Текст книги "Неизвестная война. Повести и рассказы"

– Скажи, Клаус, а как ты собираешься выйти из нашего кружка? Под честное слово или напишешь объяснительную? Нет, я серьезно спрашиваю.

Кюнц несколько растерялся, оглядев собравшихся, он проговорил что-то невнятное, но потом откашлявшись, продолжил:

– Я полагал, что мое слово для вас что-то значит. Если я ошибаюсь, если вы мне после этих слов не доверяете, я могу… могу переехать. Вообще покинуть страну, скажем, перебраться в Австрию.

– Это уже Германия, мой друг, – напомнил ему Александр. – Полгода назад ты не скрывал восторга, что это произошло. И тоже говорил о великом воссоединении. Жаль, не все из присутствовавших это слышали.

– Да, я говорил. Но тогда это не касалось… нашего плана. Сейчас же… словом, за последнее время, многое изменилось. И для меня и для страны. Мы стали больше, нас стало больше. Мы уверенней смотрим в будущее и с нами считаются, больше того, нам уже не смеют указывать, что делать, нам теперь внимают. Нас стали уважать и боятся, как никогда прежде. Достаточно вспомнить, каким Чемберлен выскочил с переговоров с Гитлером, что он кричал в Лондоне о вековечном мире с Рейхом и о двух столпах: английском и немецком, что подпирают здание свободной Европы, не давая просочиться сюда большевизму…

– Ты не ответил на вопрос, Клаус, – напомнил ему Фрайтаг.

– Да…. Я уеду в Люксембург, нет, в Голландию. У меня в Роттердаме есть дальние родичи. Вы обо мне не услышите больше. В течении нескольких дней я соберусь и уеду, мне только надо предупредить хозяйку и своих родных. Все же, Ван де Вельды меня с детства не видели, даже не знаю, я им свалюсь, верно, как снег на голову, – он куснул губу, но ничего не сказал больше.

– Алекс, полагаю, ты удовлетворен? – вдруг спросила Грета. Фрайтаг кивнул. – А я нет. Если кому и уехать, так это мне.

– С какой стати, Гретхен? Ты разве не получила гражданства Рейха?

– Получила, но только…. Сами знаете, я ведь «четвертинка», а это всегда тревожило нашу семью. Тем более, закон постоянно ужесточали. Отец в свое время получил подданство, но в прошлом году ввели поправки в закон о гражданине, по новому положению он стал метисом, и его лишили места в юридической конторе, – она снова куснула губу.

Три года назад, когда закон о гражданине Рейха снабдили новыми поправками, к их подполью присоединилась Грета. Она тогда уже работала фармацевтом, в ее распоряжении находились ключи от любых ядов и смертельно опасных для здорового человека лекарств. Незаменимо для отравления, ведь поначалу они хотели совершить именно это.

– Я тоже не получил всех льгот и привилегий, положенных истинному носителю арийской расы, в юности болел много, а это непростительно, сами знаете. Посему, всего лишь подданный Германии, лишенный права избирать и быть избранным. Но раз я не член СС, НСДАП и тому подобных организаций, раз меня не касаются столь жестко законы о расовой гигиене, эти ограничения выглядят смешно. Ведь мы и так никого не выбираем, – он снова улыбнулся. Странная это была улыбка, словно Фрайтаг, получив ограничения в гражданстве, доказал что-то очень важное себе и теперь удовлетворен этим полностью.

– Ты так легко говоришь о таких важных вещах… А вот я серьезно, – Грета покусывала губы и нервно теребила пуговицы на платье. Наконец, взяла себя в руки. – Отец считает, нам лучше последовать впереди новых поправок в закон и загодя покинуть страну. Он давно уже собирался перебраться в СССР.

– Вам? – Шарлотта посмотрела на нее с некоторым удивлением. – Но с какой стати, ведь ты гражданка, давно живешь отдельно. Он не может за тебя решать. Может ехать, тем более, мы все еще общаемся с Союзом, но ты-то, Гретхен, не иди у него на поводу. Сколько ж можно.

– Все равно, он настаивает. Может, боится, что у него отнимут не только работу. Может, переживает за меня, за мать, но в одном он прав. Евреи действительно низшая раса, недочеловеки.

– Вот уж бред! – невольно вырвалось у Кройцигера.

