Текст книги "Мы едем к тебе"

Я обосновалась там, принеся с собой блок сигарет, подушку-сидушку. Я затеплила там керосиновую горелку, пожарила на ней мясо, ела печенье и читала брошюры-комиксы. Так я сидела целыми днями, жуя, греясь у лампы, просматривая комиксы в газетах, размышляя обо всём и ни о чём, и выкуривая одну за другой. Дым шёл вверх, образовывались огромные кучи окурков, я проваливалась в забвение и лёгкую жуть. Одна в тиши и темноте, подсвеченной керосином. Мне больше ничего не требовалось – лишь уйти от всех в замкнутое одиночество, от предавшего семью тяжело заболевшего отца, от обиженной матери. И только иногда думала про них – наглую животную нелепую Ленку, которая меня восхищала и шокировала, и такую же нелепую двойную Гретхен с арбалетом за спиной.

В конце концов я не выдержала и рассказала им про обнаруженное мной подземелье. На следующий день мы трое спустились сюда. Андрей не присоединился – как рассказала Ленка, он от неё неделю как сбежал, и, похоже, надолго. (Может, внутренний голос правильно указал что-то ему? – невольно размышляла я уже потом…)

Мы сидели кружком, курили. Но Ленка была не такая, как я: если я размеренно жила рядом с тайной тьмы поодаль, то она тотчас решила разведать всё здесь.

Она насадила на палку большой кусок угля и подожгла его. И тут же нагло двинулась по всему пространству со вспыхнувшим углём в руке, светя туда и сюда. Проникла и в то помещение, где лежал беспросветный, словно просевший и сгустившийся за годы чернильный мрак.

Оказалось – там замкнутый каземат, с нависшим выступом справа. И тут вдруг отвалился горящий кусок угля, упал туда, на каменный пол и – там внизу что-то вспыхнуло. Некая чёрная смола в мелкой яме.

Огонь в полу разгорался. Мы стояли, уже замерев в нерешительности. Сильно пахло дымом. Ленка выругалась и протянула туда палку, стала неистово бить огонь. Эффекта не последовало. Он стал гореть только сильнее.

– Так, бежим отсюда! – скомандовала Ленка.

Мы синхронно развернулись в сторону коридора, и тут за нашими спинами словно раздался раскатистый ружейный выстрел. Мы так и не поняли, что там произошло. Но, видимо, что-то разорвалось и лопнуло под полом, а, когда мы обернулись, из каземата молниеносно хлынул тонкий поток горящей смолы.

Мы инстинктивно отпрыгнули, а он прокатился мимо нас, перекинулся на другую сторону. И – на пороге выхода в тот спасительный коридор вспыхнуло второе пламя, словно отражение того, первого, в зеркале, – по другую сторону от нас.

Ленка кинулась туда и, решившись на последнее, попыталась тушить собственной водой. Пламя только дико зашипело, введя Ленку в крик и шок, и нас тоже, а когда Ленка отпрыгнула обратно, огонь, было притихший, резко перекинулся на коридор. Сил погасить его у неё не хватило… Путь был отрезан.

– Наверх, – указала я, – вылезем по скобам!

Мы бросились к лазу, ведущему вверх, но тут отчётливо ощутили, как в горелом дымном воздухе проклятого подземелья запахло по-новому: резким незнакомым газом, похожим на болотный.

Едва мы успели это ощутить, как рванул взрыв, оглушивший нас. И волной, переворачивающей сознание, ударило из того каземата, оттуда выплеснулся сгусток пламени, а стоящую ближе всех к каземату Гретхен подбросило в воздух, как тряпку. Её закружило в вихрях и с размаху швырнуло головой о камни. Мы услышали страшный хруст.

Мы бросились к ней, уже сами задыхаясь в чаду и горячем воздухе, перевернули. Ленка заорала. Я не орала, но почувствовала, что реальность как-то изменилась – это называется деперсонализацией.

