Текст книги "Избранная лирика"

Кирилл Ковальджи
Избранная лирика

ТЕБЕ. ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ

Тебе – это значит именно тебе, читателю.

А от кого и что?

Поэзия вращается в сфере, где один полюс – Исповедь, другой – Музыка. Ударишься в одну крайность – уйдешь от музыки, в другую – удалишься от слова. Поэзия жива, пока летает между полюсами. А какова ее орбита – зависит от конкретного времени и личности автора.

Теперь вокруг нас относительный штиль, и поэты, как правило, весьма чутко прислушиваются к своему внутреннему миру, исходя из которого творят «внешний». Я же – выходец из первой половины прошлого века, когда внешний мир, грохоча, тщился заглушить музыку…

Мне выпали на долю всякие пертурбации, совсем не похожие на сегодняшние. На меня, как только я начал себя осознавать, навалились «исторические события». Родился я в 1930 году в Бессарабии (тогдашней Румынии) при короле Кароле II, в десять лет оказался в Советском Союзе, при Сталине, в одиннадцать – война, и я опять при румынском короле, на сей раз – Михае I и Антонеску. С четырнадцати – снова в Советском Союзе. Мне было пятнадцать, когда окончилась самая большая война, чему радуюсь до сих пор (отсюда и особенности мировосприятия). В шестнадцать пережил первую любовь (вместе с первыми стихами), и с тех пор они – любовь и стихи – не покидали меня.

Учитывая все это, читатель может догадываться, что его ждет.

Будучи любопытным от рождения, я хотел быть как все и не как все, хотел объять необъятное (в результате – в моих сочинениях куда больше «широты», чем углубленности). И хотя мне выпала долгая жизнь, кажется, что только сейчас начинаю жить. Вот такой парадокс.

Несколько слов о составе «Избранной лирики». Немало написавший и напечатавший, признаюсь, я несколько растерялся. Сделать подборку по порядку, по годам? Это автору интересней, чем читателю. Устав от размышлений, «взял за основу» две уже изданные, обладающие собственной целостностью, книжки – «Тебе. До востребования» и «Зерна» и включил все то, что посчитал существенным из других сборников и новые, ранее не публиковавшиеся стихи.

Это, пожалуй, похоже на «кардиограмму» человека с опытом определенной судьбы (о ней шире можно судить по роману «Свеча на сквозняке» (1996) и книге эссе «Обратный отсчет» (2003) – судьбы под знаком неистребимой любви к поэзии (любви, которая сильней отношения к собственным сочинениям).

Надеюсь, на тебя,читатель. Эта книга – тебе, до востребования. Возможно, мое послание будет созвучным твоему стремлению к гармонии, к нормальной жизни (в не совсем нормальные времена!). Музыка отделяется от автора, исповедь – никогда.

Автор

Тебе. до востребования

1

…лучше слепо любить Дульсинею,

чем всю правду узнать о любви.

ТЫ БЕЛКОЙ В РОССИИ БЫЛА

Ты белкой в России была,

доверчиво-дикой была ты,

была ты ручной и крылатой,

крылатой, не зная крыла;

летела в лесные палаты,

где рдели сквозные закаты

и молча сгорали дотла.

Пушистый комочек тепла,

ты жалась во мраке дупла,

когда октябри моросили,

не знала ни бедной России,

ни боли сознанья, ни зла.

Я знаю: теперь и когда-то

ни в чем не была виновата,

за что и откуда расплата,

зачем с пепелища заката

летит золотая зола?

Россия, Россия, Россия…

Постой, надвигается мгла;

я сна не увижу красивей,

чем тот, когда в бедной России

ты белкой лесною была.

Откуда удары набата,

чья это беда и утрата,

по ком это – колокола?

По веткам горящим бежала,

сквозь пламя – живая стрела…

В глазах твоих отблеск пожара,

неведомой боли игла.

ОНА

Убедить невозможно ее,

аргументы – пустые скорлупки,

понимает она, как зверек,

интонации, жесты, поступки.

Ведь она не из рода владык —

из породы отзывчивых ланей,

внятен ей лишь природный язык

состязаний, игры и желаний.