– Нет. Доктор Геббельс прав. Не ассимилировавшиеся евреи опасны. Я знаю их, я ведь, – голос перехватило, – у меня много родственников в гетто. Дальних, но все же. Я бывала там часто, еще девочкой. Грязь, антисанитария.

– Кто создал гетто, ты можешь сказать? – вдруг полыхнул Кройцигер. – Ведь не сами же евреи…

– Именно сами, Роман. Будь у них сейчас своя страна, они и там жили так же. Вечно брюхатая мамаша водит выродков мал, мала, меньше, безмозглых, пустых. И от бескультурья, и от отсутствия медицины и наличия Торы и от близких браков. Близкородственных, – поправилась она.

– У католиков тоже большие семьи и библия…

– У них есть общедоступная медицина и нет раввинов на каждый чих. А иудеи погрязли даже не в средневековье, они до него не добрались, остались жить в глухой античности. Нет ничего: ни культуры, ни знаний, ни просвещения, ни образования, ничего, кроме ветхозаветных книг и запретов.… Как же мерзко было встречаться с отцовой родней, не понимаю, зачем он меня туда водил. И вот что странно, гетто занимало самый центр города, между площадью Бюлова и Мюнцштрассе. Без всяких оград – но разве забор может показать, какая изоляция от всего шла изнутри? – она вздохнула и продолжила скороговоркой: – Отцу тоже было мерзко. С ним не общались почти, хотя он, вроде свой, из колена первосвященников, но только не прошедший обряд инициации. А потому ни руки подать, ни за стол усадить. Он там как прокаженный бродил меж братьями по крови, ну да, его мать ведь нееврейка. Говорить мог только с теми, кто и так в немилости, то есть, кто сам унижен носителями истинной веры. Хотя таких большинство, хоть это утешало. И потом…

– Грета, ты можешь остановиться? – попросила Шарлотта. Та кивнула, но, чуть помедлив, продолжила.

– Многие живут нищенством, ибо это святое, так написано в Торе, а потому благостно. Обходят всякую квартиру и даже не просят – требуют денег. В гетто работают мало и глупо – если один вдруг решил заняться продажей, скажем, бижутерии, так все соседи хватаются за тоже дело. Все сразу и разоряются. И потом, помню, обязательно надо иметь в доме рояль. А разве кто умеет играть? Девочкам вообще запрещалось ходить в школу, несмотря на повестки из полиции, на штрафы, нет лучше заплатить сотню марок, но только чтоб не выбирались в мир. И еще у многих не было паспортов. Их пытались изгнать из города, а они втихую возвращались – героями. Еще бы, победили немцев. Германцев вообще ненавидели. Хотя многие и не знали языка, но и те, кто знали, старались не говорить на нем с пришлыми. А если и говорили, то так коверкали…. Никакой ассимиляции. Деда прокляли за брак с немкой, по нему отходную исполнили, как будто умер. Хотя он для них и вправду умер. Для них все умерло.

– Грета, может хватит уже! – не выдержала Шарлотта. Та, наконец, сдалась. Замолчала. Но тему продолжил Фрайтаг, неожиданно спросил у девушки:

– И кроме сочинений министерства пропаганды такие описания можно у самих еврейских авторов прочесть?

– У Шолом-Алейхема, его, в свое время, переводили с идиша.

– Алекс, давай не продолжать. Гретхен, милая, я понимаю…

– Ничего не понимаешь, Чарли, – Грета готова была расплакаться. – Неважно, что я не одна из них по закону. Я по сути еврейка. И это самое противное, что есть. Может, отец и неправ, но… евреев действительно надо изгнать из Германии, раз и навсегда. Ассимилировать не получится, это в России, где они власть захватили, но там и гетто не было…

– А слово «погром» пришло откуда? А евреи в Берлин бежали откуда? – строго одернула подругу Шарлотта. Грета как-то сникла, будто разом состарившись на несколько десятков лет.

– Все равно. Доктор Геббельс прав… Все, я сказала, наконец. Больше не буду, молчу. И так все время молчала, молчала…. Наверное, мне пойти лучше, – неожиданно закончила она.

– Куда? – не понял Клаус.

– К родителям. Я у них не была уже столько времени. Секретничаю, хотя сама, не верю в это все.

– Гретхен, не дури. Ты остаешься у меня, – безапелляционно произнесла Шарлотта.

– Я только вам мешать буду.

