Текст книги "Юнги. Игра всерьез"

Глава 23
«ВАШ КАТОРЖНИК»

По набухшему брезенту над головой барабанил дождь. Полотно палатки стало неприкасаемым. Капли цокали в подставленные кружки и консервные банки. Тонкие байковые одеяла с наброшенными поверх шинелями, подушки и простыни стали волглыми, и нельзя было пошевелиться, чтобы не растерять тепло.

Димка Майдан слушал, как стонут под ветром мачтовые сосны, стонут и безостановочно гудят подобно телеграфным столбам. Ветер хлестал по брезенту. Палатка прогибалась и жаловалась монотонным капельным перезвоном.

Димка проснулся еще до подъема. Ему срочно требовалось выбежать из палатки. Но снаружи было так мокро! Вылезти из постели не хватало сил. И зачем они так опрометчиво поступили, поддавшись на подначку Политуры!

Рядом с палатками находилось трехэтажное здание городского типа с широкими окнами и паровым отоплением. На первом этаже его размещались столовая и камбуз с шеренгой никелированных электрокотлов посреди блестящего кафеля. Железобетонный трап вел наверх, в классы и совершенно пустые кубрики. Правда, все в доме провоняло чужатиной. За два года отсюда не выветрился дух бывшей белофинской казармы. Наверняка здесь находилось гнездо самых отъявленных фашистов-шюцкоровцев. Стоило только заглянуть в карцер, который располагался в подвале, чтобы пропали последние сомнения на этот счет. Здесь были оборудованы одиночные камеры с откидными койками на цепях, заделанными в бетон столами, массивными решетками на окнах. В соседнем отсеке «спецы» обнаружили еще более убедительные подробности – каменные мешки, в которых узники могли только стоять. Майдан вошел внутрь и попросил захлопнуть за ним дверь. Его окружила тьма. Майдан пробовал стучать. Его не слышали.

Короче говоря, казарма «спецам» не понравилась. Старший политрук Петровский терпеливо дождался, когда экскурсия закончится, потом построил роты на великолепной лужайке посреди соснового бора и стал советоваться.

– В казарме, конечно, будет теплее, – сказал он. – Но я предлагаю устроиться в палатках. Как вы думаете?

Думали тогда все одинаково и поэтому без промедления стали оборудовать сорок десятиместных палаток. Кто же мог предполагать, что июнь обернется глубокой осенью и проклятый дождь заставит их пожалеть о принятом решении.

Побудку все еще не играли. Ожидая сигнала, Майдан съежился под одеялом и завидовал спящим товарищам. Только напрасно завидовал. Когда над лагерем разнеслись протяжные сигналы горна, все подскочили как на пружинах и наперегонки бросились к одному и тому же заветному месту. Вдогонку неслись трели дудок дежурной службы, которая объявляла форму одежды на физзарядку, если ее вообще можно было считать «формой». Учитель физкультуры и командир второй роты Ростислав Васильевич Оль, не обращая внимания ни на градусник, ни на дождь, разрешил надеть только трусы и тапочки.

Физзарядка шла в бешеном темпе. Бежали в строю по лесной дороге мимо почерневшего скита с крестом на коньке деревянной крыши, мимо железобетонного колпака огневой точки, прищурившейся на бухту пустыми амбразурами. Заброшенный дот очень заинтересовал Димку Майдана, но детальное знакомство с ним пришлось отложить до лучших времен. Командир роты бежал рядом со строем и зорко поглядывал по сторонам.

Через двадцать минут дождь уже не казался холодным, а погода промозглой. На голых спинах вполне можно было бы жарить блины.

Предусмотрительный Майдан хотел сохранить тепло под надежной защитой тельняшки. Но проникнуть в палатку никому не удалось.

– Всем умываться! – потребовали бдительные командиры отделений.

Ледяная вода в Ладожском озере ломила зубы. Но уклониться от умывания не было никакой возможности.

Захватив полотенце и прочие причиндалы, Димка поплелся вниз по косогору.

– Братва, скорее! – зазывал у воды Жорка Куржак. – Спешите видеть! Мировой аттракцион! Только один раз!

– Чего треплешься? – не слишком приветливо осадил его Майдан.