В свете сполохов мы видели остекленевшие раскрытые глаза Гретхен: один – на две трети, второй – на одну. Она погибла мгновенно.

Мы даже не помнили, как карабкались наверх по скобам, я – первая, и тут снизу за нами бросились волны огня, так и раздуваемого сквозняком в этой трубе.

Я уже долезла почти до верха, когда услышала Ленкин крик:

– Марианна-а!

Дальше её сорвало волной горелого воздуха, и она рухнула в полыхающее внизу огненное пространство.

Но я – я успела выскочить на верхние стены. А дальше…

Дальше до сих пор я не могу восстановить в сознании всё полностью. Я почти не помнила, как тогда спустилась вниз по выступам на внешней стене и бежала прочь от густого дымного столба, стоящего над зубцами. И иногда не пойму – наяву я это видела-слышала или во сне – визг и бой пожарных рынд и спец-дирижабль, повисший над крепостью и поливающий её огнегасящими смесями…

И по сей день я вспоминаю те события фрагментами. Словно сама память оберегает меня от этих воспоминаний, позволяя высветить лишь частично – то один, то другой кусок.

Я выздоровела; я пришла в себя. Вернулась к нормальной жизни.

Но – моя жизнь разделилась на до и после.

Они обе погибли, и я спаслась одна. Может, порой думалось мне, спаслась лишь я потому, что уже неоднократно бывала там и почти жила. Я знала это подземелье, и оно знало меня. Я свыклась с ним, уважительно подходила к нему. А они пришли нагло, не зная его, и сразу зажгли уголь, и ворвались напролом с огнём… И подземелье отомстило.

В официальной сводке говорилось, что загорелись запасы старого взрывоопасного горючего под уже прогнившими плитами полов. Но мне невольно казалось, что причина не только в этом – а мы, три юные грешницы, разбудили во многолетнем запустении неведомое, спящее там потустороннее зло. О котором, впрочем, мы и до этого слышали от людей в округе.

И я сидела у окна, глядя на звёзды, думая обо всём и ни о чём, и курила одну за другой.

Я поняла, что это уже никогда не уйдёт из меня. И начались странные события в государстве, вспышки магнетизма в небе, война с варварами, локальный конфликт в Вейке, техногенная катастрофа за Полхаром. Далее – отделение Вейка как автономии, бегство из него многих обитателей, закрытие с ним внутренних границ на официальном уровне. Я уже не помнила, что было раньше, что позже, но в народе говорили про «тень над Вейком» и – про «намагничивание тропосферы».

Я вышла замуж, у меня родились дочки. И я оставила работу швеи и стала изучать языки.

И тогда мы познакомились с Наташей. У которой затем тоже… пропал папа.

Однажды вечером на аллее я встретила Марианну. Она сияла светлым пятном розовой короткой туники с приоткрытым плечиком и брошью-застёжкой на груди. На ногах у неё были сандалики с длинными ремнями.

Дымя, она ярко улыбалась и предложила прогуляться до кампуса и попросить нашего Ариэля показать нам какой-нибудь фильм – он часто обитал в своей каморке до позднего вечера и монтировал видеозаписи.

Я согласилась, и мы шли по тёплым-тёплым сумеркам.

В кампусе были уже задуты все огни, кроме двух – в кабинете первого лица кампуса – ректора и второго лица – механика Ариэля.

Ариэль действительно сидел в каморке, узкой и длинной. На её стене висел плакат с большой фотографией выступающего на сцене поэта Вознесенского. На другой части стены углём в жанре граффити был нарисован человечек в шляпе и очках, чуть больше метра в высоту. Перед Ариэлем на узком столике стоял огромный круглый блестящий микрофон, играла музыка из динамика, и Ариэль упоённо в одиночку пел караоке. Пел песни гвардейские, набокийские и купеческие.

Увидев нас, он прервал пение караоке и вопросительно посмотрел. Он был в сером костюме, от него пахло киноплёнками и квадригским одеколоном. Выслушав нашу просьбу, он улыбнулся и сказал, что в неучебное время вроде бы не положено, однако таким красавицам он сделает исключение.

