Текст книги "Неизвестная война. Повести и рассказы"

Зверь

Неизвестный автор «Советские военнопленные»

«Овечка», натужно пыхтя, тащила поскрипывавшие деревянные вагоны к конечной, опаздывая почти на час. К концу пути ей удалось немного выбрать отставание, но поезд все одно добрался до райцентра в начале четвертого. В вагоне было душно и жарко, народу ехало много, судя по всему, возвращались на выходной. Вот только места рядом со старшим лейтенантом, вошедшим на сортировочной, пустовал, да и те старались держаться края лавок, словно Тихон был чем-то болен.

Паровоз остановился, не доезжая до вокзала – на нем, видимо, уже давно проводилась реконструкция перрона. Пассажирам пришлось спрыгивать прямо на насыпь, бросая чемоданы и узлы на черный, покрытый гудроном и сажей щебень.

Он сошел последним, дождавшись, когда столпотворение закончится. Маленький коричневый чемодан и планшет – все, что было с ним из вещей, отправившихся в долгое путешествие из Киева во Львов и далее на север, вдоль новой границы с Германией. И в неохотно расступающейся толпе старший лейтенант прошествовал сперва на вокзал, а затем на площадь перед ним. Керженец когда-то мог назвать этот тихий городок родным, но это было в те далекие, давно запамятованные времена, которые называют ранним детством: родители уехали отсюда, когда ему не исполнилось и четырех, а потому все воспоминания тех лет поблекли, растворившись в других, более поздних, связанных с другими городами и весями: Киев, Воронеж, Тула, снова Киев. И теперь ему почему-то казалось, стоит только сойти с поезда, как он начнет узнавать родные места. Ничего подобного. Не то за прошедшие два с половиной десятка лет здесь все столь разительно переменилось, что и глазу зацепиться не за что, не то его самые ранние воспоминания лгут, подменяясь другими картинками. Скорее, последнее.

Тихон огляделся. Сейчас ему следовало пройти до здания угро, а оттуда, представившись и сообщив о себе, связаться со штабом, но планы перепутал грузовик, медленно проезжавший мимо. За рулем полуторки сидел молоденький сержант в несвежей полевой форме, кого-то высматривавший в толпе. Изредка он бибикал на зазевавшихся, собственно, этим и обратил на себя внимание. Керженец наперерез подбежал к машине, «ГАЗ» неожиданно прибавил скорость, так что старлею пришлось кричать водителю и стучать по борту. Только так его заметили.

Вихрастая голова в пропыленной пилотке обернулась и замерла, впившись в синий форменный френч с нарукавным знаком госбезопасности. Дверь чуть приоткрылась, голова дернулась.

– Товарищ сержант, вы в лагеря? – Тот молчал, глядя на подбежавшего недвижными васильковыми глазами. – Вы сейчас в расположение дивизии едете?

– Да… так точно, товарищ старший лейтенант!

– Подбросите до штаба? Мне необходимо встретиться с полковником Кононенко…

– Так точно, товарищ старший лейтенант! – голова скрылась. – Михей, быстро наверх!

Сапоги затопали, кресло скрипнуло. Солдат, попутчик водителя, ловко перепрыгнул на борт полуторки. Кажется, он там оказался не один, недовольный шепот донесся до уха Керженца. Он сжал губы, но ничего не сказал: похоже, возвращались уходившие на день в самоволку солдаты. Для шестой армии, для любой армии, расквартированной вдоль западной границы, это почти нормальное явление. Особенно в последние годы. Он только спросил, подберет ли сержант еще кого.

– Никак нет, товарищ…

– Тогда едем.

Полуторка добралась до расквартированной вблизи райцентра дивизии меньше, чем за полчаса. Бетонка скоро перешла в грунтовую дорогу, изувеченную тракторами и тяжелыми грузовиками, превращенную в колею, из которой выбраться легковушке, верно, и не под силу. Наверное, начштаба полковник Кононенко ездил на каком-то легковом вездеходе, вроде ГАЗ-61. У начальника Киевского особого военного круга Керженец недавно видел такое поворотливое чудо.

