоннеля, соединяющего Францию с Италией.

Открытие в 1831 году фарадеем электрической индукции стало для электротехники началом новой эры. Все глубже опускались, еще неуклюжие, подводные лодки и все выше поднимались аэростаты, движением которых в воздухе пытались управлять их изобретатели.

И, наконец, сами машины – грандиозные паровые молоты, гигантские гидравлические прессы, мощные токарные станки – стали производиться при помощи машин. Наступила последняя фаза промышленного переворота.

Все это создало питательную почву для бурного развития науки, которая во второй половине XIX века переживала удивительно счастливый период своего развития. Это был период великих побед не только частных теорий, но и могучего синтеза, начавшегося объединения воедино разрозненных прежде наук. Майер, Джоуль, Гельмгольц завершили доказательство всемирного закона сохранения энергии, впервые высказанного еще Ломоносовым. Бертло окончательно изгнал из химии понятие жизненной силы. Менделеев, создав свою Периодическую систему, обосновал единство всех химических элементов. Пастер опроверг теорию самозарождения. Дарвин воздвиг гигантское здание теории эволюции и посягнул на божественное происхождение человека.

Наука в эти годы даже вооружила человечество возможностью видеть будущее. Леверье, «на кончике пера», – сидя за столом и вычисляя, – открыл новую планету Нептун, не видимую простым глазом. Менделеев с поразительной точностью описал свойства еще не найденных элементов. Гамильтон чисто математическим путем обнаружил существование конической рефракции. Максвелл на языке дифференциальных уравнений предсказал существование и свойства электромагнитных волн, открытых лишь после его смерти… И Жюлю Верну казалось, что весь облик грядущих дней можно увидеть сквозь волшебную призму науки!

Но как найти путь к этому грядущему? Как преодолеть почти бесконечное противоречие между мечтами о свободе и Второй империей?

На это не давали ответа ни либералы, ни республиканцы. Однако, кроме империи Наполеона III и республики Ламартина и Ледрю Роллена – буржуазных республиканцев 1848 года, существовала еще мечта о справедливой социальной республике (социалистической, как назвали бы ее мы на современном языке), существовали различные социалистические учения, которые, словно цветные факелы, освещали мрачную ночь Франции.

В годы Второй империи Жюль Верн тесно подружился с писателем Феликсом Турнашоном, более известным под псевдонимом Надара. Романист, рисовальщик, карикатурист, фотограф-художник, Надар незадолго до этого был секретарем Шарля Лессепса, знаменитого строителя Суэцкого канала. Лессепс был страстным последователем Сен-Симона, и его взгляды разделял и Надар. Сен-симонистом был и другой друг писателя, композитор Алеви. Они-то и ввели молодого неофита в светлый мир утопического социализма.

Неизгладимое впечатление на Жюля Верна произвели идеи Сен-Симона. Вероятно, от него писатель заимствовал великую веру в науку, способную, как ему казалось, изменить весь политический строй человечества.

Фурье открыл писателю радость творческого труда, освобожденного от принуждения и эксплуатации и воедино слитого с творческой мыслью, Роберт Оуэн, отправившийся за океан, чтобы основать там социалистическую колонию, стал для Жюля Верна прототипом его будущих героев.

Но политические идеи Жюля Верна не были зрелыми и четкими. Кроме того, он был писателем, а не политическим мыслителем, и художественный образ действовал на него сильнее, чем отвлеченная идея. Поэтому по сравнению с серьезными трудами Сен-Симона, Фурье, Оуэна гораздо более глубокое впечатление произвела на него книга Кабе «Путешествие в Икарию». В ней писатель увидел светлое видение будущего мира, свободного не только от политического, но и от экономического угнетения.

В сложном и противоречивом мире того времени, мире, который казался хаосом его незрелому уму, Жюль Верн, отыскивая путь к будущему, обрел себе светоч в лице науки: в ней он нашел ту романтику, которой ему не хватало в окружающей его жизни, в ней он нашел содержание своей жизни.