Вскоре в кинозале мы смотрели несколько музыкальных клипов. Марианна сидела, закинув красивую голую ножку на другую, и курила. Это тоже было не положено в таком месте, но…

Но тогда, – теперь, казалось, в незапамятные, те, времена, – мы порой эдаким манером сиживали в вестибюле училища, прогуливая занятия. И Ленка, в сетчатой шляпе, тоже вот так внаглую смолила вне мест для курения, прямо в холле. Пела песни с непечатными выражениями и поднимала ногу.

Рядом сидела Гретхен и тоже поднимала ноги, отгибала плотный подол и часами рассматривала вытянутые ляжки в лиловых чулочках. С таким выражением, будто сама недопонимала, зачем пялится на свои собственные конечности, – словно находя их экстравагантными и замысловатыми в этих чулках. Очевидно, Грета-1 смотрела как раз на ноги Греты-2.

Потом Грета стояла перед Ленкой и мало-помалу начинала сжимать колени и напряжённо присвистывать. Застенчивая и смешная…

Ленка, заметив её начавшиеся дискомфорты, говорила:

– Гретхен, по-моему, тебе пора помыть руки! Да-да, иди – и помой ручки!

Ленка насмешливо ухмылялась, а Грета обиженно зло сопела и скрывалась из глаз.

Потом появлялись Тима и Сима. Они жгли за училищем фосфор. Они вообще любили чего-нибудь жечь. Мы любили зажигать и жечь… И долюбились…

Марианна зажгла следующую сигарету от окурка предыдущей, а я заворожённо смотрела заключительный клип из подборки. Он понравился мне больше всех.

Сюжет клипа был такой.

Среди бескрайних вишнёвых и яблоневых цветущих садов, под лучами солнца и сенью аллей, катил по узенькому пути трамвай. В нём, одна в задней его половине, спиной к другим редким пассажирам, сидела томно-романтическая мечтательная девушка, погружённая в себя и потупившая взор.

На остановке в вагон вошёл молодой парень. На заднем, слегка размытом плане, за крупно показанном на переднем плане лицом той пассажирки, он, похоже, зачем-то подходил к тем, другим людям в вагоне.

Потом кадр менялся. Вот он стоял прямо перед сидящей грустно-мечтающей девушкой и – протягивал к ней руку.

Девица смотрела на него. По выражению её лица становилось понятно – парень ей понравился с первого взгляда. Она увидела его протянутую руку и осторожно попыталась подать ответно ладонь.

Далее, в течение минут трёх, нам показывались мечтания юной леди, уже связанные непосредственно с этим молодым мужчиной, который, значит, первым подошёл к ней и сделал жест нежного знакомства.

Вот они вдвоём сидят в яблоневых лесопарках на красивой скамейке, и он играет ей серенаду на аккордеоне.

Плывут на лодке по обширному пруду, залитому солнцем, парень, естественно, гребёт.

Гуляют по парку; вот она идёт, как по канату, по трамвайной рельсе, игриво смеясь, а молодой мужчина поддерживает её за руку.

И снова он выводит мелодии на большой гармонике. А вот они пробираются среди деревьев снова; сгущаются тучи, хлынул ливень… Они бегут и скрываются в замшелой беседке. Момент трогательный и самый объединяющий. Они стоят там, вокруг никого, и дождь. Она робко решается приникнуть к нему. Парень не против. И – происходит главное – уединённое объятие в этой укромной, укрывшей их от разгульной стихии беседке и – первый поцелуй губы в губы…

Здесь поток мечтаний прерывается. Перед ней стоит тот самый персонаж всех её развёрнутых грёз, только в реальности. Да, он протянул к ней руку. Непосредственно для того, чтобы показать – в этой руке у него жетон контролёра.