– Я треплюсь? – обиделся Жорка. – Тогда смотри сам.

Майдан поднял голову и застыл с зубной щеткой в зубах.

Неподалеку на гранитном валуне возвышалась массивная фигура Антона Донченко в традиционной позе стартующего пловца.

– Совсем спятил, – решил Майдан. – И влетит же дурню.

– Сгоняет лишние килограммы, – пояснил Куржак. – Видишь, кто тренер?

Только теперь Димка заметил рядом с Донченко сухощавого человека в спортивном тренировочном костюме. Это был сам командир роты Оль.

Антон Донченко продолжал весить ровно центнер. Зимой ему не помогли ни специальные занятия в спортивном зале, ни диета. Но командир роты не отступал.

– Ростислав Васильевич! – отчаянно кричала с кручи доктор. Екатерина Николаевна бежала по тропинке, размахивая термометром. Крутой спуск к пляжу был явно не для ее туфелек на высоких каблуках. Докторша наверняка полетела бы кувырком, не окажись поблизости Генка Ковров. Он галантно поддержал доктора и подвел ее к командиру роты.

– Ростислав Васильевич! – повторила Подачина, переводя дыхание. – Я хотела сказать… Вы знаете, что вода в озере всего шесть градусов Цельсия.

– Сам изме’ял, – невозмутимо кивнул Оль и обернулся к Антону. – Дистанция пятьдесят мет’ов, к’о-лем… ма’ш!

Заранее посиневший Донченко тюленем плюхнулся в Ладогу. Вынырнув, он ошалело завертел головой и выскочил обратно как ошпаренный. Из рассеченного колена текла кровь.

– Вот и травма, – со значением констатировала Подачина. – К сожалению, я не захватила с собой перевязочный материал.

Ростислав Васильевич тоже осмотрел ссадину.

– Что с вами, това’ищ Донченко? А я считал вас волевым человеком…

С берега неожиданно грянула песня:

 
Пошел купаться Веверлей,
Оставив дома Доротею.
С собою пару-пару-пару пузырей-рей-рей
Берет он, плавать не умея…
 

Болельщики на берегу веселились от души. Гена Ковров, размахивая полотенцем, стал в позу кантора. Из хора выделился чистый тенор Аркашки Гасилова. Солист со скорбью выводил:

 
Но, ох, судьбы злосчастный рок,
Хотел нырнуть вниз головою…
 

Ковров быстро развел руки. Солист замер, и после паузы хор подхватил с удвоенной силой и залихватским посвистом:

 
Но голова-ва-ва тяжелее ног-ног-ног,
Она осталась по-од водою…
 

– Разрешите еще раз, товарищ командир роты, – отчаянно заявил Антон.

– ’аз’ешаю! – слегка картавя, согласился Оль и сделал Екатерине Николаевне знак, как бы предупреждая ее возражения.

Со второго захода Антону удалось преодолеть установленную дистанцию. Его выхода из воды все ожидали с нетерпением.

– Вижу, что заплыв ученика Донченко вст’ечает одоб’ение, – улыбнулся Ростислав Васильевич. – Кто следующий?

Этот безличный вопрос командира роты произвел удивительное воздействие на болельщиков. Дружный хор немедленно начал таять, как сосулька на солнце. Пока Антон растирался махровым полотенцем, на берегу не осталось никого.

Распорядок дня в лагере не зависел от погоды и был известен заранее до мельчайшей подробности. В семь пятьдесят «спецы» выстраивались на передней линейке для подъема военно-морского флага, а потом строем шли завтракать. Но дождь методично заливал Валаам. Передняя линейка тоже промокла. Лужи на ней блестели сквозь слой битого кирпича, выступая бухтами и заливами.

– Равняйсь! – скомандовал дежурный по лагерю преподаватель биологии Артяев. Он хотел выглядеть заправским строевиком и требовал безусловного выполнения уставных команд.

– Почему не равняетесь? – налетел дежурный на Гасилова.

Между Аркашкой и его соседом справа образовался большой интервал.

– Не видите? – объяснил Гасилов. – Там лужа.

– Встань в лужу! Возьми наряд! – рассвирепел Артяев.