В бесконечно сложной и трудной обстановке происходило формирование Жюля Верна как писателя. Новое содержание, продиктованное передовыми взглядами писателя, его верой в неограниченное могущество науки, требовало новой формы, искало себе выражения в новых героях. Но, для того чтобы найти свой собственный путь, своих, небывалых до того героев, писателю нужно было отказаться от той дани эпигонству, которую он отдал в своих стихах, комедиях, текстах и сценариях оперетт. А для этого нужно было обратиться от литературы к жизни, к окружающей Жюля Верна действительности.

Но что он знал о Франции, а тем более о всем огромном и шумном мире? В те годы, когда замысел его «Необыкновенных путешествий» еще только начинал формироваться, реальная вселенная молодого писателя была до смешного мала: самой большой горой для него был Монмартрский холм, самой дикой чащей – Булонский лес и единственным океаном – и таким он представлял себе все моря – холодное зеркало Ла-Манша, лишь недавно увиденное с поросших вереском прибрежных холмов Дюнкерка…

А жизнь тем временем шла своим чередом, и мир не ждал, когда его завоюет молодой провинциал, как полагалось по традиции романов XIX века.

В те годы на месте изъеденных временем и потемневших домов и стен старого королевского города в муках и труде рождался новый Париж. Над городом висела белая каменная пыль, падающая на листву каштанов, как седина. Рушились старинные дома, разбирались средневековые стены и решетки, сносились целые кварталы, чтобы дать место блистательным и строгим проспектам обновленного города.

Стоя на перекрестке, Жюль Верн часто следил за рождением новых бульваров, пересекающих груды битого камня, еще недавно бывшего бушующим хаосом средневековых кварталов, следил за появлением, как по волшебству, новых великолепных вокзалов, зданий, церквей. И звезды улиц, расходящихся во все стороны от звонких площадей, все чаще напоминали ему кем-то брошенное крылатое прозвище вновь рождающегося Парижа – город-светоч.

Перестройка французской столицы не была делом сенского префекта барона Османна, как то казалось императору Наполеону. План нового Парижа был рожден в дни великой революции, когда созданная при Конвенте Комиссия художников разработала небывалый по масштабам проект перепланировки города. В этом плане были воплощены мечты многих поколений зодчих и градостроителей, мечтателей и поэтов – всех тех, кто, любя прошлое великого города, хотел для него еще более блистательного и счастливого будущего. Этот план был воплощением великого труда скованной Франции, искавшей обновления.

Первый консул, потом император, Наполеон Бонапарт передал проект в архив – до лучших времен, реставрация предала его забвению. Но ему суждена была долгая жизнь: в годы Второй империи и Третьей республики он стал тем источником, откуда градостроители черпали идеи и предложения, связанные с перестройкой Парижа.

Барон Османн совсем не собирался строить «счастливый город», как мечтали когда-то деятели Национального Конвента. Переиначив проект по-своему, он решил строить город богачей. Он не смог, да и не хотел отказаться от блестящего и холодного великолепия Века разума, отразившегося в проекте Комиссии художников, но новые широкие улицы и прекрасные бульвары в то же время прямолинейно и жестоко пересекали рабочие кварталы, разрушали лачуги ремесленников и рабочих, безжалостно выселяемых на окраины, уничтожали даже память о славных парижских баррикадах и революционных квартальных комитетах – секциях девяносто третьего года. Император государства спекулянтов, расхитителей и банкиров вместе со своим слугой даже великий труд Франции, создавшей великий город, превращал в постройку тюрьмы: народ, борющийся за свое будущее, сам ковал для себя блестящие оковы.

Для молодого Жюля Верна – он уже не был юн, но все еще молод – разрушение ветхого города, который он еще помнил королевским Парижем, и рождение нового города-светоча было как бы отражением той бури, что свирепствовала в его собственной душе. На старых развалинах, превращающихся в облака праха, вырастали новые светлые и величественные здания, которым суждено было увидеть и неистовые битвы XX столетия и зори того будущего века, чьи смутные отблески трепетали в те годы лишь в сердцах немногих избранных.