– Никому не будешь мешать, – тут же ответила Чарли и замолчала разом. Потом, чуть погодя, прибавила: – Простите, но следующие собрания пройдут в другом месте… где-нибудь. Вам придется подобрать самим.

– Чарли, ты тоже, получается… – Фрайтаг не договорил.

– Спасибо, родная, – прошептала Грета, Шарлотта обняла подругу, прижала к себе, поцеловала. – Я как от родителей ушла, все время одна и одна, на работе не поговоришь, все заняты, все время занята. Только тут можно освободиться. Вы же мои друзья.

– Ты поэтому в наш кружок ходишь? – уточнил Александр. Она кивнула. – Женщины, ну как вас не любить?

– Прекрати, – оборвала его Шарлотта. – Как будто сам никогда не был в подобной ситуации.

– Я мужчина, кодексом поведения мне положено молчать и бороться с обстоятельствами.

– Алекс, перестань ерничать, – Фрайтаг пожал плечами, допил бокал. Потянулся за следующим, да так и остановился. Повернулся к Шарлотте.

– Чарли, а почему ты собралась выйти из кружка? Ведь, должна же быть какая-то, как говорит Клаус, общая причина, не интимного свойства. То есть для всеобщего пользования.

– Я вовсе не это имел в виду, когда говорил про причины, – возмутился Кюнц. – Я… я выбрал самую для вас важную, для меня, а не просто понимание того, что при фюрере у нас стало и преступности меньше, и безработица резко сократилась, и еще много чего полезного и правильного произошло. И не стал поминать, как мне повезло, когда я засел за работу над книгой – ведь мне тогда не просто платили, но еще и еду давали, которую я брал с собой, родителям. Они все еще не могли найти себе никакой должности. Это сейчас…

– Ты сколько лет занимаешься книгой? – уточнила Шарлотта.

– Почти шесть, в июне будет годовщина.

– Чарли, так что с твоим ответом? – снова встрял Фрайтаг, пристально глядя на девушку. Та сморщилась.

– Это так обязательно? – он кивнул. Всегда требовательный, что к себе, что к другим, он желал знать точно – будто заносил данные в незримую записную книгу. Четкий сдержанный, именно такой человек и должен стоять во главе подполья. Чарли нашла самую удачную кандидатуру. Его словам всегда следовали без возражений.

– Все исповедовались на эту тему, – просто ответил Фрайтаг. – Настал твой черед.

– Хорошо, – она куснула губы. – Гретхен права, когда говорила о пришлецах. Я сейчас не о евреях, обо всех, приехавших в нашу страну. Если помните, в начале двадцатых у нас проходной двор был. Мало того, революция в стране, так еще и мигрантов отовсюду. Две соседние империи рухнули, и все оттуда к нам повалили. Вспомните, сколько народу прибыло, да одних русских больше миллиона. Но ведь есть те, кто прибывает и чтит законы и ассимилируется, а есть те, кто пытается со своим уставом в чужой монастырь. Почему-то власти их очень любили тогда, потворствовали. Места давали, все подряд разрешали, что доходный дом открывать, что публичный. И ничего не спрашивали, лишь бы куш иметь…, – она покосилась на подругу, но Грета молчала. – Так что, вот мое общее объяснение. Сейчас в Германии любой немец может получить работу, не клянча, не унижаясь, не давая мзду. Собственно, так нашла себя Грета, так я устроилась.

– Чарли, а ты где обрела себя?

– Устроилась на студию звукозаписи. И знаешь, Алекс, когда кругом единомышленники, совсем иначе на мир смотришь. Нам, на работе, конечно, до таких высот, – Шарлотта махнула в сторону патефона, возле которого лежала пластинка с маршем, – очень и очень далеко, но мы выпускаем современных исполнителей, которые пользуются спросом у публики. Распространяем в пару десятков музыкальных магазинов не только Берлина, но и окрест – в Потсдам, Котбус, Франкфурт-на-Одере. И еще, у нас есть один мальчик, лет восемнадцати, очень толковый техник. Он предлагает сделать пластинки долгоиграющими, не на одну-две мелодии, как сейчас, а на десяток. Изменив количество оборотов электрофона. Это не так сложно, он сейчас мастерит первую установку. Мы ее на выставке покажем.