Уже в который раз он легонько, настойчиво и холодно, уже начав раздражаться, толкает этой рукой её и говорит:

– Девушка! Девушка! Ну сколько раз вам повторять! Билет ваш предъявите, пожалуйста!

Другие пассажиры, которых он уже раньше обошёл, хихикают.

Она предъявляет ему билет, сами понимаете, в каких чувствах после всего, что представляла внутри себя… Он деловито уходит, естественно, тотчас забыв о ней. Трамвай катит дальше. И как нам жалко её…

Я особенно запала на этот клип, с его жестоким в своей простоте и невинности финалом. Ещё и потому, что в наших садах появился тоже молодой человек с аккордеоном.

Он был несколько старше меня, симпатичен, хотя и полного телосложения, с немного одутловатым лицом. Какой-то весь непосредственный и простой, как большой ребёнок, но немного грустный некоей своей потайной мыслью.

Он бродил один и неоднократно сидел на скамейке с гармонью. А однажды – с бутылкой шампанского, из которой задумчиво пил в одиночку. Прямо из горла и точно так же – на скамье под сенью высоких деревьев.

Он понравился мне и заинтересовал меня. Чем именно? Ну, такие вещи часто трудно объяснить рационально.

На следующий вечер мы с Марианной снова завернули к Ариэлю. В его каморке дверь была прикрыта, из щели разливался бледный свет и… почему-то тянуло аптекой.

Мы робко приоткрыли дверь и увидели, что почти всю каморку занимает теперь кровать с металлической спинкой. На ней в постели лежал Ариэль.

Мы остолбенели, но он дал нам жест не стесняться и не пугаться и всё объяснил. Третьего дня ему стало плохо с сердцем прямо в кампусе, на его рабочем месте. Сказались гипертония и излишний вес. Отпускать его домой в таком состоянии было опасно, вести педальный планер он не мог. Поэтому прибежавший ректор великодушно разрешил оставить его в покое прямо здесь и не тревожить. По его распоряжению с чердака принесли старую койку.

И теперь Ариэль болел. В кампусе шли занятия, а за дверью каморки наш механик тихонько лежал и принимал лекарства. Ему уже стало лучше, но он периодически ещё постанывал.

Он поблагодарил нас, девочек, за теплоту и доброту и отпустил.

Мы пожелали ему выздоровления и тайком… заглянули в апартаменты ректора.

За прозрачным бронестеклом ректор сидел за откидным столом в кожаном кресле. На спинке кресла висел сюртук, правой рукой ректор вдохновенно набирал что-то в вычислительной машине, глядя в экран. А левой машинально теребил галстук.

Он был очень вдохновенен, все порывистые манеры так и выдавали в нём творческую личность.

В конце концов он сунул галстук себе в рот и, продолжая набивать заметки или документы, бессознательно жевал его конец, как бык длинную зеленую траву. В порывистом жесте, очевидно, ставя логическую точку в своём наборе и радуясь самому себе, совсем как мой папа за тюбиками, ректор выдернул галстук изо рта, отхватив от него кусок примерно в одну пятую. Машинально посмотрел на остаток, отпустил наконец его. Закрыл крышку печатающего устройства, деловито взглянул на часы. На сегодня всё было явно закончено.

Ректор встал, мы отпрянули, чтобы он нас не заметил, впрочем, похоже, он и не замечал никого вокруг – вдохновенный доктор наук.

Он быстро, бессознательным жестом мышечной памяти, содрал с шеи надкусанный галстук и, поразмышляв несколько секунд, бросил его в мусорную корзину. Затем деловито подошёл к компактному шкафчику с резьбой на манер рококо и открыл в нём маленькую полочку. Там, на вешалке, у него был заготовлен ряд запасных галстуков разной, но не очень уж пёстрой цветовой гаммы.

Быстро выбрав один, он так же привычно и деловито повязал его перед зеркальцем на шею вместо частично съеденного сегодня. Надул щёки, надел сюртук и – направился наконец к выходу.