Солнце снова проглянуло среди скопищ облаков. По дороге до райцентра собирался дождь, но когда старший лейтенант прибыл, заметно распогодилось. Вот только температура никак не поднималась, застряв в районе двадцати. Прохладный северный ветер заставлял зябко ежиться даже в плотном суконном френче. Надо было поддеть рубашку потеплее. Жаль, с собой не взял. Начало лета выдалось прохладным. Он уже десять дней объезжает штабы частей шестой армии, успел простудиться и вроде как поправиться. Хотя прогноз обещал уже на эти выходные жару до тридцати. Да только кто верит синоптикам.

За все время, пока они добирались до части, сержант не проронил ни слова. Ехавшие бортом солдаты тоже. Сержант ссадил их на караулке. Полуторка, немного подождав для приличия на въезде, резво рванула к зданию штаба.

Командование размещалось в старой усадьбе, экспроприированной у польских помещиков два года назад. Судя по гербу, знатные дворяне из рода Радзивиллов, их герб, по-прежнему невредимый, изящной лепниной украшал фронтон усадьбы. Керженец, еще будучи в Польше, занимался изучением гербов и символов родов, чтоб не спутать одного пана с другим во время допросов. Под гербом располагалась жестяная красная звезда, блестевшая в редких лучах солнца. Казармы занимали соседние строения и пристройки. Странный вид, как будто ничего не переменилось с приходом советской власти. Вот только крестьяне теперь в униформе и частью вооруженные.

Полуторка остановилась подле парадного входа, мраморная лестница вела в большой двухэтажный холл, разгороженный фанерными стенками на множество комнатушек. Где-то вдалеке работало радио, постукивал телеграф, шуршали женские голоса. Пахнуло терпким табаком, верно, самосадом.

Оглядевшись, Керженец подошел к майору, только закончившему телефонный разговор с райцентром и, развернувшись, замершему перед старлеем из НКВД.

– Простите?..

– Товарищ майор, мне необходимо увидеть начдива Кононенко по делу исключительной важности. Я приехал из Львова по распоряжению товарища наркома. – Кажется, его собеседник немного побледнел. Впрочем, виду не подал. Покачал головой.

– Не могу сейчас помочь, товарищ старший лейтенант, – ровно ответил майор. – Товарищ полковник в отъезде, вернется поздно. Вы можете…

– Я подожду его, если он точно вернется сегодня.

– Да, вернется, только…

– Тогда подожду.

Керженца сопроводили к ординарцу комдива, который долго, но безуспешно уговаривал прибывшего не дожидаться Кононенко, а прибыть в расположение штаба завтра утром. У особиста зародилось подозрение, что сейчас полковник не в лучшем состоянии, попросту – пьет. Обстановка в приграничных частях нервная, неудивительно, если это действительно так.

Переубедить старшего лейтенанта не удалось, Керженец демонстративно вошел в кабинет и сел в кресло, дожидаться полковника. Огляделся. Обстановка в кабинете спартанская, портрет Сталина над жестким резным креслом, под ним боевое знамя и несгораемый шкаф. Рядом шкаф книжный, забитый папками, у противоположной стены диван – и все.

Керженец походил по комнате и снова сел в кресло. Ждал долго, очень долго. Начдив прибыл около восьми, в приемной был остановлен ординарцем и – лейтенант слушал шепоты – в деталях осведомлен о поджидающем особисте.

Кононенко вошел, как-то ввалился в кабинет. Усталое лицо, мешки под глазами, запах дешевого табака. Нет, не пил, значит, действительно измотали делами. Лейтенант подобрался, вскакивая.

– Товарищ полковник…

– Просто комдив, – Кононенко недовольно оглядел поджидавшего. – Садиться не советую, лейтенант, костюм испортишь. У нас, знаете ли, очень просто, мебель пыльная, наследство буржуазного прошлого. А твои брюки, френч, они ж дорогого хлопка, американского, наверное.

Керженец немного растерялся. Но через пару секунд перетянул с бока планшет, открыл.

– У меня поручения товарища наркома внутренних дел. Ознакомиться с приказом лично и действовать в согласии с ним.