Шарлотта долго смотрела на Александра, видимо, ждала от него нового вопроса об этом технике-вундеркинде, но тот молчал. Глянула на Романа, но мельком, и снова обняв Грету, продолжила сама:

– А по-вашему, где бы он был, не окажись в его распоряжении наша студия? Вот именно, нигде. А студия возникла только потому, что из доходного дома выселили всех мигрантов, а помещения стали сдавать в аренду разным мелким частным компаниям, вроде нашей. Да больше того, вот этот дом на Кайзерштрассе, думаете, как я его получила?

– После погрома? – спокойно поинтересовался Фрайтаг, наливая себе еще коньяку.

– Нет, разумеется. Хрустальная ночь и подобные выплески ненависти это варварство, сродни тому, что происходило в России в начале века и что просто не должно быть в цивилизованной стране. Но, с другой стороны, это и обращение к тем, кто не хочет понять, где живет, как живет. Евреи с нами тысячу лет, и за это время ни на йоту не переменили уклад своей жизни. Разве так можно? Почему мы должны терпеть их выходки, а они нас нет. Ведь это немецкое государство, светское и… – она запнулась, но продолжила. – И еще. Нельзя унижать женщин, отказывая им во всем. Это тоже варварство, и с этим надо бороться, а не штрафовать и грозить пальцем. Женщина, она мать, значит, именно с колыбельной растет новое поколение. И каким оно будет, зависит только от нее.

– Славяне перемололи викингов именно так. И мы тем же способом растворили в себе славян. Больше того, Англия стала единой, только благодаря нашему нашествию, – тут же ожил Клаус. – А норманны принесли стране просвещение, веру и закон.

– Словом, вы меня поняли, – подвела итог Шарлотта. – Я остаюсь, а вам, к сожалению, придется подыскать другое место для подпольных встреч.

Она долго выискивала взгляд Романа, но тот упорно прятал глаза. Говорить не мог, сил не хватало. Кройцигер долго слушал их разговор, и чем больше слов втискивалось в разум, тем меньше хотелось понимать их. Одного Клауса Кройцигер еще бы понял, плохо ли, хорошо, но ладно. Однако сейчас… Очень хотелось подойти к Чарли, закрыть ей рот, отвести в комнату и прижав к себе, услышать другие слова.

Наконец, Роман повернулся к Александру. Произнес через силу:

– Нам придется покинуть помещение.

Александр покачал головой.

– Извини, друг, но помещение покинешь ты. Я останусь, по той простой и банальной причине, которую никто не хочет произносить, но все в нее верят.

– Алекс, ты первый…

– Да, я действительно первый предложил нам встречаться. Всех организовал, назначил, подготовил. Но очень многое успело произойти за три года наших встреч. И можно многое привести в качестве аргумента – и подъем экономики и увеличение заработка и валовой продукт на душу населения и занятость… словом, много. Я выбираю самый простой. Мне стало хорошо и приятно. Сейчас даже странно думать, что я еще не так давно, да, где-то лет семь назад, очень хотел уехать в Люксембург. Теперь я остаюсь, и со мной остаются мои друзья. И я этому рад.

– Но эта причина… – прохрипел Кройцигер. Картина мира треснула, начала расползаться. Закружилась голова. Он потянулся к бутылке, но понял, что не сможет налить. Замер.

– Роман, я не буду вдаваться в возвышенные пошлые подробности, почему и что на меня нашло. У меня есть дело, хорошее дело, я работаю на государство, вернее, сотрудничаю с ним. Заказов с каждым годом становится все больше, я расширяюсь, получаю ссуды в банках и… да, я потихоньку матерею и богатею, наверное. Я не стремлюсь получить все богатства мира, но я могу позволить себе каждый день есть мясо, как приличный бюргер. Иногда сходить в ресторан, не зажимаясь. Купить что-то, дороже галстука. Подарить Чарли вот этот патефон на рождество. Роман, ты меня понимаешь? Или ты весь до сих пор в революционной борьбе?

Кройцигер не ответил. Уперев взгляд в бутылку на крахмальной салфетке, наброшенной на столик, вокруг которого сидела их компания, он упрямо молчал. Мысли будто остановили свой бег, где-то и когда-то давно. Еще в Вене. Кажется, именно тогда он слышал похожие слова, правда отнесенные в далекое будущее. Вот победим, вот отобьемся, вот тогда и заживем. Будем есть мясо каждый день, будем рожать детей, не боясь, что не сможем их прокормить, а у них будут и школы, и больницы, и лагеря для летнего отдыха, главное, взять власть в свои руки, главное, чтоб наш мятеж удался…. Ради чего он поехал в Вену вместе со всеми? Потому как ячейка выдала ему фальшивый паспорт, а он оказался обязан? Ведь он мало общался с ними, да, по большому счету, никогда не верил в его силы. Что себе хотел доказать? Тоже, что пытается доказать сейчас?