Доказать ничего ей нельзя,

как нельзя доказать снегопаду,

что ты ждешь не метелей, а радуг…

Чтобы с ливнем беседовать, надо

самому быть таким, как гроза.

Доказать ей нельзя ничего,

ничего ей нельзя доказать…

Лишь свобода умеет связать,

лишь неведенье, и баловство,

и нечаянное волшебство…

ОХОТНИК

Знаешь ты безотказное средство,

чтобы сразу к ногам – красота;

от зрачка через мушку до сердца —

несомненна твоя прямота.

На лету свою цель карауля,

в пустоту ты спускаешь курок:

знаешь – встретятся сердце и пуля,

видишь будущее, как пророк.

Мастерство твое с примесью скуки

и небрежности…

Как бы шаля,

и синицу хватаешь ты в руки,

и с небес достаешь журавля.

Но подбитая птица – не птица,

птица может быть только живой:

ей дичиться и ей приручиться…

Ты в руках не держал ни одной.

Небо в сговоре с жизнью. Веками

подменяет добычу земля:

торжествуя, хватаешь руками

не-синицу и не-журавля.

* * *

Почему эта женщина любит охотника,

мотогонщика любит, а та

поклоняется сыну плотника,

омывает ноги Христа?

Цель их гибельных судеб не познана

у креста, у развилки шоссе…

– Чья ты вестница? Кем ты ниспослана?

– Я такая же баба, как все.

Но ловлю я в смертной бессмертное

и люблю потаенную речь.

Вся ты – слово, что небом начертано,

как тебя, постигая, сберечь?

Нет властителя – нет и узника.

Не о том ли поет ручей?

Ты ничья, потому что ты – музыка!

– Вот мой муж. Не могу быть ничьей…

....................................

Худо мне, травы собеседнику

и наследнику немоты, —

не охотнику, не проповеднику,

а угоднику красоты.

Разглядишь ли за музыкой женщину,

на ничейной застряв полосе?

Ты, наверно, не в силах зажечь ее…

– Я такой же мужчина, как все.

Только я и бедней, и богаче, —

мне завещаны жизнью всей

дух Петрарки и плоть Боккаччо —

откровения двух друзей.

И навстречу прозренью ли, обмороку

побегу по шоссе, по росе,

и по проволоке, и по облаку

поклоняться нездешней красе…

Я хочу быть, как все… не как все…

* * *

Море бывает грозным

и простодушно лучистым,

море бывает грязным,

а просыпается чистым,

берег, конечно, – мужчина,

волна, безусловно, – женщина…

Тут ни с того ни с сего

ты врываешься в стих

диковатая,

с сумасшедшинкой —

мне везет на таких…

...................

На свету – светлая,

на ветру – ветреная,

при луне – лунная,

при уме – умная,

при вине – пьяная,

при Христе – тайная…

* * *

Нет отныне строки,

где бы слово тебя миновало,

оттого и стороннее слово —

как яблоко ало.

Вот что сделала ты:

золотые следы

я ловлю на словах,

что горят, как плоды.

Много лет я живу

в деловом тяжелеющем мире,

и не знает никто,

что нежнейший прошел из ветров

и унес дуновеньем

чугунные гири,

словно связку воздушных шаров…

* * *

Как за тобой я хожу?

А вот так и хожу и на скрипке играю,

на незримой, – оставить тебя не могу

без музыкального сопровождения…

Так иду за тобой до самой границы,

до незримой – закрытой лишь для меня,

и в разлуке всю ночь

я держу тебя нитью мелодии,

чтоб ты завтра вернулась

и все повторилось сначала.

* * *

Никто тебя не видел такой,

ни ночью, ни днем, ни в толпе городской,

никто, никогда, ни зимой, ни весной,

ни мать, ни отец, ни даже сама ты

на фото ли, в зеркале – с той красотой

все свыклись, но, Боже, из пены морской

кто видел, рождалась какая, объята

свечением, аурой зыбкой, любовью

в тот миг, – до сих пор ослепляются болью

глаза: только я тебя видел такой!