Полковник быстро глянул на лист бумаги, украшенный росчерком Берии. И тут же отложил, выдохнув:

– Я думал это по мою душу. В тридцать восьмом тоже приходили, знакомили, потом в сороковом. И сейчас вот… Смотрю, приказ по погранвойскам, я-то какое отношение имею?

– Товарищ комдив, вы три недели назад отвели свои части от границы. Между вами и погранвойсками НКВД образовалась брешь почти в десять километров глубины. Лаврентий Павлович настоятельно просит – просит, подчеркиваю – всех командармов, комдивов, комбригов вечером в эту субботу развернуть части в соответствии с планом…

– Ума лишился, лейтенант? У меня приказ наркома обороны, что ж ты из меня изменника делаешь?

– В ночь с двадцать первого на двадцать второе немецкие части начнут военные действия против СССР. Это достоверная информация, получена из надежных источников и не подлежит…

– Прошлый раз вторжение Германии вы намечали на пятнадцатое мая, я прав? Тоже шум был, тоже приказы. Ваш нарком тоже суетился, только тогда «воздухом» сообщения слал, а сейчас вот посланника отправил. А нет, еще нарком госбезопасности тоже предупреждал. И что? Кончилось войной в Греции и….

– Не кончилось, – осмелился перебить Керженец, – только начинается. План вторжения никуда не делся, лишь дата изменилась.

– Я в курсе этого плана, ваша и НКГБ разведка все уши прожужжали. Хотя воевать на два фронта – с нами и с Англией…

– Товарищ комдив, не будет войны с Англией. По крайней мере, пока. В ночь на двадцать второе Гитлер нападет на нас, вы же в курсе того, что происходит от вас всего в двадцати километрах.

– Да, в курсе. Там находятся части Первой танковой группы вермахта, группы армий «Юг». И что?

– Вам известно, что они начали разминирование собственных полей и снос укреплений вдоль дорог?

Кононенко передернул плечами. Уселся потверже в кресле.

– Я об этом тоже слышал. А еще о том, что в совокупности против нас выставлено даже меньше войск, чем сейчас находится на «Линии Молотова». Это я не говорю про Второй эшелон обороны, сведений о котором никто не скрывает и про который любой немец наслышан. Вы понимаете, что при такой расстановке сил переть на рожон все равно что… ну, что переть на рожон. Бои закончатся здесь, немецкие части будут отброшены назад и сражения плавно переместятся в саму Германию.

– Вы так уверены? Наши войска…

– Лейтенант, это наши корпуса и дивизии, не забывай, – с ударением произнес полковник. – Ваши части находятся в глубоком тылу.

– Вы забыли пограничников, которые первыми примут удар и костьми полягут. Они со вчерашнего дня приведены в состояние полной боеготовности и заняли оборонительные позиции вдоль всей границы соприкосновения. Именно поэтому товарищ Берия просит….

– А товарищ Тимошенко приказывает. И я подчиняюсь Семену Константиновичу, а не твоему Лаврентий Палычу, слава богу.

– Мы с вами оба подчиняемся наркому обороны. Вооруженные силы.

– Ну да, ну да. Есть вооруженные силы, а есть и другие. Которые приходят к армейским и сажают их в «воронок».

Кононенко пристально глянул на стоявшего перед ним старшего лейтенанта. Керженец выдержал взгляд. Полковник шумно выдохнул, достал из шкатулки на столе пачку «Казбека» и предложил папиросу особисту. Тот головой покачал.

– Извините, не курю.

– Что же. Бывает. – Майор прибавил, затянувшись: – Ну хорошо, лейтенант, допустим, я поверю тебе, а не Геббельсу, по чьему приказу в вермахте раздают английские разговорники и карты юга Британии с зонами высадки. Допустим, выдвину войска и расположу их в соответствии с планом. Займу двенадцать километров в ширину и двадцать в глубину. Если время останется, то еще и настучу сам на себя. Что дальше?

Керженец вздохнул с некоторым облегчением.

– Операция будет проходить втайне, о ней ни нарком, ни генштаб КОВО не узнают.

– Вот как? Уже интересно.

– Вы спасете много жизней, товарищ полковник.