В тёмном дворе, освещённом одиноким фонарём, зазвонил, раскатисто в тишине, велосипедный звонок. Стало ясно – ректор оседлал своего железного конька и поехал по пустынным улицам домой.

А педально-моторный белокрылый планер Ариэля так и остался теперь на парковке возле кампуса. Что было делать.

В следующий раз, подходя к кампусу, мы увидели, как от него отъезжает автомобиль-джип с большим грузовым прицепом. Присмотревшись, мы разглядели, что в прицепе, заняв его весь, стояла кровать, в которой под одеялом, неподвижно и ровно, навзничь, лежал Ариэль.

Мы всё поняли. Состояние его улучшилось, но ректор, чтобы не беспокоить старину, вызвал грузовой прицеп, куда и перенесли Ариэля и сразу же повезли домой.

Первое лицо кампуса – ректор, всячески помогало болеющему второму лицу. Ведь нам часто крутили фильмы, считая их хорошей важной частью программы: учебные, по языкам и другим предметам, научно-популярные и просто развлекательные.

Мы снова, озоруя, заглянули за бронестекло апартаментов ректора. Он протянул свой галстук вперёд, затем, подумав, позвонил по внутренней связи. В кабинет впорхнула референт. Сквозь стекло особо не был слышен разговор, стало лишь ясно – она деловито приняла распоряжение. Вскоре она вернулась с подносом, на котором лежали уже приготовленные ею длинная нарезка белого хлеба, плоские ломти котлет, солёный огурец, помидор – тоже в ломтиках, тюбик кетчупа и тюбик горчицы.

Референт с подносом стояла неправдоподобно неподвижно, будто статуя в холле, а ректор деловито всунул половину галстука между двумя мягкими длинными ломтями. Переложил сочной котлетой и нарезкой овощей, обильно удобрил кетчупом, побрызгал маслом.

Кусок галстука он съел внутри приготовленного бургера. Жевал вдохновенно и сосредоточенно, а референт очень профессиональными движениями фотографировала его, стоя в стороне.

Затем он передал ей почтовый конверт для снимков, со штампом довольно известного художественного журнала, и отдал ещё какое-то распоряжение – по поводу отсылки его фотопортретов с галстучным бутербродом. Слова снова плохо различались, но мы всё-таки услышали пару-тройку раз повторенное с нажимом замысловатое словцо «перформанс».

Референтша деловито двинулась с конвертом на выход, и мы быстренько дали дёру.

Вскоре потом мы навестили Ариэля – он уже лежал в своём двухэтажном тереме – не так уж далеко от нас, среди такого же, как у нас, яблоневого сада, который у него, к сожалению, не плодоносил в этом году.

Я давно хотела заглянуть в гости к Марианне, но она всё твердила, что когда дома обе дочки – это такая суета-суетень, и нескончаемая музыка, и уйма животных. Однако наконец мы дождались, когда дочери их уехали на гастроли ансамбля костюмированных танцев, в котором выступали. Они уже не первый раз так путешествовали по миру. И тогда, в назначенный Марианной час, я явилась к ней в дом.

Марианна открыла дверь сама. Как обычно – в очках и с сигаретой во рту. Только почти совершенно голая.

В ответ на мой немой вопрос она пояснила, что сегодня – годовщина свадьбы, и они её по-своему отмечают вдвоём. После чего продемонстрировала своё как бы свадебное платье и быстренько набросила на себя.

– Как, Натуль, хорошо? – спросила она.

Я кивнула. Как я уже говорила, Марианна любила белые одежды, и они ей шли, эффектно оттеняя чёрные коротко постриженные волосы и яркие губы.

Появился муж – гладко выбритый, подтянутый, в иссиня-чёрном смокинге, пахнущий лаком для волос. У него была приятная улыбка. Наконец-то я увидела Александра воочию!

Они игриво, первородно визжа, поприжимались друг к другу – заводная, в белом, Марианна и скромно, снисходительно обласкавший её Алекс.