Мальчишки захихикали. Одному Аркашке было не до смеха. Дежурный по лагерю требовал исполнения. Гасилову ничего не оставалось, как шагнуть в лужу.

Командир второго взвода учитель математики Михаил Тихонович Святогоров все видел и с трудом удержался, чтобы не заступиться за своего ученика. Но вмешаться он не мог. Следовало учитывать, что строй есть строй и школа почти военная. Он только с раздражением подумал, что коллеге Артяеву совсем не к лицу интонации полковника Скалозуба. В результате ученик весь день будет ходить в промокшей обуви.

Сам Михаил Тихонович, хотя и носил синий морской китель без нарукавных нашивок, по-прежнему считал себя не командиром взвода, а классным воспитателем. Вначале он удивлялся, зачем его посылают на летние лагерные сборы, в учебной программе которых отсутствовали и алгебра, и геометрия, и тригонометрия. Но, начиная с путешествия на пароходе «Володарский», его подопечные задали ему столько задачек, что Михаил Тихонович не знал, какую из них решать первой. Для начала он решил посекретничать со своим помощником Раймондом Тырвой.

– Как вы думаете, кто стащил куриц?

– Откуда вам об этом известно? – насторожился Раймонд.

– Так ли уж это важно, – вкрадчиво прошелестел Святогоров. – Вы, надеюсь, понимаете, какой нехороший этот поступок.

– Понимаю…

– Вот и следует разобраться.

– Не надо, – решительно возразил Тырва.

– Как же так? – удивился Михаил Тихонович.

– Мы сами приняли меры. Больше не повторится.

– Надеюсь, не били? – обеспокоился Святогоров.

– Зачем? – скупо улыбнулся Раймонд. – Кулак не аргумент.

Итак, насчет аргументов все оказалось более или менее ясным, чего нельзя было сказать относительно функций. Учитель математики размышлял, кто же из учеников оказался способным на такое дело, а Раймонда больше всего интересовал источник информации командира взвода.

«Бери ложку, бери бак и беги на полубак», – раскатился над лесом новый сигнал горна. Распорядок дня диктовал свои условия. Святогорову пришлось отпустить Раймонда, так и не окончив конфиденциального разговора. Они разошлись, чуть-чуть недовольные друг другом.

По случаю плохой погоды занятия были назначены в помещениях трофейной казармы, но Михаил Тихонович после завтрака был совсем свободен и направился прямо к командиру роты.

– Прошу освободить от уроков Гасилова. У него ботинки мокрые насквозь. Еще простудится.

Оль предложил направить ученика засыпать лужи на передней линейке. Наказание символическое. Работать можно в тапочках, а обувь пока просохнет на камбузе.

Потом Михаил Тихонович поделился сомнениями, возникшими у него после беседы с Тырвой. Оль тоже не был склонен пройти мимо позорного случая с пропажей кур. Беседу с Тырвой обязательно следовало продолжить, и его вызвали в штаб лагеря.

– Если не доверяете, – заявил там Раймонд, – назначайте помкомвзвода другого.

– Кто сказал, что не доверяем? – возразил Святогоров.

– Ладно, если одному мне, – нахмурился Тырва. – Вы не верите целому взводу. Сказано, такого больше не допустим.

– Вам не кажется, ’аймонд, что здесь имеет место взаимное недове’ие? – вступил в разговор Оль.

Тырва удивился, что его назвали по имени. В военно-морской специальной школе допускались обращения только официальные: «товарищ ученик», «товарищ преподаватель» и так далее.

– Не хотите позо’ить това’ища? – улыбнулся командир роты. – Нам это понятно, и фамилии его мы не сп’ашиваем. Но хотелось бы все же понять мотивы такого се’ьезного п’оступка.

– Мымрин жлоб! – заявил Тырва. – Жлоб и маменькин сынок. Его пытались перевоспитать. Но это не метод.

– Ну и дальше…

– Дальше сами справились, – пожал плечами Раймонд.

Помощник командира второго взвода ушел из штаба, лихо щелкнув каблуками, а преподаватели долго молчали.

– Как будто я догадываюсь, кто мог это сотворить, – наконец сказал Михаил Тихонович.