– Комдив, – еще раз поправил Кононенко. – Погублю свою и почти всех штабных. Но спасу… ладно.

– Даже если вы не сможете остановить удар Первой танковой, то сильно осложните ей продвижение. К этому времени, будет развернут наш Второй эшелон. Возможно, через неделю он сумеет подойти к «Линии Сталина», к старой границе с Польшей.

– Я еще помню, что это, лейтенант. Но продержаться самостоятельно против армии…

– Основное направление удара это Ковель и Львов. Вы оказываетесь между клиньями Первой танковой и Шестой и Семнадцатой армиями вермахта. От того, что попытается войти непосредственно сюда, в райцентр, вы сможете отбиваться хотя бы и отступая – до подхода армий Второго эшелона. После этого, может быть, вы сможете остановить продвижение.

Кононенко постучал пальцами по столешнице.

– Сейчас ты мне пересказываешь сюжет песни о наступательной обороне, которую пять минут назад пел я. Только забыл про переход в наступление объединенными силами нашей Шестой, соседних Двенадцатой и Пятой армий. И за месяц до Берлина.

– Простите, товарищ комдив, это не та война, – едва слышно произнес Керженец. – Та война закончилась Выборгом. Думаю, если б не она, Гитлер не решился бы напасть…

Кононенко хмыкнул, пыхнул папиросой и, прищурившись, поинтересовался:

– Так ты участвовал в Финской кампании?

– Нет, товарищ комдив, но хорошо слышал. Я участвовал в Польском походе. Знаю, и вы тоже, – полковник будто не расслышал последней фразы.

– И что ты там делал, лейтенант?

– Работал на четвертое отделение. Фильтровал пленных, – Кононенко неприятно улыбнулся.

– Ну да. Что же еще. Так вот, лейтенант, теперь слушай меня. И смотри, – он вынул из стола лист писчей бумаги, протянул стоявшему. Керженец вгляделся в полуслепые печатные буквы «ундервуда». Недоуменно поднял голову.

– У вас только девять тысяч состава? А остальные?

– Не знаю, что тебе сказал Лаврентий Палыч, но мы воюем, чем можем. Еще пять тысяч я должен домобилизовать с местных в первые же дни. Если вторжение случится сейчас. А не в сорок втором, как все надеются. Как и я тоже. Вот тебе еще листы, читай дальше. Странно, что твой наркомат столь хорошо знает о враге, но ничего не слыхивал о своей армии, – он неожиданно зло усмехнулся и буркнул вслед: – Чистить горазды, вот и вычистили всех, кто знал.

– Я в курсе армейских проблем, товарищ комдив. Читал рапорта об уклонистах, дезертирах, контрреволюционном элементе…

– Да? А ты слышал, что случилось во время прошлогоднего призыва? Здесь, в райцентре. Один из прибывших для освидетельствования застрелил военкома из нагана, а после началась схватка с милицией. Четырнадцать убитых. Изъято полсотни единиц оружия. Ты думаешь, я хоть кого-то из них смогу мобилизовать?

Керженец некоторое время молчал, глядя на полковника. Тот не отводил взор. Наконец, лейтенант сдался, пододвинув бумаги, принялся пролистывать их. Комдив долго следил за его действиями, наконец, не выдержал сам.

– Так что мне прикажешь делать, лейтенант? Выдвигаться? Ты ведь все внимательно прочел.

– Я читал подобные донесения не только из шестой армии.

– И ничего в голове не шелохнулось? – зло спросил Кононенко. Особист передернул плечами.

– Признаюсь, не представлял, что все настолько скверно. Вы уверены, что только половина артиллерии в боевом…

– Нет, не уверен! – полковник подскочил, кресло жалобно скрипнуло, отскакивая к стене. – Не уверен, что даже половина. У нас одни сорокапятки на ходу, остальные пушки это развалины. У соседей в механизированном корпусе еще хуже. От силы треть танков способны стрелять и двигаться. Не хватает горючего, нет боеприпасов, нет обученных командиров. Всего не хватает. Да мы молиться должны, каждый день в церковь райцентра ездить и свечки деве Марии ставить, или мессу заказывать, чтоб только война не началась, – и, выйдя из-за стола: – Я тебе больше скажу, лейтенант. Между мной и соседним мехкорпусом тридцать километров пустого пространства. Даже если я в нарушении учебников, растяну фронт километров на двадцать, все одно будет прореха. Неужели ты думаешь, пограничники смогут эту дыру заткнуть? Или вообще хоть как-то помогут. Твой нарком послал их на убой, заставив залечь у границы.