* * *

Суждено горячо и прощально

повторять заклинаньем одно:

нет, несбыточно, нереально,

невозможно, исключено…

Этих детских колен оголенность,

лед весенний и запах цветка…

Недозволенная влюбленность —

наваждение, астма, тоска.

То ль судьба на меня ополчается,

то ли нету ничьей вины, —

если в жизни не получается,

хоть стихи получаться должны.

Комом в горле слова, что не сказаны,

но зато не заказаны сны;

если руки накрепко связаны,

значит, крылья пробиться должны.

* * *

Нежно музыка к ней прикасается

лунным светом, лучом серебра.

Я танцую со спящей красавицей —

как покорна она и добра!

Эти очи, прикрытые веками,

очарованы дальней луной.

Мне открыть одиночество некому:

видит сны, а танцует – со мной…

ЧИСТЫЙ ПОНЕДЕЛЬНИК

Несбывшегося не перебороть.

Еще ты жив, седого снега пленник…

Он был однажды, Чистый понедельник,

Да не судил узнать его Господь.

Есть тайный дух и явленная плоть.

День миновал. Ты музыки изменник.

Ты князем был, теперь ты старый мельник,

Ты ворон, вор, отрезанный ломоть.

Что будет дальше? Музыка без звука,

Пруд без русалки, тетива без лука,

Несбывшегося медленная месть.

И в книге той, где все пути и сроки,

Тебе предуготовленные строки

Зачеркнуты – вовек их не прочесть.

* * *

Море плещется слабо.

Тайные искры горят.

Поезд уходит на север.

Ветер спешит на юг.

Имя одно повторяю

тысячу раз подряд,

имя одно —

заклинанье,

свет

и спасательный круг.

Господи, что ты задумал,

что сотворил ты со мной?

Ранил меня красотой,

велел, чтобы я полюбил,

но за миг промедленья

карал меня мертвой тоской,

но за шаг приближенья

ты меня молнией бил.

Путь родниковой реки

кончится солью морской.

Что-то должно случиться,

знать не желаю что.

И, пока не случилось,

я умоляю:

постой

здесь на границе между

горечью и красотой.

* * *

Люби, пока не отозвали

меня. Люби меня, пока

по косточкам не разобрали

и не откомандировали,

как ангела, за облака.

Люби, пока на вечной вилле

не прописали и Господь

не повелел, чтоб раздвоили

меня на душу и на плоть.

Люби, пока земным созданьем

живу я здесь, недалеко,

пока не стал воспоминаньем,

любить которое легко…

В НЕБЕ НАД АФРИКОЙ

Полночь к единственным

будет причислена

с гулом турбинным,

с тоской в полусне…

В небе над Африкой

ночью немыслимой

думал о женщине

в дальней Москве.

Медленным пламенем

тучи очерчивал

джинн безголосый

в начале грозы;

люди над пропастью

спали доверчиво,

мерно в неведомое

шли часы.

Поздно мы встретились,

не были вместе мы,

розно родились

и розно умрем —

мы с этой женщиной

в разных созвездиях,

дай же хоть вечность

побыть нам вдвоем!

Только мгновеньями

вечность исчислена…

Можно подремывать

в страшном броске.

В небо закинутый

ночью немыслимой,

всеми ремнями

пристегнут к Москве.

* * *

От меня до тебя – рукой подать,

тоска моя вся тобой пронизана,

как лунным светом,

от моей любви до тебя —

только руку протяни

и коснешься кипени яблоневых веток.

От меня до тебя – только шаг,

только взгляд, только вздох,

только мысль, только песнь,

только сон, только слово,

от меня во все стороны – только ты,

всюду рядом лучи твои,

отблески, очи и брови.

Но меня самого

твой звездный невидящий свет

даже в ясную ночь различает едва ли:

от меня до тебя – расстояния нет,

от тебя до меня – непроглядные дали.

* * *

Вдохновенье, легкое дыханье,

вопреки листку календаря, —

над столицей длится волхованье

майских дней в начале ноября.

Пусть еще разок лица коснется

молодого света благодать.

Как мне быть, нечаянное солнце?

Лучше б все заранее не знать.

Теплую ладонь твою на веках

удержать хотел бы навсегда.

Почки распускаются на ветках…

Завтра наступают холода.