– Мы все же не всегда п’авы с мальчишками, – ответил Оль. – ’азве можно с ними ’азгова’ивать по фо’муле: «Стань в лужу – возьми на’яд»?

Еще зимой на педагогическом совете был сформулирован основной принцип воспитания учеников. Прежний военрук спецшколы капитан 2-го ранга Радько утверждал, что военные уставы предназначены для взрослых людей. С подростками, которые пришли сюда с мечтой о флоте, надо лишь играть в моряков, но играть всерьез. Сам Радько умел это делать лучше всех остальных. Он научил мальчишек маршировать плечом к плечу под духовой оркестр. Так научил, что генерал-лейтенант Мерецков в ноябре прошлого, 1940 года и генерал-полковник Кирпонос месяц назад объявили спецшколе благодарности за отличную строевую выправку на военных парадах.

Безжалостное лишение двоечников права носить морскую форму заставляло всех работать так, что учеба стала интересной сама по себе, а народный комиссар просвещения издал приказ, где поставил успеваемость Ленинградской спецшколы в пример на всю Российскую Федерацию.

Святогоров и Оль понимали, что дежурный по лагерю преподаватель Артяев нарушил правила игры. Он стал муштровать. Но отменить наряд вне очереди, который получил ученик Гасилов, было бы неразумно. Это могло подорвать авторитет Василия Игнатьевича Артяева.

Захлебываясь от обиды, Аркашка возил тачкой песок и разравнивал его ровным слоем на кирпичной крошке лагерной линейки. Боцман спецшколы главный старшина Дударь выдал ему необходимый инструмент и посоветовал немедленно отдать ботинки для просушки Райкиной матери – Елене Эдуардовне. Но Аркашка отказался от тапочек. Совет не приказание, и выполнять его совсем не обязательно. Гасилов все равно будет ходить в мокрых ботинках. Пускай он простудится и заболеет, тогда все будут знать, что Аркашка совсем не виноват.

В мокром песке иногда попадались ценные находки вроде заграничной бутылки из-под лимонада с фарфоровой пробкой на рычагах. Рычаги прижимали пробку к горлышку резиновым ободком, чтобы напиток не выдыхался. Еще Аркашка подобрал блестящую пуговицу от белофинского мундира и положил трофей в карман робы. Он нагружал песок в тачку и толкал ее вперед, низко опустив голову. Сверху лил пакостный, нудный дождь. Стройные сосны клонились под напором ветра и суматошно размахивали ветвями-лапами. Палатки лагеря пустовали. Все ученики находились на занятиях. Окно класса, где занимался второй взвод, освещалось прерывистыми отблесками. Ребята осваивали ночную сигнализацию азбукой Морзе, а Гасилов возил свою тачку взад и вперед. В ботинках хлюпала и пузырилась вода. Аркашка жалел самого себя, и оттого в голову лезли мрачные мысли. Такие же тачки он видел в кино, в фильме «Болотные солдаты» о фашистских концлагерях. На этом сходство заканчивалось, но все равно ему было обидно работать здесь одному. Главное, не с кем поделиться обидами. Между прочим, Аркашка обещал сразу же написать матери письмо, но до сих пор так и не собрался.

Вечером Гасилов решил не откладывая информировать домашних о своем житье-бытье. Обстановка за это время изменилась. Во-первых, перед обедом Димка Майдан, увидев, как ему трудно на линейке, не прошел мимо. Он привел на помощь весь взвод, и через полчаса на линейке не осталось ни одной лужи. Во-вторых, командир взвода все же заставил Гасилова отнести ботинки для просушки и очень ругал за то, что Аркадий не сделал этого раньше. А к вечеру вообще потеплело. Дождь прекратился, и песчаная почва моментально впитала всю влагу.