– Вы думаете, сможете отбиться тут?

Кононенко медленно осел в кресло. Вытер разом вспотевший лоб платком.

– Ничего не думаю, – глухо произнес он. – Вот в сороковом думал. Так меня в Киев, к начальству, разнос и два дня еще просидел у такого же… вроде тебя. Тоже старлея, кстати. Ну да, хотя у вас звания на два порядка выше, чем в вооруженных силах. А у меня ниже, ну что это – полковник и командует дивизией, – он усмехнулся. – Не выперндрись тогда, получил бы сейчас генерала. Наверное. Я ведь самый старый в шестой армии. Сорок девять лет. Вы ведь всех вычистили, как начали с Тухачевского, так и до сих пор не угомонитесь. Я как шаги за спиной услышу, боюсь оглянуться, ведь точно так же сзади подходили, брали за плечо и просили следовать. Дважды. А вот теперь ваши гаврики впереди, а мы вроде как их прикрываем… Знаешь, лейтенант, это даже забавно, – после недолгой паузы произнес он. И снова недобро усмехнулся.

Керженец ничего не ответил, только положил листы машинописи на стол. Снова поглядел на полковника, но тот пыхтел папиросой, не отрывая взгляда от стоявшей на столе зажигалки.

– Я понимаю, вы решения не измените, – наконец, произнес особист.

– Ты многих слушал, – отвечал Кононенко. – Ко многим ездил с одним и тем же. И что, кто-то посмел согласиться? – Керженец покачал головой. – Вот именно. Я жду распоряжения наркома обороны. Все ждут. И надеются, что если мы отведем войска, если не будем вступать в стычки, отвечать на обстрелы, не отгоним самолеты, вторгшиеся в пределы родины, то пронесет. Он, – кивок на портрет за спиной, – верно, тоже надеется.

Оба замолчали на несколько секунд. Затем особист положил на стол листы с результатами последних майских стрельб. Полковник двинул в его сторону «воздух» за подписью Берии. Но собеседник покачал головой.

– Пусть останется.

– Нам этого не надо, забирай. Шестая армия кончилась, дальше уже Пятая идет, ты теперь туда?

– Нет. Обратно в Киев.

– Докладывать? – прищурился он.

– Не успею. Выезд двадцать третьего.

Обратно его доставили, в самом деле, на ГАЗ-61 из гаража полковника. Машину вел усталый ординарец, попыхивая на старлея дешевой махрой с запахом подгнивших тряпок. Керженец попросил высадить его возле гостиницы, вот только ординарец не понял и прикатил легковушку к другой, очевидно, для высоких чинов предназначенной. Название «Дрогобыч», в честь столицы прежнего воеводства и нынешней области, не переменилось. Странно только, что город, именем которого названа гостиница, находится так далеко от Волыни. Он там бывал когда-то, очень давно – почти два года назад. Неожиданно, лейтенанту показалось знакомым и название, да и сам вид здания. А может, он попросту устал. Солнце уже закатывалось за лес, небеса вдруг прояснились, но облака, окутывавшие светило, сияли красным, знаменуя ветреный день и перемену погоды. Хотелось надеяться, что завтра потеплеет.