Облака сведут со мною счеты,

мстя мне тем, что истина – низка.

Завтра утром только самолеты

солнце встретят, взмыв за облака.

Не молю о чуде, свет мой горний,

ты пребудешь в голубой дали.

Завтра вспомню, как немые корни

мнут утробу темную земли.

ТЫ СНИЛАСЬ МНЕ…1

– А знаешь, ты снилась мне,

я тебя целовал во сне! —

говорил я, целуя тебя

наяву – твои губы и очи,

но тут и проснулся я —

один среди ночи…

2

Спасибо хоть за сон. Я снов уже давно

не видел… Мне его навеяла морская

волна, и в разноцветной гальке дно,

и сам сентябрь. И тишина такая,

что слышен мне твой шепот, словно нет

ни верст, ни лет, а лишь в росе рассвет…

Я спал, я видел сон. Я был влюблен. Мы были,

как дети, счастливы. И тыльной стороной

ладони я ласкал твое лицо. Мы плыли

в улыбках, как в лучах… Вдруг сердца перебой

от пробуждения, как будто от измены,

и снова потолок, и стены, стены, стены…

3

Я в зеркале увидел не себя —

одну тебя на фоне тьмы, в которой

осталось все, что разделяет нас.

Ночь, никого. И я, как вор невольный,

обрадовался – значит, без утайки

разглядывать могу я как свое —

твое лицо…

Слегка пошевелился —

ты в точности движенье повторила.

Я вскинул голову – твою! – встряхнул

твоими волосами, улыбнулся

твоей улыбкой.

Господи, как просто!

Весь я в тебе, или с тобою мы —

взаимоотраженные…

Но вот

мое движение ты повторяешь

чуть медленнее, в полуобороте

вдруг остаешься, и глаза большие,

меня не видят, на меня не смотрят,

тускнеет быстро странное стекло,

и тьма просторнее, и ты все дальше,

а дальше я не помню ничего…

* * *

…но связь меж нами есть,

хоть провода, как нити, оборвите,

хоть время украдите, хоть пространство

загромоздите камнем и бетоном

и улицами, где невпроворот

круговорот машин и толп столичных;

пусть ветер свищет, и ночная тьма,

как бездна, разверзается, – кладите

на ложе с ней мужчину, а со мной —

другую женщину, но связь меж нами есть

незримая, и все еще – живая…

* * *

И это с ней умрет —

она молчать умеет.

Однажды нас двоих

коснулся звездный час…

Теперь от немоты

отступничеством веет,

а Слово – это дар,

что продолжает нас.

О музыке смолчать?

Душа окаменеет.

Зачем сама себе

она зажала рот?

Кто песне волю даст,

тот в ней не постареет, —

чем более споет,

тем менее умрет.

Увидевший цветок

смолчит – цветок увянет;

смолчавший про маяк

потопит корабли;

узревший божество

смолчит – и нас не станет;

пустыни подойдут,

подходят,

подошли…

* * *

Не окликай. Они,

по воздуху ступая,

в кривых мирах – как луч,

мгновенный и прямой, —

лунатики любви,

уверенность слепая,

что нет ни этажей,

ни бездны под ногой.

Неведеньем судьбы

их на ночь награждает

высокая луна,

чьи сети нарасхват;

а кто прозрел, не спит,

кто все соображает,

тот с ужасом глядит

с балкона на асфальт.

СОНЕТ НЕПРАВИЛЬНЫЙ

Русская тяжелая любовь!

Гибель ей понятнее, чем убыль,

Танец ей милее – среди сабель,

А паденье – в купол голубой.

Мир ей братец, а сестрица – боль,

Мастерица быль менять на небыль:

Тот ограбил небо, кто пригубил

Русскую тяжелую любовь.

Кипень яблонь, ливень, песнь и вопль,

Гордости и горя коромысло,

Против равновесия и смысла

Здравого. О ней не смолкнет молвь.

Любящий и в пламя льющий масло,

Дай тебе любовь, чтоб не погасло!

БАЛЛАДА О ДВУХ ВЛЮБЛЁННЫХ

Влюбленные крылаты,

они летать умеют.