Жаловаться на жизнь Гасилову расхотелось. Гораздо важнее было рассказать о трудностях, которые он преодолевал, чтобы дома убедились, каким Аркашка стал сильным, смелым и самостоятельным:

«Дорогие мама и папа! На Ладоге наш пароход попал в жестокий шторм, но меня нисколько не укачало, и вообще никто не утонул. Живем теперь в палатках, которые протекают от дождя. Командиры говорят, что надо закаляться. В озере еще плавает ладожский лед, но нам уже разрешают купаться. Наверно, скоро всем разрешат в обязательном порядке…»

«Мать обязательно решит, что я заболею ангиной», – подумал Аркадий и принялся ее успокаивать:

«Сегодня на построении мне приказали встать в лужу. Я промочил ноги и целый день ходил мокрый, но совсем не простудился. Вокруг лагеря очень красиво. Здесь остались белофинские укрепления и лежат настоящие бомбы и снаряды. Мы возим их на тачках в сторонку, чтобы не болтались под ногами. Помнишь, как в кино „Болотные солдаты“? Но ты, мама, не бойся. Со мной ничего не случится…»

Мелкий почерк не помог втиснуть в открытку все новости. Аркашка перевернул карточку и последние фразы разместил взамен адреса отправителя. Он подписался «Ваш каторжник», потом сообразил, что здесь, пожалуй, перехватил и мать поднимет панику. Другой открытки у него не было, а письмо следовало отправить обязательно. Гасилов заключил последнее слово в кавычки, заодно расставил знаки препинания и проверил, нет ли орфографических ошибок. Открытка получилась суровой и мужественной. Теперь ее вполне можно было опустить в почтовый ящик.

После отбоя лагерь долго не мог угомониться. В палатках обсуждали события дня, рассказывали разные истории. То там, то здесь взрывались раскаты хохота. Хорошо еще, что палатки были сшиты из толстого брезента, способного противостоять штормам.

Во втором взводе особенной популярностью пользовался Петька Шлыков. Совсем не верилось, что он пришел в спецшколу несколько дней назад. Шлыков оказался тертым парнем, который бывал во всяких переделках. Особенно лихо он знакомился с девушками, обращаясь с ними по принципу: «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей». Самые отменные красавицы не могли устоять перед Шлыковым. Вот что значит опытный человек.

Петька рассказывал одну историю за другой. Его слушали с живейшим интересом. Как же иначе, ведь остальные тоже хотели стать неотразимыми кавалерами, но пока имели в активе два-три случайных поцелуя. Из всей палатки только один Донченко попробовал сомневаться в реальности некоторых ситуаций.

– Что ты в этом понимаешь? – снисходительно спросил его Шлыков. – Раз не верите, все! Буду молчать.

На Антона дружно зашикали. Донченко был командиром отделения и старшиной палатки. Днем его распоряжения принимались без пререканий. Но сейчас, когда все лежали по койкам, вступала в права своеобразная демократия: «Не любо – не слушай, а врать не мешай». Петька поломался для порядка, но, убедившись, что остальная аудитория настроена более чем благожелательно, вновь стал просвещать. Начав с интимного шепота, Шлыков постепенно увлекся и перешел на полный голос. Его красноречию способствовало то обстоятельство, что среди слушателей не было Раймонда Тырвы, который разместился в соседней палатке. Помощник командира взвода, несомненно, начал бы вмешиваться и уточнять детали. Остальные ребята, менее информированные о подробностях Петькиной биографии, лишь хихикали, создавая благоприятную атмосферу для воспоминаний.

И надо же было случиться, что Шлыкова все же прервали на самом интересном месте. В тугое полотно палатки кто-то сильно постучал.

– Кто там шляется? – рассердился Петька.

Тогда полог палатки откинулся, и в щель просунулась голова.

– Очень инте’есно, – заметила голова, и все сразу замерли под одеялами. В лагере картавил только один человек, Ростислав Васильевич Оль. – С кем я только что беседовал? – спросил командир роты.

Сохранять инкогнито было бессмысленно. Петька сообразил это сразу. Он вскочил и вытянулся около койки, приложив руки к трусам.

– Еще один воп’ос, – продолжал Оль. – У кого из п’исутствующих есть, ну, скажем, сест’ы?

В темноте явственно слышался зуд одинокого комара и разносилось глубокое дыхание спящих.

– Поп’обуйте п’едставить своих сесте’, – посоветовал Оль, – на месте знакомых ученика Шлыкова.

