Текст книги "Другая звезда. Часть 1. Лучшее предложение"

Я мазнула по нему ненавидящим взглядом и промолчала.

– Что, встала не с той ноги? – Азаэль потянулся, достал лист бумаги, скомкал его и выкинул в стоявшую неподалеку урну. Комок пролетел над моей головой, слегка чиркнув по волосам. – Или головушка трещит после вчерашнего?

Я насупилась, но ничего не ответила. Не принеси он тогда те злополучные фото, жила бы себе и дальше тихо-мирно, управляя магазином, никого не трогая. А теперь сиди, позорься перед кумиром детства. Прекрасная перспектива…

Видимо, мое сопение стало слишком сердитым, потому что Азаэль скинул ноги со стола и наклонился ко мне. Я думала, что он врубит свое знаменитое Очарование, и заранее готовилась отбрить его как-нибудь пожестче, но резкие слова так и застыли на языке, когда я увидела его участливое лицо.

– Что, настолько все плохо?

– Сам видишь, – буркнула я, раскладывая по столу фотографии.

– Вообще ничего?

– Ничегошеньки. – Почему-то признаваться в этом Азаэлю было гораздо обидней, чем самой себе. Нос подозрительно хлюпнул. Я потянулась за салфеткой. Ну нет, разреветься сейчас – на всю жизнь стать объектом для шуточек.

– Эх ты, читательница романов… – Теплая рука Азаэля внезапно скользнула по моим волосам. В носу защипало сильнее. Глаза начало жечь.

– С чего это? – голос пока не дрожал, но до этого оставалось недолго.

– Да с того, – он приблизил губы к моему уху, – что тебе бы романы сидеть читать, а не серьезным делом заниматься. Как есть лентяйка обыкновенная.

– Это я-то лентяйка? – от возмущения у меня даже горло перехватило. – Да я тут всю голову сломала, сижу, пытаюсь хоть что-то выудить! А ты меня в это втравил и теперь еще оскорбляешь?

– Во-первых, – голос Азаэля похолодел, – это не я тебя втравил, а ты сама. Могла просто отказаться, но нет же, любопытство распирало. Так что не надо тут к моей совести взывать – нет у меня ее. Что же касается дела, да, ты ленишься. Дырку уже в фото протерла глазами, но работать так и не начала. Сидишь, штаны протираешь, время убиваешь. Работа-то где?

– Да не выходит у меня! – крикнула я. – Стараюсь как могу! Но нет информации! Не идет! Нет ничего!

– Во-первых, не ори, – миролюбиво произнес Азаэль, отодвигаясь от меня. – Во-вторых, вспомни, что вам на уроках рассказывали.

– Да все то же самое и рассказывали. Как взять фото, как считать информацию. Все то, что я тут пытаюсь делать. Только толку с того… Ой!

Ощутимый щелчок по носу прервал мой поток словомыслия. Я схватилась за переносицу и в недоумении воззрилась на Азаэля. Взгляд его был очень пугающим.

– Знаешь, Кира, – начал он серьезным тоном, – в чем проблема по-настоящему одаренных «видящих»? Да-да, вроде тебя. Они превеликие лентяи. На уроках учат только то, что нравится, практика им дается на ура, даже если они ничего вообще не делают. Тебе бы с твоим потенциалом работы тут на две минуты. Но вместо этого ты сидишь и жалеешь себя. – Он закинул согнутую в колене ногу на ногу и оперся локтем на стол, подперев голову: – И твоя беда, Кира, – продолжил он, – в том, что свой дар ты привыкла воспринимать как должное. Вспомни сама: тебе хоть раз приходилось всерьез напрягаться во время обучения по предметам, касающимся твоих способностей? Да тебе все в руки падало, стоило только захотеть. Еще скажи, что я неправ.

Я молча смотрела на него и не отрицала, потому что Азаэль говорил чистую правду.