– Роман, ты слышишь меня? – Шарлотта. Он с трудом очнулся.

– Чарли, прости…, я задумался.

– Я спрашивала, что ты решил. Ты остаешься с нами? – он все еще молчал. – Так как, остаешься?

Он оглянулся. Пристально посмотрел на спрашивавшую его, на ту, которой пытался признаться – в прошлой жизни, быть может. На ее близкую подругу. На своих друзей, ведь он их и теперь продолжает именовать так, даже мысленно. Вздохнул и выдохнул.

– Так странно. Я не знаю, что ответить.

– Но ты хочешь уйти?

– У меня нет выбора.

– Дружище, у тебя его и не было, – нагнувшись, произнес Александр. – Неужели ты еще не понял, одной очень простой вещи. Ты один.

– Я вижу. Я хочу сказать, – он помялся, снова взглянул на Чарли. Наконец, произнес: – Вы дороги мне. Но наш прежний путь мне тоже дорог.

– Выбор уже сделан. Вопрос только, присоединишься ли ты к нему или действительно останешься в одиночестве.

– Это не выбор, – слова уходили, будто в вату, Роман не слышал себя. – Это диктатура и варварство, а я не хочу…

– И я не хочу. Но на первых порах придется смириться с нынешним положением. Да, не всегда приятным, не всем удобным, но, поверь мне, так будет лучше. И для тебя и для других. Для всех.

– Я не верю, что Гитлер это идеал.

– Я тоже не верю. Да и кто на него молится, разве что совсем недалекие люди. Ну и члены партии, это понятно. Вот только он оказался лучшим из тех, кого мы выбрали за последние… сколько там, лет двадцать, наверное. Гинденбург упорно тянул страну в пропасть, как до него это делали Симонс, Лютер, Эберт…. Для сурового времени требуются суровые решения. Так что пусть пока будет диктатура.

– Сулла, если на то пошло, сумел в два года восстановить порядок в Риме, обладая диктаторскими полномочиями, – неожиданно влез Клаус. Александр даже не глянул на него, по-прежнему, пристально разглядывая Кройцигера.

– Все равно, это ненадолго. Гитлер не может править вечно, его сменят свои же. А потом… может, когда-нибудь и до республики доберемся. Если она нам нужна, эта республика.

– Ты сейчас о чем? Конечно, нужна. Просто фюрер принес нам столько благ, нельзя, чтоб он вот так сейчас уходил. Пусть еще лет хотя бы десять поправит, а после… не буду загадывать. Сменщики всегда найдутся, надо только их как следует подготовить.

– Не надо, Клаус. Ведь, главное, чтоб мы и дальше развивались такими темпами, чтоб стали теми, кем и должны быть. Столпом.

Роман слушал и не слышал их. Будто оглох разом. Как во время стрельбы в Вене, когда его контузило и осколком сломало кость ноги. Частный лекарь, которому заплатила за операцию ячейка, спешил избавиться от пациента, выпустил, едва зашив рану. Кость срослась плохо. Когда смог нормально ходить, понял очевидное – ему снова надо бежать. По старому паспорту выехал в товарном вагоне в Швейцарию, первое время прятался там ото всех, никому не нужный – ни чужакам, ни, тем более, местным. Через полгода, уже в тридцать пятом, вернулся.

Потом его разыскала Чарли. Он думал, надеялся, что она скажет одно, но…. Впрочем, тогда все равно бы не сказала, она была с Александром, он уже взяв командование над несуществующей еще группой, говорил веско, убедительно, строил планы, предлагая ему решиться. Стать на путь, по которому Кройцигер и так шел, не сознавая этого. Роман сопротивлялся, он хотел остаться с Чарли, он надеялся…. И только, когда она сказала об их новой клятве молчания, все понял. Сдался и согласился. Вдруг для себя осознав, что только сейчас не просто хочет, но наконец сможет убить Гитлера. Неудивительно, что он полностью отдал себя во власть общей идеи, подготовки к уничтожению лидера нации. Забыв обо всем личном, вернее, отнеся его в будущность. Когда их правосудие свершится. Когда можно будет говорить свободно – обо всем.