Представить такое было совершенно невозможно, да и некому. Палатка погрузилась в глубокий сон и ответила командиру роты легким похрапыванием.

– Ложитесь, Шлыков, – разрешил Ростислав Васильевич. – Завт’а погово’им.

Глава 24
ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ ТАКТА

В лагере спецшколы вовсю развернулась подготовка к физкультурному параду. Разучивали вольные упражнения с веслами, которые предстояло показывать в июле на площади Урицкого. Дима Майдан не понимал, почему они называются «вольными». Триста пятьдесят человек размахивали под музыку тяжелыми палками. Движения отрабатывались до автоматизма и полной синхронности на двадцать четыре такта. В конце упражнений лопасть «превращалась» в приклад, весла-винтовки брались на руку, две роты смыкали ряды и грозно маршировали мимо трибун, уступая площадь другим физкультурникам.

Со стороны это должно было выглядеть красиво, но какой-либо недотепа, проявив вольность, мог начисто испортить все впечатление. Поэтому преподаватель физкультуры Ростислав Васильевич Оль тренировал «спецов» поротно и повзводно, в часы занятий и в выходной день. Он пользовался хорошей погодой, которая наконец пришла на смену затяжным дождям.

Тренировались на ровной лужайке неподалеку от лагеря. Это была не совсем лужайка, а заросшая травой крыша подземного бензохранилища. Замаскированная кустарником колонка со счетчиками и шлангами свидетельствовала о том, что прежние хозяева острова немало потрудились над тем, чтобы превратить его в крепость.

В воскресенье, в послеобеденное свободное время, Димка решил заняться исследованием остатков вражеской обороны. Он подозревал, что в окрестностях лагеря можно обнаружить вещи поинтереснее финской пуговицы, которой владел Гасилов. Майдан, Гасилов и Ковров заранее сговорились улизнуть для тайной рекогносцировки. Майдан пригласил еще и Леку Бархатова в качестве консультанта. Имелось в виду, что сын полковника должен лучше остальных «спецов» разбираться в сухопутных крепостных сооружениях. К разведчикам собирался присоединиться еще и Петька Шлыков. Но на его голову обрушились крупные неприятности.

Утром Шлыкова вывели из строя. Командир роты конспективно изложил содержание ночной беседы в палатке и под общее веселье вкатил рассказчику два наряда вне очереди. Вместо воскресной прогулки Шлыкова заставили наводить чистоту в отхожем месте казармы, которое, вероятно, не функционировало со дня изгнания с острова шюцкоровцев.

– Не буду здесь прибираться!

– Будешь, – успокоил его Раймонд Тырва, который как помощник дежурного по лагерю схлопотал для приятеля эту работенку.

– Какой ты друг, если в душу гадишь!

– У тебя не душа, а гальюн, – возразил Раймонд. – Так что здесь все правильно.

Шлыков пробовал еще спорить, но Тырва предупредил дальнейшие возражения:

– Учти, стенки у палаток всего лишь брезентовые. Я тоже слышал твои воспоминания. До единого слова.

После этого Петька моментально притих и взялся за швабру. Пока он повторял один из подвигов Геракла, разведчики во главе с Майданом обнаружили в лесу узкоколейную железную дорогу, которая уводила в бетонированный каземат.

– Здесь склад боеприпасов, – определил «эксперт» Бархатов.

Ленины слова подтвердились немедленно. Димка увидел в кустах вагонетку, а Гасилов нашел неподалеку связку длинных зеленовато-бурых макарон, обшитых полуистлевшей тканью. Макаронины были толщиной с палец и пахли целлулоидом.

– Заряд из бездымного пороха, – догадался Бархатов.

Вот интересно, кто мог подумать, что такой порох делают в виде макарон? Связку моментально распотрошили и честно поделили на четверых. Гена Ковров принялся фехтовать с Димкой гибкими макаронинами. Только они оказались непрочными и ломались при каждом ударе.

– Подожжем, а? – предложил Генка.

Все согласились, что исследовать находку необходимо.

Ковров полез за спичками и вытащил из кармана кроме них пачку папирос «Красная звезда».

– Продолжаешь курить? – ужаснулся Аркашка. Кто же мог позабыть, как зимой Коврова едва не исключили за это из спецшколы.