– Молчишь? Это хорошо. Молчи, молчи. И слушай, что скажу: дар ты свой всегда считала данностью. Что вот он есть, в любой момент пальцами щелкни – и вот тебе весь расклад, как пять пальцев, лежит. Только ты сейчас, Кира, как человек, год в гипсе пролежавший. Пытаешься встать на ноги, а не работают ноги: атрофировались. А ты мало того, что их не тренировала три года, так еще и сейчас хочешь заставить бежать марафон. Естественно, ничего не получается. А когда что-то выходит – сразу в обморок валишься. Дар, Кира, это сложно. Его гладить по шерсти надо, поддерживать, отслеживать состояние, проводить настройку. По шажку вперед продвигаться. В твоем случае вообще с азов начать бы, учитывая, как надолго ты его бросила без мысленной поддержки и пользования. Я вообще удивлен, что ты тогда даже что-то считала, – при твоем потребительском отношении я бы на месте твоих способностей свинтил куда подальше.

– А разве дар может куда-то сам по себе деться? – спросила я и тут же заработала второй щелчок по носу.

– Дар, Кира, – наставительно произнес Азаэль, пока я потирала ушибленный нос, – сам по себе деться, конечно, никуда не может. Закон сохранения энергии, знаешь ли, никто не отменял что сверху, что снизу, что тут. Но что происходит с носителем, который перестает быть пригоден для вмещения потенциала? Либо помрет, либо отключится от потока мироздания. Дар сам же себя и отключит, чтобы спасти жизнь носителя. Что в твоем случае и вышло. И уж я ни за что не поверю, что на парах педагог вам этого не рассказывал. Или ты о чем-то другом думала в это время?

Я сконфуженно промолчала, потому что Азаэль попал в самую точку. Действительно, во время той лекции я слушала лишь краем уха. Все мои мысли были о том, как красиво бликует солнце в каштановых волосах стоящего перед нами преподавателя и тени падают на его лицо… Мой нос тут же получил третий щелчок.

– Нет, это никуда не годится, – обиженно произнес Азаэль. – Получается, нам инкриминируют всяческое падение нравов и приписывают всевозможные пороки: то Очарование не врубай, то одевайся скромнее, то не флиртуй ни с кем. В то время как бедные, невинные существа со спрятанными крылышками вызывают такую бурю переживаний в сердцах бедных студенток. Этот мир сошел с ума!

Я покраснела еще больше. Хорошо, что кожа у меня больше смуглая, чем белая. Иначе я уже напоминала бы помидор. Азаэль тем временем с возмущением смотрел на меня. Но в его лице было что-то настолько комическое, что я не удержалась и захихикала.

– Ох уж эти люди… настроение скачет, как погода осенью. То рыдают, то смеются. Пойду, что ли, тоже кого-нибудь соблазню. А то непорядок выходит.

Он встал, одернул белоснежную рубашку, застегнутую то ли на две, то ли на три пуговицы, и изящно помахал мне рукой на прощание.

– Азаэль, – окликнула я его спину. – Спасибо!

Житель Нижних Уровней исчез за дверью, оставив за собой тонкий запах корицы и сандала. До меня донеслось: «Не за что».

Я вновь разложила фотографии. И пусть я пока понятия не имела, как выполню задание, сдаваться в мои планы больше не входило.

* * *

– Не понимаю, что ты все время на нее пялишься?

– Она мне нравится.

– Хочешь сказать, ты влюбился?

– Твой ум слишком мелок.

– Ничего не мелкий! Тебя же нашла.

– Тихо.

Второй голос обиженно замолкает.

Одинокий солнечный луч скользит по комнате. На столе восемь стеклянных колпаков. И в пяти из них фиолетовые бабочки. Они пытаются вырваться на волю, но у них это не выйдет.

Прозрачные голубые глаза смотрят поверх стекла и видят худощавую темноволосую девушку, склонившуюся над столом. Она сосредоточенно смотрит на фотографии и не замечает, что за ней следят.

– Мы дадим ей больше времени. Столько, сколько будет нужно…

Глава четвертая

Вернувшись домой, я в кои-то веки смогла спокойно улечься на диван, укрывшись пушистым пледом, и спокойно позвонить девушкам в магазин. Все шло по-старому, товар заказали, распределили, продажи есть, справляются. Была пара мелких вопросов с поставщиками, но сотрудницы заверили, что достаточно моих указаний, приезжать не нужно. А вот если бы я заскочила в воскресенье вечером, было бы здорово. Я слушала отчет за последние два дня, а про себя грустила, что дело моей жизни спокойно обходится без меня.