Влюбленные рассеяны —

их можно обокрасть…

Она была в белом свитере,

он – в расстегнутом пиджаке,

но это неважно…

Говорят, что влюбленные витают в облаках,

и действительно – люди видели,

что они поднялись по ступенькам

и улетели в небо.

Под крылом самолета

синели поля и леса,

и сгущались облака вдалеке,

но она глядела в его глаза

и тихо гладила его по щеке,

и он говорил ей губами что-то,

и не слышали оба,

как грянул гром,

как взревел мотор самолета,

как налетела гроза.

И тогда решился воришка

(и в небе бывают воришки!),

он у влюбленных стянул, озираясь,

кажется, сумочку и пиджак,

но это неважно —

воришкам бывает на руку

любовь, и гроза, и мрак.

Потом обнаглел воришка

и обобрал их до нитки,

не оставил у них ничего,

как на старинных картинах:

он обнимал ее белые плечи

и она обнимала его.

А когда молния

обожгла крыло самолета

и он камнем пошел к земле,

заметался во мгле воришка —

не хотелось ему умирать,

а девушка тихо гладила

любимого по щеке.

И самолет разбился

с грохотом, в ярком пламени,

и воришка сгорел

с барахлом в руке,

а двое нагих влюбленных

удивленно глядели друг другу в глаза,

девушка тихо гладила

любимого по щеке.

ЁЛОЧКА

В тихой печали светлого вечера

стоишь, зеленеешь ты,

такая простая,

такая доверчивая,

не зная своей красоты.

Такую, как ты, нельзя не любить, —

полюбят тебя

и сгубят;

такую, как ты, нельзя не срубить,

зимою придут

и срубят.

Будешь стоять на радость семьи

в праздничном великолепье;

лягут на юные руки твои

золотые

бумажные цепи.

Тебе подсунут вместо корней

подставку крестообразную…

Как больно мне будет видеть в окне:

свечи зажгут…

отпразднуют…

* * *

Совсем закружили дела.

На кухне чистила доску,

никак соскрести не могла

розовую полоску.

Водила ножом невпопад

и вдруг поняла виновато,

что это полоска заката…

О чем ей напомнил закат?

* * *

Ты правдой считаешь отлив

и всю обнаженность отлива.

Я правдой считаю прилив,

упрямо хочу быть счастливым.

И каждый по-своему прав,

и нет победителя в споре:

нам поровну правду раздав,

качается медленно море.

СОН

– Что ты наделал? – всплеснула руками.

Действительно, я уронил календарь,

и листки рассыпались по полу.

– Видишь, праздников нет совсем! —

сказала она и заплакала.

Я листки подобрал, и действительно —

одни только черные числа…

Стою виноватый

среди листопада.

* * *

жить без любви нельзя

можно

жить без юности нельзя

можно

жить без здоровья нельзя

можно

жить без жизни нельзя

можно

* * *

Ночь упрямо заводит пластинку,

от нее – ни покоя, ни сна:

ничего до конца не постигну,

не узнаю, не выпью до дна.

Сожаленье томит все сильнее,

но заветные сети не рви —

лучше слепо любить Дульсинею,

чем всю правду узнать о любви.

И познание тоже – не догма.

Есть во всем заповедный порог.

Лучше сладко печалиться: мог бы! —

чем узнать, что нарушить не мог.

Коли так, то собраться бы с духом

и признать благодать рубежа…

По ночам между плотью и духом

просвещенная бьется душа.

* * *

Любовники —

заговорщики,

подпольщики и притворщики,

сообщники, соучастники,

сосчастники, сонесчастники,

подельники, сотворцы,

противники и разводники,

соколы-соколодники —

матери и отцы…

* * *

Женщиной не овладеть.

Как бы ты ни вскружил ей голову,

как бы ты ни прельстил ее сердца,

как бы ты ни ломал ее волю,

сколько б ты ни владел ее телом —

женщиной не овладеть.

Не для тебя округлится плотно

чрево ее, и набухнут груди,

и сосцы увлажнятся млеком —

не для тебя, временщик.