Не сразу перед умственным взором молодого писателя возникли два Парижа, две Франции, два мира. Рядом с Парижем и Францией самозванного императора, словно сквозь мутное стекло, он видел город ученых, студентов, учителей, ремесленников (мог ли он в те годы видеть и знать рабочих, которые составляли ничтожное меньшинство населения французской столицы?). Сквозь грязную пелену императорской Франции словно просвечивала другая страна – его подлинная родина, в которой он хотел видеть страну будущего. Ей не было границ, как не имели границ наука, литература, искусство. Об этом грядущем Интернационале (это слово уже появилось в те годы, хотя его значение было еще зыбко и неопределенно), об этом будущем международном сотрудничестве или государстве всех народов уже звучали речи на всемирных конгрессах мира: в Париже в 1848 году, в Брюсселе в том же 1848 году, снова в Париже в 1849, во Франкфурте-на-Майне в 1850 году. Переворот Наполеона не остановил международного движения за мир. И снова собирались конгрессы: в 1851 году в Лондоне, в 1853 году в Эдинбурге. И громче всех на этих конгрессах звучал в защиту простых людей мира громовой голос великого Виктора Гюго…

Местом, где встретились две Франции – Наполеона Малого и французского народа, – была Парижская Всемирная выставка 1855 года, великий праздник человеческого труда.

…Это было какое-то государство машин, страна, населенная тысячами механизмов. Гремели паровые" молоты, жужжали веретена текстильных машин, работали токарные станки, вертелись исполинские мельницы, тяжко дышали медлительные и шумные насосы, пыхтели трудолюбивые локомобили. Паровые автомобили, паровозы-великаны, готовые ринуться в путь по всем дорогам и путям земного шара, говорили, казалось, о полной победе над природой. Гигантские паровые машины бились, как металлические сердца, дающие жизнь современной промышленности, душой которой был пар.

Много лет назад, еще при посещении Эндре, маленького мальчика поразила бездушная мощь паровых механизмов. Теперь Жюль Верн видел воочию, что с помощью этих слуг человек может стать великаном, шагать через моря, пробивать дороги сквозь горы и прокладывать пути через пустыню. Но и его величество пар показался ему детской романтикой перед другим миром – заманчивым и таинственным. Это были несовершенные проекты газовых двигателей, мечты о применении недавно открытого керосина, грубые чертежи фантастических летательных машин тяжелее воздуха и удивительные электрические приборы и механизмы. Жюлю Верну казалось, что в этих неясных, смутных набросках он мог прочесть будущее человечества: здесь спала та волшебная куколка, что обещала всем, кто обладал активным зрением, вылететь когда-нибудь ослепительной бабочкой, способной подняться до самых звезд.

Так, на скрещении всех ветров века, родился великий замысел «необыкновенных путешествий»: взять в свое владение всю гигантскую область науки, одухотворить ее новыми героями и их руками завоевать блистающий мир грядущего.

На этом новом пути у молодого писателя не могло быть вожатых. Кумиры юности? Но разве могли они понять его мечту? Да их и не было рядом с ним. Гюго жил за морем, откуда во Францию доносилось лишь эхо его громовых речей и памфлетов, лишь отблеск его пламенных поэм. Дюма, преследуемый кредиторами, разорившийся, опустившийся, бежал из Парижа. Нет, впереди у молодого борца были лишь тяжкое одиночество, бесконечный труд, годы ожидания, за которыми едва сквозили смутно очерченные крылья, румяное лицо и светлые глаза его победы!

Муза Жюля Верна, подобная Самофракийской победе, только в далеком будущем должна была, как легкое дуновение, пронестись над Францией, свежим ветром прошуметь над Европой и бурей промчаться над дальними морями, островами и материками. Но в эти годы смелая и слабая, как Новый год, она с простертыми вперед руками еще ждала ветра, который должен был пронести ее на своих крыльях. Он уже поднимался, этот ветер революций, национальных восстаний, освободительных войн… Зрела великая тайпинская революция в Китае; Индия, набухшая гневом, лишь ждала сигнала для восстания против иноземных угнетателей, разграбленная работорговцами Черная Африка уже ждала своего отмщения… Но горизонт молодого Жюля Верна все еще не был достаточно широк, чтобы охватить всю эту огромную вселенную и воплотить ее жизнь в своих книгах. Час его славы еще не наступил.