Да и сама я хороша: как только поманили хорошей должностью и обеспеченным будущим, сразу радостно ухватилась, совершенно позабыв про свою налаженную замечательную жизнь, а ведь до этого гордо заявляла самой себе, что проживу и без способностей, не больно-то они мне и нужны… И ведь жила, справлялась! Даже привыкла быть обычным человеком. Понадобилось всего три года, чтобы привычка стала второй натурой…

По потолку мелькали тени. На кухне капала вода: кран, что ли, вздумал подтекать? А я лежала и не могла заставить себя встать. Впервые за долгое время на меня яростно навалилось одиночество. Последние дни я пусть и вынужденно, но практически не оставалась наедине с собой и со своими мыслями. И теперь, когда наконец-то сумела выкроить для себя время в бесконечном потоке дел, мне стало нечем заполнить эту тишину.

Я встала и подошла к шкафу, по пути сто раз сказав себе, что этого не стоит делать, но все равно подставила тумбочку и полезла на антресоли. В свое время я специально завалила всё разным мелким и не очень хламом, чтобы было невозможно легко и просто достать то, что надо хорошенько спрятать, в первую очередь от себя самой. Но сейчас я просто скинула все завалы на пол и достала пару альбомов и старый, потемневший от времени деревянный футляр. Руки безошибочно нащупали потайной замок. Когда-то здесь хранились бабушкины драгоценности, теперь же жили лишь фотографии. Я доставала одну за другой и злилась на себя, что не надела перчатки.

Вот первое фото – на нем моя прапрабабушка в строгом черном платье с небольшой брошью у горловины. Прямые складки тяжелого материала, волнистые волосы, собранные в простую прическу, и открытое строгое лицо. Я знала, что этот снимок сделан вскоре после того, как погиб ее старший сын. На охоте лошадь понесла… После этого все ее фотографии будто бы состояли только из прямых линий. О ней я знаю, что она умерла вскоре после прадедушкиной свадьбы и до конца дней не снимала траура по любимому сыну.

А вот и прадедушка. Совсем молодой и до неприличия красивый. Тут он только окончил университет. Щеголь, баловень судьбы. Любимец своего отца и вечная головная боль матери. На другом снимке он стоит рядом со старшим братом. Тот более серьезный и строгий, но видно, что очень добрый. Он сильно напоминает моего отца, даже во взгляде есть что-то общее. Дальше фотографий становится меньше: дела прапрадедушки вскоре после гибели старшего сына пошатнулись, и мой красавец прадед был вынужден искать себе службу уже не развлечения ради, а для того, чтобы заработать на хлеб. Его жизнь больше никогда не была легкой – в трудах и заботах. Однако же он сумел сохранить фамильный особняк. В нем он и жил с прабабушкой – первой красавицей столицы. Когда прадедушка стал небогат, если не сказать – беден, он написал «милой Кларе» и честно сообщил, что отныне вынужден отказаться от ее общества, ибо ему нечего предложить столь блистательной и обожаемой леди, а обрекать ее на жизнь, в которой нет места привычным блеску и роскоши, он считает для себя невозможным и потому освобождает ее от всех обязательств перед ним. Но она в ответ небрежно черкнула лишь одну строчку: указала дату и время – больше ничего. И в тот день и час они стали мужем и женой под сенью старинного собора. Ее родителей на свадьбе не было. И после этого она так с ними никогда и не заговорила. Характер у прабабушки был как клинок в ножнах. Я всегда жалела, что мне не довелось познакомиться с ней.