А сейчас… Фальшивый паспорт по-прежнему с ним. Германия с ним. А вот люди вдруг стали другими. Или он настолько ослеп, что не понимал, как это происходило. Ведь не за один год подобные изменения случаются. Сознание неподатливо, оно, отягощенное былым опытом, меняется неторопливо, пытаясь приспособиться к новой реальности. А если прежде отвергало его, боролось с ним, то на подобную метаморфозу требуется еще больше времени. Сколько же? Сколько они все молчали ему в лицо?

Кюнц и Фрайтаг прекратили благостный спор. Кажется, Александр успел что-то спросить у него, Роман, погрузившись в себя, не расслышал. Потряс головой. И ответил вопросом на вопрос:

– Я должен хотя бы попытаться понять. Когда вы… когда наш кружок перестал действовать?

Неловкое молчание. Виноватые лица. Виноватые ли? Или Чарли отворачивается, не желая встречаться взглядом, из боязни сделать еще больнее. Но куда уж больше.

– Друг, прости, но мне кажется, он никогда не действовал, – произнес Фрайтаг. Человек, с которого и началось их подполье. Сейчас он смеется, потягивая коньяк и с усмешкой разъясняет данность. Так, будто выиграл партию в покер, не имея даже приличных карт на руках. – Знаешь, три года назад я, наверное, и стремился что-то изменить. Но позже…. Осознание бесполезности борьбы настает медленно, – он будто читал мысли Кройцигера. – Ко мне оно пришло примерно через год с начала наших встреч. Хотя я думаю, даже не приди, все одно кончилось бы именно так. Сам посуди, с чего это ни один из наших прожектов не закончился успехом? Ведь сколько их было: застрелить Гитлера на зимней или летней олимпиадах тридцать шестого, – он начал загибать пальцы. – Убить его во время съезда НСДАП в Нюрнберге, зимой того же года. Взорвать в Мюнхене, во время ежегодного выступления восьмого ноября перед ветеранами. Взорвать во время парада в оккупированной Вене, снова прошлый. Убить во время возвращения оттуда, прямо на аэродроме. Убить… мне перечислять дальше?

Роман медленно покачал головой. Движение далось ему с трудом.

– Кажется, никто не собирался исполнять задуманное.

– Ты прав, – вдруг произнесла Шарлотта. – Прости меня, Роман, но я и не осмелилась бы. Не потому, что боялась, нет, я… из-за тебя. Ведь ты первым окажешься на подозрении, даже если у нас получится настолько здорово, что никто о нас не будет знать. Ты ведь бежал в Австрию сразу после поджога Рейхстага.

– Я уехал.

– А я… прости, говорю, не думая. Улетел, так будет правильно. Но всем казалось, что бежал, что избежал участи быть убитым, при поимке, как сотни других коммунистов, оказаться в Бухенвальде, как Тельман и его соратники….

– Я не коммунист, – он говорил на автомате.

– Я знаю, но для гестапо разницы нет. Когда ты вернулся, с фальшивыми документами, с лицом, изборожденным бесконечными страданиями, но и отчаянной решимостью, я поняла, что должна уберечь тебя. Мы жили тише воды, покуда тебе не удалось вернуться по-настоящему. Устроиться на работу, подыскать жилье.

– Мы могли бы оставаться вместе и дальше. Мне казалось, мы делали одно дело, – почему-то произнес он. Шарлотта покачала головой. Но ничего не сказала. Неловкую паузу прервал Фрайтаг.

– Теперь ты понимаешь, что наш кружок – он, скорее по интересам. Мы верили и не верили в свое дело, вернее, мы верили в то, что не верим в него. Но собираться вместе, тайно разрабатывать планы, которые никогда не осуществятся – это…

– Алекс, что ты несешь? – возмутилась Грета.

– Но ведь это правда, Гретхен. Сущая правда, ты должна понимать, насколько наши потуги оказывались несерьезны. Ведь, ни одно покушение не пошло дальше разработки плана, да и на этом этапе непременно находился кто-то, кто саботировал его. Отсюда простая мысль: мы ничего не хотели, кроме, как побыть вместе в созданной нами нереальной опасности…. – и неожиданно продолжил: – Наверное, не только мы одни. Ведь были и другие организации, занимавшиеся подобным.