– А чего там, – засмеялся довольный Генка. – Здесь все равно не засекут.

– Погоди. Порох штука опасная, – предупредил Бархатов.

– Не дрейфь, – успокоил его Ковров. – Порох не взрывается.

Однако меры предосторожности все же следовало принять. Небольшой обломок макаронины положили на дно облицованной камнем ямы, где раньше располагались пушки береговой батареи. Генка поднес спичку, и порох вспыхнул ярким пламенем. Он горел как кинопленка. Это было любопытно, но не особенно. Вот когда Геннадий попробовал засмолить торец макаронины тлеющей папиросой, получилось здорово. Макаронина взвизгнула и, выплюнув изнутри соломенный факел, унеслась в поднебесье.

– Как ракета, – обрадовался Аркашка. – Теперь моя очередь.

В орудийном дворике был настоящий фейерверк. Обломки порохового заряда, выгорая изнутри, летали не прямолинейно. Они делали горки, неожиданные повороты или внезапно пикировали на мальчишек. Забава кончилась неожиданно, когда одна из «ракет» угодила в груду удивительных макарон. Порох полыхнул огромным снопом. Счастливые исследователи едва успели отступить из каземата.

В складе боеприпасов ничего больше обнаружить не удалось, и тогда Димка предложил прокатиться по железной дороге. Узкоколейка шла под уклон. Стоило толкнуть вагонетку, как она весело застучала на стыках рельсов, постепенно увеличивая скорость. Седоки не догадались только выяснить, куда они приедут.

– Полундра! – заорал вдруг Бархатов и сиганул под откос.

Гасилов похолодел. Они неслись к пропасти. Покореженные рельсы кончались у обрыва, под которым плескалось озеро. Следом за Лекой на землю кубарем скатился Гена Ковров. А Гасилов оцепенело глядел, как вагонетка поглощает последние десятки метров. Только Майдан не растерялся. Он изо всей силы пихнул Аркашку на обочину дороги и спрыгнул сам. В следующее мгновение вагонетка взмыла в воздух и, описав дугу, загрохотала по утесам, низвергаясь в Ладогу.

– Здорово прокатились! – возбужденно смеялся Димка.

Остальные путешественники угрюмо молчали.

– Дурак! – вдруг закричал издалека Бархатов. – Из-за твоей затеи едва не угробились.

Гасилов считал синяки и заметно погрустнел. Генка Ковров угодил в лужу. Его папиросы расплющились в мокрую лепешку, а пачка была единственной. Генка захватил ее в лагерь только для фасону, но сообщать ребятам о таких подробностях отнюдь не собирался.

– Вас не заставляли лезть на вагонетку, – обиделся Майдан.

– Заткнись, Лека, – посоветовал Ковров. – Все хороши. За что боролись, на то и напоролись.

– Я тоже говорю, что дешево отделались, – заюлил Бархатов. – Только шуму много. Вдруг из лагеря засекут?

– Положим, вагонетка могла сверзиться сама по себе, – заметил Майдан. Ему до смерти хотелось пройти еще подземными ходами крепостных сооружений. Но без попутчиков туда нечего и соваться, а на Аркашку с Геннадием рассчитывать не приходилось. Им следовало срочно бежать домой и приводить в порядок обмундирование.

Бархатов тоже хотел вернуться, пока их не хватилось начальство, но признаваться в этом было невозможно. Да и перед Майданом неловко: за что он его обругал? Тут еще откуда-то взялся Жорка Куржак, которому тоже приспичило лезть в подземелье. Вот и получилось, что Лека был вынужден подчиниться большинству голосов.

Однако он был прав, предупреждая об опасности шума в лесу. Командир взвода Святогоров сидел на берегу озера, когда с соседнего мыса сорвалась вагонетка и плюхнулась в воду. Михаил Тихонович недаром преподавал математику и слыл докой по причинно-следственным связям. Он моментально догадался, что вагонетка плюхнулась в воду неспроста. День был воскресный, ученикам предоставлено свободное время, и не исключено, что гибели подвижного состава способствовали весьма знакомые личности.