А вот и дедушка, тоже совсем молодой. Ему не передалась красота родителей. Он был мил, не более того. Но его заурядная внешность с лихвой компенсировалась прекрасным образованием, тактом, манерами, воспитанностью – словом, всем, что отличает подлинного дворянина от нувориша. Он умер, когда я поступила на первый курс. И мне до сих пор его не хватает…

Старые семейные фото – это всегда шажок внутрь себя. Хорошо, когда у семьи имеется история, есть дух времени, и ты знаешь, что не появился из ниоткуда и не исчезнешь в никуда. Раньше я часто размышляла о том, какой след оставлю, когда настанет мой черед раствориться в бесконечном потоке мироздания. А после…

Мои пальцы перебирают страницы альбома и находят спрятанную в самом дальнем уголке фотографию. Она завернута в бумагу – последний барьер, последняя надежда не посмотреть. Но я уже разворачиваю сверток. Иногда мне хочется, чтобы из воспоминаний можно было создать аромат: открыл флакон – и вот уже уносишься в момент подлинного счастья. Но пока такие духи не изобрели, поэтому я просто храню мгновения в памяти, как великие драгоценности.

Одно из них – выражение лица дедушки, его глаза, когда он узнал, что я зачислена в Академию в числе лучших. Он как-то сказал, что это был один из самых счастливых дней его жизни. А я была счастлива, что счастлив он. Ради деда я бы не только поступила в Академию – звезду с неба достала бы…

А второе… Я зажмуриваюсь и прижимаю фото к себе.

…Я только-только перешла на пятый курс. У нас должна была начаться особая практика – отдельная привилегия факультета «видящих». Помню, что мы все ужасно волновались перед первым занятием. Эти занятия были нашей тайной мечтой, и мы жаждали и боялись их, ведь предмет вел житель Верхних Уровней, лично.

К тому моменту мы привыкли к Азаэлю и двум его коллегам, которые часто любили зависнуть в Академии. Их оппонентов тоже было трое, но мы их никогда не встречали ни в стенах Академии, ни на наших уроках и, признаюсь, даже не очень понимали, как они должны выглядеть.

Когда двери распахнулись, мы влились в аудиторию разноцветной стайкой и сначала зависли от изумления: аудитория была небольшой, но очень светлой. А еще в ней оказались панорамные окна с видом на лес.

Стоявший у окна мужчина обернулся.

Конечно же, у него не было никаких крыльев, голубого свечения вокруг головы и кистей рук, белого одеяния и глаз, мечущих громы и молнии, – ничего из того, что так тщательно описывали ушлые шестикурсники. Он выглядел совершенно обычно: лицо не красивое, скорее приятное, роста выше среднего, худощавый. Бесконечно теплые карие глаза, хоть и вид слегка отстраненный. Обыкновенная внешность, и все же, увидев раз, никогда не забудешь.

А еще имя, словно волна на песке: Лоой.

Когда я поняла, что пропала? Не сразу, далеко не сразу. Поначалу я говорила самой себе, что это банальное любопытство, потом – желание получить как можно больше знаний. Затем сама устала выдумывать объяснения. Разумеется, в самый первый раз я совершенно не понимала, почему так бешено колотится сердце и я боюсь поднять глаза на преподавателя, но при этом еще больше опасаюсь, что больше никогда его не увижу…

И, разумеется, все начиналось с катастрофы. Первое занятие было легким. Лоой просил нас максимально расслабиться, очистить, как бы банально это ни звучало, разум от ненужных мыслей, а потом в таком состоянии рассматривать окружающие предметы и фиксировать их особенности, будто бы видим что-то впервые. Когда мы разлеглись на мягкие маты, я не могла ни сосредоточиться, ни расслабиться. И, естественно, никаких свободных описаний не вышло. Но тогда на это никто не обратил внимания. Разве что Макс, который ждал меня после занятий, испугался, что я чересчур ушла в себя. Но дальше было только хуже.

Все предметы, связанные со способностями, давались мне легко. Но на особой практике я теряла все свои умения, превращаясь в бездарность, которая была не в состоянии выдавить из себя и двух слов. Я краснела, бледнела, меня кидало то в жар, то в холод, поначалу не удавалось выполнить даже простейшие упражнения. Я уже не говорю о более важных и тяжелых задачах, которые нам следовало разбирать в течение семестра.