– А сейчас? – невольно спросила она.

– Сейчас нет. И давно уже. С той поры, как фюрер занялся не просто чисткой рядов, но экономикой, на него не было покушений. Может и были, но столь же, как и у нас, иллюзорные. Да и зачем? Он вытащил страну из нищеты, подарил новые идеалы, уверенность в завтрашнем дне, возвысил немцев, вернул земли, отторгнутыми или во времена недавней республики или некогда раньше. Никто не желает – ни здесь, в доме на Кайзерштрассе, ни в Берлине, ни во всей остальной Германии, – слышишь, Роман, – никто не желает смерти фюреру. Немецкий народ принял его, пошел за ним, утвердился в мысли, что Гитлер и есть их ставленник, их мессия, как почитает его Клаус. Человек, который построит тот Тысячелетний Рейх, о котором говорит почти постоянно. Ни в ком, кроме самых отъявленных безумцев, нет даже мысли навредить ему. Мы приняли фюрера, все склонились перед ним, согласились с тем, чтоб он правил нами, как вздумается, оставив нам лишь величие, веру в светлое будущее и благополучие. А большего и не требуется. Мы стали единой нацией, мы сплотились ими, мы сами подняли его на щит. И теперь еще долго не снимем, до тех самых пор, покуда он не сделает чего-то особо безумного. Но даже если и сделает… – Фрайтаг помолчал, разглядывая Кройцигера, съежившегося в кресле. – Даже если такой безумец, как ты, найдется…

– Вы не выслушали мой план, – неожиданно резко произнес Роман.

– Ты по-прежнему готов убить Гитлера? – тут же подскочил Клаус. – Но ты же один, у тебя не может ничего выйти.

– Клаус прав, – резюмировал Фрайтаг. – Германия против тебя. Но даже если ты сможешь что-то сделать, если убьешь фюрера, поверь, ничего не изменится.

– Я не понимаю.

– Постарайся понять. Народ верит носителю идеи, но даже если носитель погибнет, неужели, ты думаешь, не найдется других – его товарищей по партии, молодых протеже, кто мог бы поднять упавшее знамя и нести его дальше. И уже за ним пойдут миллионы. За новым фюрером. Как бы его ни звали.

– Ты так говоришь…, – беспомощно произнес Кройцигер. Голова закружилась сильнее, он понял, что не может больше находится здесь.

– Я даже не сомневаюсь в этом, – холодно отрезал Александр и с силой поставил бокал на столешницу. От резкого звука все, находящиеся в гостиной, вздрогнули.

Роман, оглушенный, поднялся. Через силу сделал шаг, другой, по направлению к выходу из комнаты. Следом за ним поднялась Шарлотта. Он покачал головой.

– Куда ты? – он пожал плечами.

– Не знаю, Чарли. Но мне надо уйти. Я должен…

– Что? – с тревогой спросила она. Роман не ответил. Медленно подошел к опустевшим стойкам на входе в гостинцу. Некогда там располагались головы Мессершмидта. Дегенеративное искусство. Он должен был понять. Он ничего не понял.

Кое-как зашнуровав ботинки, открыл входную дверь и едва не скатился с крыльца. Тяжело дыша, оперся о кирпичную кладку стены – счастье, никто, по его просьбе, не вышел провожать, никто не видел его сейчас. Желудок сковал спазм, он согнулся пополам, упал на колени, ожидая рвоты. Ничего не последовало. Постепенно спазм прошел. Головокружение стало потихоньку униматься.

Он прислонился к кирпичной стене, тяжело дыша, слыша лишь биение своего сердца. А когда сумел подняться, из окна донеслись слова Фрайтага.

– Исчезновения с карт Люксембурга, Лихтенштейна, даже половины Швейцарии никто не заметит. А вот с Польшей серьезней. За ней Франция, а значит…

– Значит, придется отнять силой, – продолжил Клаус. – Ведь это же наши земли. И Силезия, и Померания.

– Я слышал по радио, американский журнал «Тайм» назвал Гитлера человеком года. Статью из журнала зачитывали долго, но последнюю фразу я помню до сих пор: «Нам представляется более, чем вероятным, что Человек тридцать восьмого года может сделать год тридцать девятый незабываемым».