Святогоров сразу же направился к штабу, и командир роты Оль оценил логику его рассуждений. Преподаватели тут же решили прогуляться вокруг лагеря, избрав для себя разные маршруты. Так и есть. У монастырского скита Михаил Тихонович заметил первого ученика.

Григорий Мымрин попытался спрятать за пазуху какую-то книгу, но не успел.

– Что читаете?

– Да так, – смутился Мымрин. – Там много валяется…

Ученик держал стопку брошюр с цветными картинками на обложках.

– Жития святых, – догадался Святогоров. Конечно, мальчишка набрал брошюрок из простого любопытства. Но нельзя было допустить, чтобы он принес их в лагерь. Михаил Тихонович представил, как отнесется к такому чтению старший политрук Петровский, и решительно протянул руку.

– Тэ-эк-с. Прошу передать их мне.

Но Мымрин отступил назад.

– Там еще много осталось, – повторил ученик, как бы предлагая Михаилу Тихоновичу самому позаботиться о самообразовании. Мелованная блестящая бумага и цветная печать внушили ему преувеличенное представление о ценности находок.

«Как его называл Тырва? – попытался вспомнить Святогоров. – Жбан? Нет, как-то иначе».

Михаил Тихонович понимал, что речь шла о жадности, и теперь сам убедился, что у мальчишек были все основания так относиться к Мымрину.

– Вы нашли вредную церковную литературу, – стал убеждать командир взвода. – Опиум для народа.

– У меня бабушка верующая, – возражал Мымрин. – Ей в подарок.

Михаил Тихонович рассердился. Святогорову ничего не оставалось, как изложить последний аргумент, который лично он считал не слишком убедительным:

– Старший политрук узнает, и вас могут отчислить из специальной школы.

Как ни странно, это спорное, с точки зрения учителя, предположение сразу повлияло на Мымрина. Он отдал трофеи и, набычившись, пробормотал:

– Знаю вас, все равно себе заберете…

Святогоров вздрогнул, как от пощечины. Он собирался перелистать отлично изданные жизнеописания «фирменных святых» Валаамского монастыря – Германа и Сергия. Такая литература была довольно распространенной в годы его молодости. Сейчас же ему пришлось разорвать книжечки. Вручая клочки Мымрину, Михаил Тихонович приказал выбросить их в мусорный ящик. Ученик заслуживал наказания, но преподаватель не стал давать волю своему раздражению. Он подозревал, что Мымрин его не так поймет.

Едва Мымрин скрылся в лесу, направляясь к лагерю, как в другой стороне затрещали кусты и перед командиром взвода возникли два других его ученика – Генка Ковров и Аркашка Гасилов. Они от неожиданности остолбенели. Ребята специально возвращались кружным, наиболее безопасным путем и потеряли бдительность. Михаил Тихонович тоже поразился, но не встрече, а внешнему виду своих подопечных. Ковров казался пестро-мраморным, вроде английского сеттера. Грязь расплылась по его брезентовому рабочему платью затейливыми пятнами. А Аркадий Гасилов хромал и был покрыт многочисленными царапинами, будто бы подрался с котом.

– Тэ-эк-с! – сказал Михаил Тихонович. – Что произошло?

– Упали, – доложил Генка и быстро взглянул на приятеля, чтобы тот, упаси бог, не торопился отвечать.

Гасилов из «гогочек». Ему ни за что не отвертеться при серьезном разговоре с начальством.

– Куда упали? – встревожился Святогоров.

– В… яму, – объяснил Генка и стал бодро фантазировать, утверждая, что яма была неглубокой, мокрой и хорошо замаскированной.

– Тэ-эк-с, – кивал Михаил Тихонович и вдруг спросил: – В вагонетке никого не осталось?

– В какой еще вагонетке? – запнулся Генка, и в глазах у него мелькнул ужас.

Аркашка покраснел и устало махнул рукой:

– Кончай трепаться, Генка.

Гасилов был убежден, что учителю все известно и вранье даром не пройдет. Безнадежный голос мальчишки поразил Михаила Тихоновича. Святогоров решил, что произошло непоправимое. Он помнил, как плющилось железо, ударяясь о выступы скал, и перепугался по-настоящему.