Лоой был тактичен и терпелив. Он не уставал раз за разом объяснять мне одно и то же. После контрольной, где я назвала глубоко женатую пару близкими родственниками и даже подробно описала их общих родителей, он назначил мне отдельные, индивидуальные занятия. И все стало совсем плохо.

Он никогда не приближался ближе чем на полметра – вполне конкретное правило для общения с жителем Верхних Уровней. Но мне и этого было довольно: стоило ему заговорить со мной или попросить сделать простенькое задание, как я впадала в ступор, будто отключалась от реальности. Лоой объяснял мне что-то, а я смотрела на его руки и думала о том, что мне хотелось бы знать, теплые они или холодные… Но я сознавала, что это невозможно: прикосновения к жителю Верхних Уровней были строго запрещены. Об этом нас не раз предупреждали. Я была уверена, что не нарушу запрет, но иногда, находясь рядом с ним, не слышала ни слова.

Сокурсники жалели меня, списывая происходящее на утомление и нервозность. Я и сама поначалу так думала. Но, после того как единственная в группе не справилась с итоговым заданием за первый семестр, я взяла себя в руки и направилась к травникам. Полученный отвар и мантра: не слышать, не видеть, не вдыхать едва уловимый запах пряных трав, исходящий от него. Просто делать, сидеть, не реагировать. Отвар притуплял все чувства. Способности он тоже ограничивал, но, когда ничего не выходило, что-то получавшееся уже стало прогрессом. После первого же занятия с отваром дело пошло на лад, как мне казалось. Я начала справляться. А потом…

– Кира, да на тебе лица нет! – Макс, привычно ожидавший меня перед началом занятий, кинулся ко мне с середины вестибюля.

– Как нет? – спохватилась я и подскочила к ближайшему зеркалу. Оттуда на меня глянула странная девица с серо-белым лицом, огромными глазами с кровавыми прожилками и синими губами. – Ой…

– Так, срочно к врачу! – Максим схватил меня за руку и потащил вглубь здания, где располагался пункт первой помощи. И это было очень вовремя, поскольку в следующую минуту я потеряла сознание.

Мне потом рассказали, что лексикон окружающих изрядно обогатился после того, как врач осмотрел мое относительно бездыханное тело. Выражений он не стеснялся. Но ему простили – сами понимаете, какая квалификация у него была. Оказалось, что «видящим» с высоким уровнем способностей специального отвара, который я пила чуть ли не стаканами перед особой практикой, можно было столовую ложку в день. Я превысила допустимую дозу в несколько десятков раз и чудом осталась жива. Но, к моей чести, даже в полубессознательном состоянии я не выдала того, кто мне эти отвары продавал, так как считала, что виновата сама от начала до конца. По этому поводу я узнала еще несколько крепких выражений, но на этот раз от Джафара Аркадьевича. И это был единственный раз, когда я не спасовала и наотрез отказалась сотрудничать. Но хуже было то, что меня постоянно начало выбрасывать в измененное состояние. Я проваливалась в пустоту и приходила в себя с какими-то непонятными перерывами. Меня тошнило, лихорадило, и состояние только ухудшалось, а перерывы между приступами становились все короче. Через неделю я окончательно перестала понимать, на каком свете нахожусь. Врач, успевший связаться со всеми без исключения коллегами, отчаявшись, решил обратиться в последнюю инстанцию – к Лоою.

Когда я узнала, кого хочет привлечь медкрыло, со мной случилась истерика. Я наотрез отказывалась от помощи жителя Верхних Уровней, но не могла даже самой себе объяснить, почему мне было стыдно появляться перед ним в таком состоянии, да вдобавок еще он мог узнать, что это из-за его занятий я начала принимать злополучное лекарство… Словом, я рыдала, вцепившись в руку Макса, и умоляла не обращаться к Лоою. Но всегда мягкий и тактичный Максим неожиданно проявил недюжинную твердость и потребовал, чтобы я прекратила капризничать и осознала уже, что других вариантов просто нет.

– Кира, пойми, – говорил он, поглаживая меня по зареванной щеке, – ты должна радоваться! Сама знаешь, какие жесткие требования по невмешательству выставляет Договор. А он согласился тут же! К тому же это твой преподаватель, знаком с тобой, представляет себе, что ты можешь, тебе будет легче довериться знакомому.