* * *

Он полюбил ее, завоевал,

закрепил завоеванное

тысячами поцелуев,

тысячами ночей

и ребенком,

а она мне твердила:

– Ты – первый,

не была я ничьей…

Я мимо ушей пропускал этот вздор,

потому что любил я другую

и мечтал ее душу и тело

завоевать.

ДРУГУ

Потом узнаешь ты,

как мелочна и вздорна,

как мстительна она,

но только не забудь,

как хороша теперь,

ребячлива, покорна,

бесстыдна и сладка…

и благодарным будь,

что выпало еще

балдеть в игре любовной, —

без женщины такой

была бы жизнь неполной…

* * *

Почему не веришь, что случилось,

что светло нахлынуло, нашло,

если состоялось, получилось,

если срифмовалось, повезло?

Кайф любовный, молоко парное,

но лишь вознеслись мы до небес,

русская родная паранойя

тут как тут. Привет, подпольный бес!

И когда ты сбрасываешь платье,

подозренья сотрясают дом.

Бывшие товарищи и братья

баррикады строят под окном.

Требуется срочно расковырка

хрупкого блаженства и добра.

В небесах озоновая дырка,

в ткани звездной – черная дыра.

В ванне образуется воронка,

молоко сбежало на плите,

под кроватью пьяная воровка

судорожно шарит в темноте…

* * *

Сигареты, коньяк

и слова грубоватой бравады…

Наплевать мне, что так, что не так,

в чем права ты, а в чем – не права ты.

Я немую охоту люблю —

терпеливо, упрямо, пристрастно

я мгновенья ловлю,

те минуты, когда ты бываешь прекрасна.

Пусть другие тебя и не видят такой:

прозаический быт – он дальтоник…

Я живой огонек прикрываю рукой,

я его согреваю в ладонях,

уношу его ночью домой

и гляжу на него с благодарной тоской

и с непарной строкой о тебе

засыпаю…

* * *

Не верь, не верь поэту, дева…

Ф. Тютчев

– Молчи, не прекословь:

любовь, любви, любовью…

Запущен был тобою

я в купол голубой.

Любви слагая оды

по воле высоты,

летел я дни и годы,

лечу… Но где же ты?

Тебя в краю высоком,

встречая новый день,

я сбросил ненароком

как первую ступень.

СКВЕРНЫЙ СЮЖЕТ

новизна восторг влюбленность

ревность вымысел мечты

возвращенье окрыленность

объяснение цветы

водка ночь страсть

рот грудь стон

ритм дрожь всплеск

и отваливается

и закуривает

НАЧАЛО И КОНЕЦ ВЕКА

Здравствуй, Прекрасная Дама!

Рад бы, да нет фимиама,

нет воспарения духа…

Есть на экранах – порнуха.

Фотомодель и реклама,

Кардиограмма бедлама.

Где ты, Прекрасная Дама?

Здравствуй, прекрасная шлюха!

2

…на краю планеты ломкой,

ах, по лезвию, по кромке,

по черте, по рубежу.

ГОЛУБЬ ГОРОДСКОЙ

Между дышащей угаром

мостовою и толпой

по бордюру тротуара

ходит голубь городской.

Ходит голубь городской

тупо, словно заводной,

и глаза его слезятся

деловитою тоской.

Он на крошки, на окурок

смотрит косо, как придурок,

он не видит и не слышит

ни колес, ни каблуков, —

перегаром дымным дышит,

существует, будь здоров.

Я, спешащий на автобус,

так на голубя гляжу,

как Господь на этот глобус,

где, как голубь, я хожу

на краю планеты ломкой,

ах, по лезвию, по кромке,

по черте, по рубежу…

* * *

– Прекрасное – как крест на храме, —

не для того, чтобы руками

хватать, а чтобы в высоте

рассвет на золоте лучами

играл…

– Зачем же в простоте

сидит ворона на кресте?

* * *

Белое снежное поле.

Говорят, что под снегом – озеро,

и живые плавают рыбы

подо льдом в зеленой воде…

Ветер и черное небо.

Говорят, что где-то над тучами

золотые и алые звезды

перемигиваются в высоте…

Белое снежное поле,

ветер и черное небо,

один я – и белый, и черный…

Что говорят о душе?