Он обошел гостиницу и, спросив дорогу, двинулся в сторону парка. Шел не спеша, а потом и вовсе остановился. Глянул на часы, без четверти десять. На улице еще светло, солнце, только недавно сев за лес, еще оставляло после себя быстро темнеющий запад. Рваные облака быстро истлевали в лучах заходящего светила. Старлей, оглядевшись окрест, присел на лавочку. Мимо пробежал мальчуган, кативший перед собой обруч, за ним еще один. Кого-то, может быть, именно его, позвали домой, быстро ложиться спать. Совсем как когда-то…

Он вздрогнул. Все вокруг вдруг показалось ему нереальным, невозможным, – и заходящее солнце, и постепенно пустеющий парк, вот эти дети, бегающие за обручем, доигрывающие в классики и резинку, разбегающиеся по домам, родители, снимавшие с веревок просохшее белье, бабушки на соседней скамеечке, беседующие на местном диалекте, настолько далеком от украинского, что Керженец понимал их едва не через слово. Будто картинка из далекого детства, его или чьего-то другого. Такого не может быть, здесь, сейчас, когда всего в тридцати километрах отсюда рычат моторами подходящие части, танки и самоходные орудия выбирают позиции, готовятся к проверке и перепроверке мощные гаубицы, а еще дальше, в сотне километров, за лесами, за полями, на аэродромах проходят предполетную подготовку тысячи самолетов. Их брюхи набиты бомбами, в их пулеметы заправлены ленты патронов, их летчики сейчас там, где-то далеко, пьют кофе и, верно, рассуждают о клонящемся к горизонту светиле, рассказывают о перемене погоды, читают сводки, да, завтрашний день обещает быть теплым, ясным. А значит, и послезавтрашняя ночь…

Как иллюзия, как сумасшествие. Невозможно совместить вот эти играющих детей и пилотов, готовящихся обрушить на них сотни тонн тротила. Если бы только он действительно сошел с ума, рехнулся, в полной уверенности в невозможности соприкосновения двух миров, вот этого и того, что за лесом. Будто граница проходит не по земле, а как-то сквозь нее, достигая и небес, и самого ядра планеты. И ничто в мире не нарушит ни сегодняшний, ни завтрашний сон вот этих детей и их родителей, которым в субботу осталось всего ничего поработать, как максимум, до четырех, а затем приятный вечер и долгожданный выходной после непростой трудовой недели, от которой все устали и только ждут ее завершения.

Вдруг он вспомнил Финскую кампанию. Кажется, все происходило так же, или почти так. Он сидел в Киеве, разбирался в архивах, проверял бумаги, перекладывал из лотка входящих в лоток исходящих, а вечером шел читать газеты, купленные по дороге на работу. На третьей-четвертой полосе рассказывалось о боевых действиях – где-то очень далеко, в другом мире, на севере страны, за чертой, за незримой, но и нерушимой границей, шли ожесточенные, отчаянные сражения за каждый клочок земли. Авиация, дальнобойная артиллерия утюжили линию Маннергейма, потом вперед шли танки, неуверенно, постоянно застревая среди осколков бетонных глыб и искореженных «ежей», за ними двигалась пехота, пытаясь продвинуться вперед хоть на метр, вгрызаясь в каждый холм, цепляясь за каждый пенек обезглавленного дерева, под шквальным огнем неприятеля, которого, казалось, сам черт не может выбить с этой линии, выкурить из перекрытых щелей, дотов и дзотов. Там, на севере, стояли лютые сорокаградусные морозы, керосин в баках застывал, винтовки отказывались стрелять, бойцы шли в рукопашную, гранатами прокладывая себе дорогу к противнику, отбирали у него оружие понадежнее и воевали дальше уже им…

А в Киев из Москвы и Ленинграда шли копии донесений о потерях, о продвижениях, об отступлениях и контратаках. О потерях старались молчать, как вообще о боевых действиях на Карельском перешейке. Только о взятии городов и сел изредка сообщали газеты. Будто и есть эта война, и нет ее. Будто гибнут в ней тысячи ежедневно, а сухая статистика даже не хочет посчитать, объединить цифири в одно, слишком уж большое число общей беды, происходившей в праздники и будни, совершенно незамеченной обществом. Действительно, за гранью реальности. В снах безумца.