Я же продолжала рыдать и от помощи отказывалась, не понимала, почему должна радоваться, когда вот-вот мой мир и хрупкое равновесие в нем рухнут на веки вечные. Видя, что я намерена упрямиться и дальше, врач закатывал глаза и называл меня идиоткой. Помощь пришла оттуда, откуда не ждали: неожиданно в мою палату явился сам Джафар Аркадьевич и потребовал, чтобы все немедленно вышли вон. Спорить с ним никто не стал, а он деловито подсел ко мне и произнес участливым тоном:

– Ну что, Мичурина, плохо тебе?

– Бывало и лучше, – пробурчала я, стесняясь пижамы в цветочек. Такую выдавали, что поделаешь. Но мне все равно было неловко.

– Видок у тебя, скажу честно: краше в гроб кладут, – подтвердил директор, поворачивая мое лицо к свету. – Ну так поведай мне, – продолжил он, – на каком основании ты от помощи жителя Верхних Уровней решила отказаться?

– Уже доложили? – я не удержалась от ехидного комментария. Больному простят. Может быть.

– Конечно, доложили, – подтвердил директор. – Это уж, простите, моя работа – знать, что происходит в стенах Академии.

– Не нужна мне его помощь, сама как-нибудь оклемаюсь!

– Сама ты уже дел наворотила, еле вытащили! – отрезал Джафар Аркадьевич, не повышая, впрочем, голоса.

Я рассеянно теребила конец одеяла и ждала, пока он уйдет. В конце концов не будет же он тут сидеть вечность. Но директор как будто прочел мои мысли, потому что встал и неторопливо подошел к окну. В теплое время года вид за ним был красивый, в холодное – не очень.

– Все же какое у вас, «видящих», самомнение, – произнес Джафар Аркадьевич, разглядывая что-то в глубине пейзажа. – Закачаешься!

Он снова повернулся ко мне и закончил:

– Или простая глупость.

– Глупость? – удивилась я, комкая одеяло.

– Конечно, глупость. Сначала довела себя до состояния зомби. Теперь от лечения отказывается. Вероятно, ждет наша госпожа Мичурина, что помрет себе благополучно, а потом будет похоронена на территории Академии с пометкой: «Здесь лежит талантливая, но чрезвычайно нахальная и глупая студентка. Не будьте как она».

– Не собираюсь я умирать, – рассердилась я.

– Тогда почему отказываешься? – вопросил директор, воззрившись на меня с высоты своего роста, как сокол на полевую мышь.

– Потому что я слишком люблю свою голову, чтобы пускать туда посторонних!

– Э-э-э, – понимающе протянул директор, – значит, и глупость, и самомнение.

– Да при чем тут это, Джафар Аркадьевич?

– А при том. Неужели ты всерьез решила, что в твоей, прости уж меня, не самой толковой черепушке есть что-то действительно интересное для такого, как Лоой? У тебя же там две извилины, да и те, поди, прямые. А на закуску пара сопливых девичьих переживаний и куча амбиций, которые тебе отчего-то кажутся шедеврами человеческой мысли. Вот уж воистину я бы на его месте побрезговал в твою голову вообще лезть. А он согласился.

– Так и лез бы, – я обиделась окончательно.

– Не полезет. Заявил, что ему, видите ли, надо твое персональное разрешение. А без оного он к тебе на километр не подойдет. Ох уж мне эта их верхнеуровневая деликатность…

Фразу о том, что директору этой деликатности не мешало бы поучиться, я благоразумно сказала про себя.

– Ну что, согласна, что ли? А то у меня дел вагон, знаешь ли, с тобой тут сидеть.

– Согласна. – У меня было четкое ощущение, что я только что подписала себе смертный приговор, но больше сил на пререкания не осталось: скоро должен был начаться очередной приступ выпадения из реальности, я уже чувствовала характерное головокружение и онемение в конечностях.

– Чудненько, – радостно возвестил директор, направляясь к выходу из палаты. – Я сейчас Лоою передам, что ты его ждешь не дождешься. И поблагодарить не забудь, – грозно добавил директор уже на пороге.

– Спасибо.

– Да не меня, а его. И попробуй только ему нахамить! – На прощание он показал мне кулак и скрылся в коридоре.

В комнату сразу зашел Макс, пытавшийся мне что-то сказать, но я уже отключилась. А пришла в себя спустя час или два. В комнате уже было темновато: вероятно, за окном смеркалось. Но свет никто не включал, только одинокая настольная лампа слегка разгоняла полумрак. Макс, сидевший рядом с кроватью, радостно наклонился ко мне:

– Кира, ты очнулась! Мы только тебя и ждем.

Я хотела спросить, кто это – «мы», но в ту же самую секунду Макс уступил свой стул другому человеку. Я увидела знакомые черты, и на секунду мое сердце перестало биться.

– Как вы себя чувствуете, Кира? – участливо спросил он. Его голос был мягким, а взгляд – теплым. Еще я поняла, что впервые вижу его так близко. И сердце снова помчалось в бешеном ритме. Я прикрыла глаза и снова начала повторять про себя мантру: не думаю, не вижу, не дышу… Но он был здесь, рядом. Как я могла не обращать внимания?

– Кира, мне нужно будет продиагностировать вас. Поэтому прошу вас какое-то время просто полежать и не думать ни о чем. Вы согласны?

Я только кивнула. Запах трав уже окружал мою кровать, создавая ореол чего-то неведомого… Я ощущала тепло его тела совсем рядом с собой. Так близко, так близко…

– Она отключается, – голос врача издалека, на заднем плане. Но Лооя я не слышу – просто ощущаю, что он рядом, и не боюсь очередного приступа. Прихожу в себя неизвестно сколько времени. Глаза не разлепить, но слышу голоса.

– Сильнейшее энергетическое истощение, – голос Лооя доносится как сквозь пелену.

– Как такое могло случиться? – это уже врач, ага.

– Долгая, изматывающая энергетическая борьба.

– Она пила… – врач произносит название отвара скороговоркой. – Это могло повлиять?

– Да, думаю, что повлияло. Внутри нее стоит энергетический барьер, который подпитывается за счет ее поля. Она могла поставить его сама, но прием лекарств без согласования с врачом это усугубил и подпитал барьер.

– То есть он сжигает ее изнутри? – в голосе врача неподдельная тревога.

– Да, вы совершенно точно все поняли, – голос Лооя спокоен. Интересно, ему все равно?

– Как же быть? – это уже Макс.

– Убирать барьер. К сожалению, я не знаю других вариантов. – Ему правда все равно. И я не могу это принять, но нет, я не буду плакать. Нельзя. Да и с чего я вообще вообразила, что ему должно быть до меня дело?

– Вы сможете помочь? – Макс настойчив. Но мне больше всего на свете хочется, чтобы он исчез из этой комнаты, растворился в душной пелене. Почему здесь так жарко?

– Думаю, что смогу. Но мне нужно разрешение студентки Мичуриной.

Студентки Мичуриной… Официально, жестко. Внутри дрожит тоненькая струна. Потяни ее – улетишь в небеса. Запах можжевельника коварно заползает мне в ноздри. Я не могу не дышать и не могу дышать. Что это за пытка такая?.. Почему я не могу пошевелиться? И хочется выть от безысходности. Кто-нибудь, распахните уже окно!

– Ей плохо, – голос Лооя совсем близко. – Мне нужно приступать сейчас. Кира, вы меня слышите? Я могу вам помочь. Но мне нужно, чтобы вы дали согласие.