И точно такие же сны видит он сейчас, за (Керженец снова глянул на командирский «Полет») двадцать шесть, может, двадцать восемь часов до кошмара. Он не знал точного времени нападения, мог лишь предполагать, исходя из прежних войн, прежних нападений – на ту же Польшу, Голландию, Бельгию, Францию, Грецию…

Он помотал головой. Вздохнул и выдохнул. Не хочет совмещаться, упрямо не хочет. Наверное, у наркома тоже, ведь недаром Лаврентий Павлович наказал ему отправляться назад в понедельник. Через сутки после предполагаемого начала войны. Никто не хотел верить. И он не исключение.

– Тихон?

Керженец испуганно поднялся, огляделся.

– Тихон, как ты здесь оказался?

– Галина?

К нему из сгущавшихся сумерек подходила девушка, его ровесница, – нет, на два года старше, подсказала упрямая память, – волосы заплетены в тугую косу, обручем уложены на голову, светло-зеленое ситцевое платье и наброшенная на плечи кофта. Он вздрогнул и поежился. Действительно сон, иллюзия. Поднялся навстречу, все еще не смея поверить увиденному.

– Галя, как ты здесь, почему?

Подойдя, она взяла его за руку, коснулась плеча.

– Не верится, что ты тоже приехал.

– Нет, я в командировку, я… – он сбился, дыхание перехватило от одного только ее прикосновения. Будто и не было разлуки, ничего не было, и сейчас они по-прежнему в Житомире, в теплом октябре тридцать девятого, он снова уезжает «в Киев на пару недель», а она провожает до перрона. Целует на прощание в щеку и, быстрым движением смазывая след помады, выходит из вагона. – Ты-то как здесь?

– Я тут работаю. Уже год как. В чулочной артели. Я писала тебе, ты разве не получал письма? – и, помолчав, прибавила: – Вижу, что нет.

Он смутился.

– Наверное, почта… прости. Я действительно пропал в Киеве, не предупредил и…

– Так ты за этим здесь? – она улыбнулась. А вот Тихон враз вспомнил. И вздрогнув, резко схватил ее за руки.

– Тебе надо уехать. Завтра же. Ты… ты далеко отсюда живешь? Надо либо в Житомир, либо в Ровно, а оттуда в Киев, Харьков, подальше.

– Да что с тобой? Осторожнее, ты делаешь мне больно.

– Прости. И предупредить твоих. У тебя кто-то есть?

– Тихон, ну ты, действительно странный, в самом деле. Здесь только двоюродная тетка, я у нее живу, ну не койку же снимать инженеру-технологу с зарплатой в четыреста рублей, – он замолчал, разглядывая ее лицо, ни на йоту, как казалось не переменившееся за время их разлуки. И не слыша, продолжал:

– Ехать нужно завтра же. Я помогу с вещами.

– А тетка?

– С ней вместе.

– Да может, объяснишь, что на тебя нашло? Мы с тобой не виделись столько времени, а стоило только наткнуться на тебя, вдруг посылаешь куда подальше. Как это вообще понимать?

– Прости, – он, наконец, взял себя в руки. – Последние дни выбили из колеи начисто. Очень рад тебя увидеть. Прости, что совсем не писал. Мне столько всего надо тебе сказать, а я…

– Вот именно. Налетел и начал… А если бы я прошла мимо? – и, не дав Керженцу слова молвить, продолжила: – Пойдем к нам. Ты уже успел где-то тут остановиться? «Кукушка» ведь раз в день в наш медвежий угол заезжает. – Он покачал головой. – Вот и замечательно. Переночуешь у нас. Мы в двухкомнатной квартире живем, у нас свой вход, чисто бары. От бежавших в Германию панов апартаменты остались.

Он дал себя повести через парк, мимо речки, в сторону старого города. Память неотрывно стучалась в забытые уголки, пытаясь узнать их или хотя бы сделать вид, что они знакомы с самого далекого детства. Вот эта ратуша, тот костел, здание библиотеки…. Ведь не в пустоте же он жил здесь до отъезда, должно же сохраниться хоть что-то. Но что можно помнить в три с половиной, четыре года? Трудно сказать. Один его знакомый рассказывал, что помнит воспоминания куда более ранние, а вот для Керженца самые смутные обрывки детства начались уже после переезда в Воронеж. Мама рассказывала, – отца он не помнил вовсе, – после начала Империалистической, они перебрались сперва к родным в Киев, затем, уже с началом Гражданской, в Воронеж. Там тоже было голодно, холодно, на улицах частенько слышалась перестрелка. Но мама говорила, все не так страшно, как в матери городов русских. Не так бесчинствуют что красные, что белые – она до самого последнего момента своей жизни старалась держаться ровно как к тем, так и к другим…. Умерла через два или три года по возвращении в Киев. Тихон как раз пошел на завод, токарем, оттуда более старшие товарищи сманили его в чрезвычайку. Он не был как мама, никогда не держал строгий нейтралитет, напротив. Нрав имел крутой, нашел, как ему казалось, ответы на все вопросы, мог постоять за себя и за них. И частенько получал в ответ. Потом встретился с Галей…