Я пытаюсь моргнуть в ответ. Тело не слушается. Мне даже все равно, что будет дальше, лишь бы прекратить это ощущение тепла рядом, не вдыхать больше этот терпкий запах можжевельника. Ну почему он так близко? И я ощущаю теплое прикосновение к своему лбу. Сердце готово выпрыгнуть из груди, но я лежу неподвижно. Как так? Ведь нам запрещено их касаться… Выходит, им можно? Запах можжевельника становится невыносимым, но через мгновение перестает быть удушающим. И я начинаю поражаться, как он мог не нравиться мне раньше… Кончики пальцев Лооя чертят мне на лбу какой-то знак, и мир во мне взрывается лютой болью. Я хочу кричать, но не могу пошевелиться. Боль наваливается на меня алым покрывалом, и я вижу, как пляшут за закрытыми глазами огненные всполохи… Я умираю? Но внезапно все проходит, и мне становится так хорошо, что хочется плакать от облегчения…

Его прикосновение к моему разуму словно касание крыльев бабочки. Не знаю, как описать… но чувствую, что мои детские воспоминания, школьные годы, Академия, родители и даже Максим убираются в дальний уголок. Туда он не смотрит. Его это не касается… «Верхнеуровневая деликатность», как выразился директор. Благословение небес…

Мы вместе подходим к барьеру. Он высокий, как двухэтажный дом, а еще толстый, как стена бункера. Такой долбить вечность… Лоой задумывается на секунду. Его руки скользят по барьеру, будто бы что-то разыскивая. И внезапно я вижу вход: темную арку с манящей пустотой внутри. И мне страшно… Я сжимаюсь в комочек, боюсь узнать, что там, за стеной из серого камня и черным прогалом. Но он рядом… мысленно сжимает мою руку. И я тянусь ко входу, прячущемуся за каменными вязями. Это так легко – войти вовнутрь. Я ожидаю увидеть все что угодно: выжженные земли, страшных чудовищ… но вижу лишь учебный класс.

…И вот Лоой стоит перед окном. Он что-то рассказывает, но я почти не слушаю. Все мои мысли о том, как ветерок от окна шевелит его каштановые волосы… И я думаю о том, как бы хотела дотронуться до них, хоть на мгновение.

А вот новая картинка. Уже индивидуальное занятие. Я любуюсь его красивыми пальцами и снова почти не слушаю…

…А теперь слушаю. Он рассказывает про работу с фото. И мне кажется, что слушала бы его вечно. Его глаза останавливаются на мне, и мне хочется, чтобы он никогда их не отводил. Но он смотрит на меня совсем недолго. И мне становится так грустно, что я прячусь за тетрадкой и пытаюсь отвлечь себя конспектом.

Наклон головы… волосы, которые он небрежно отбрасывает назад, рассказывая нам очередную премудрость. Лицо, фигура, жесты… А вот он сидит за столом и пишет что-то в журнале. Я не вижу, что. Но почему-то мне кажется, что это самое прекрасное в жизни зрелище.

Воспоминания льются потоком, который я не могу сдержать. Сотни мелочей и мыслей, сонм образов, десятки картинок, которые заботливая память схватила и запечатлела в моей голове. И надо всем этим плывет легкий запах можжевельника. Я никогда не любила запах трав, но теперь обожаю его.

Барьер за моей спиной дрожит. Он не хочет уходить. Желает и дальше охранять мои воспоминания, сдержать их, спрятать от всех. Но тот, который рядом со мной, не дает серым стенам сомкнуться. И барьер, похожий на огромную застывшую волну, отступает, роняя с грохотом камни, похожие на замерзшие слезы.

А я, я снова могу дышать… Хочу обернуться, сказать что-то очень важное тому, кто стоит со мной. Но он уже не здесь. Барьер рушится, и в присутствии хранителя больше нет нужды. Я протягиваю руки к тому месту, где он только что был… и выныриваю на поверхность, жадно глотая воздух. Рядом никого нет. В палате темно, лишь слабый свет ночника разгоняет мрак. И верный Макс дежурит у моей постели, как послушный часовой.

– Кира, ты очнулась? Тебе лучше? – он сжимает мою руку, совсем как тот, другой. Но я не хочу его видеть, мне нужен тот, который ушел. Я должна найти, мне необходимо поговорить. Пока во мне хватает смелости, я хочу все ему рассказать…

– Лоой ушел полчаса назад, – Максим словно читает мои мысли, но только одного он не видит: я не хочу, чтобы он сейчас был здесь, в этой комнате. Мне слишком тесно рядом с ним и душно.