Она шла быстро, бросая изредка косые взгляды на спутника. Тихон молчал, глядя больше по сторонам. Пытаясь узнать, и понимая, что не в силах этого сделать. Наконец, заговорил снова.

– Как ты?

Галина помолчала, ответив лишь через несколько шагов, когда они пересекли трамвайные пути, каблучки ее туфель звонко цокали по булыжной мостовой.

– После твоего бегства или вообще?

Он смутился. Кровь хлынула, багряня щеки.

– Это не было бегство. Это… я просто не мог взять тебя с собой в Польшу.

– Ты даже не сказал, куда едешь, – и тут же прибавила: – Впрочем, я и так все поняла. Догадалась быстрее, чем ты. Ты ведь и боялся меня потерять, и хотел, чтоб я оставалась где-то далеко, куда бы ты мог приехать на несколько недель отпуска и…

– Это не так, Галя.

– Тиша, ты сам себя не знаешь, – едва слышно произнесла девушка. – Я сердцем почувствовала, что тебе больше нужно. Да, конечно, бараки и осенняя стужа не для меня, как и твое командование. Чем ты занимался в Польше, я так и не поняла.

– Фильтровал, – почти беззвучно ответил он. И чуть громче: – Выяснял степень контрреволюционности содержащихся в лагере для военнопленных и членов их семей. В январе работа закончилась.

– Ты написал мне запоздалую открытку с новогодними поздравлениями, помню. После нее я два дня проплакала и решила, что больше не смогу ждать. Тогда и переехала к тетке. Я ее плохо знала, она еще хуже знала меня. Но мы очень быстро сроднились. Иногда я пишу родным в Житомир, у них все в порядке, все как всегда.

Мост через речку кончился, они свернули на тихую улочку, заросшую раскидистыми липами. Фонари не горели, свет лился только из окон. Каким-то наитием он понял, что они почти пришли. Еще дом и окажутся у цели.

– Галя. Прости меня. За то, что я не приехал тогда, что прибыл сейчас. За все. Но я очень прошу, когда завтра прибудет поезд, купите билеты и уезжайте в Луцк, а из него, сразу же, сразу, хотя бы в Харьков или Донецк. В восточную Украину, словом, какой поезд подойдет, на таком и поезжайте, главное, чтобы…

– Снова подальше от тебя.

– Нет, я попробую найти тебя.

– Еще через два года. Лучше я напишу тебе.

– Некуда будет писать. Послезавтра война, – он все же смог, выговорил это слово. Галина остановилась, пристально посмотрела на него. Тихон отвел взгляд. – Именно поэтому я здесь, – едва слышно добавил он.

Она хотела что-то сказать, пошутить, может, но так и не смогла произнести ни слова. Они шли по улице, почти добрались до самого ее конца, до поворота, когда Галина остановилась.

– Это действительно так? Ты уверен? – спросила она совсем другим голосом.

– Почти на сто процентов.

– Не как в мае? – Керженец недоуменно посмотрел на нее. Девушка кивнула. – Да не смотри, здесь всем про все известно даже раньше командования. Ну сам посуди, мы же рядом с частью, неужели можно удержать секрет в ее пределах? Да и граница ведь рядом, а оттуда тоже что-то да доносится.

Глухо, вдалеке послышался гул самолета. Оба синхронно задрали головы, пытаясь увидеть в наступившей темноте самолет. Люфтваффе или свой. Не удалось.