Дальше она засуетилась вокруг меня, куря на ходу и приглашая осмотреть их замечательный дом.

В банных комнатах вокруг душа поднималась ярусами недавно уложенная, – как поведала Марианна, по её личному проекту – плитка трёх цветов: малахитового, белого и розоватого. Под высоким потолком тянулись лепнины – в виде пухлых листиков и цветков медуницы. Как она рассказала, всё было ею задумано именно и только по принципам энергетического дизайна фэн-шуй.

В гостиной на шахматном круглом столике из камбоджийского гладкого камня стояли нетронутые перед партией фигуры. Они странно и вкусно пахли, и Марианна, дымя, тотчас объяснила, что предпочитает печь их самостоятельно. Каждую она лепит из миндального или персикового теста, запекает в формочке. А потом они, сидя перед самоваром с двумя большими чашками чая, играют с мужем, и съеденные фигурки, конечно, не пропадают зря.

На другом столике из прозрачного пластика лежали хаотично-художественно разбросанные карты, и Марианна предложила мне погадать. Можно было также погадать на костях домино, на спичках, на воске. (Восковые толстые приземистые свечи стояли у неё под висящими колокольчиками в виде рыбок, покачивающихся на лесках.) Также можно было погадать на кошках – их обитало в квартире ровно две, – флегматичные, милые, серо-полосатые. Или на крысах – две белые крысы в клетке являлись любимицами, по её словам, их дочек. Или – на хомяке, который обитал в отдельном уютном застеколье по типу аквариума и крутил там колёсико, выполненное в виде велосипеда «паук».

Кроме костей домино, погадать Марианна могла и просто на костях. Блюдо с цельно отлитым фарфоровым скелетом, игриво протянувшимся на его краю, правда, не очень любил Александр: скелетный рельеф, как ему казалось, сложно мыть. Но – блюдо они обычно использовали не для еды, а для гадания на этом «весёлом роджере».

Всё это Марианна изучала после того, как что-то изменилось в её жизни, как в ней появились непроходящие психотравмы, о которых она обещала рассказать мне и уже было начала… После этого он поверила в судьбу и всегда всеми способами пыталась понять её непростую волю.

«Но сегодня не будем ни играть, ни гадать, – решила в конце концов она, – сегодня мы с Алексом отмечаем годовщину свадьбы, как бы разыгрывая её заново!»

После чего она, вся в движении, принялась приделывать мужу на спину, прямо поверх смокинга, специально крепящийся рюкзак, как оказалось, с шаром-прыгуном.

Вскоре Александр вылетел с резного деревянного балкона второго этажа. Плавно, подняв ноги, как в замедленном кадре, в воздухе, издал клич «хо-о!» и мягко приземлился на тёплую траву, картинно взмахнув руками в стороны.

Марианна, приподняв подол платья, сбежала с крыльца и понеслась за Алексом, сияя. Он снова прыгнул, взлетел на шаре-прыгуне и опять спланировал на землю, на пятки, после огромного прыжка на два метра вверх.

И так дальше, по кругу – она разгонялась, он же взлетал на шаре и приземлялся, весело настигая и молча протягивая к ней руку. А она игриво бежала и бежала, вся будто в яблоневом цвету, перебирая туфельками. Я, по просьбе Марианны, фотографировала обоих, стоя за шторкой над треножником.

Так состоялся мой первый визит в дом к её кошкам, мужу, хомяку и другой живности.

А потом, выйдя днём на аллею наших яблоневых лесопарков, я вдруг снова увидела его. Того самого давно интересующего меня парня, который в одиночку играл тихонько на скамейке на аккордеоне или в уединении тянул вино из фляжки. Только на этот раз он был… с ружьём.

Я удивилась, даже слегка опешила. Я практически никогда в округе ещё не видела никого с ружьём.

– Здравствуйте, – сказала я. И в глубине души, может, и радовалась, что таким образом возник повод завязать наконец разговор. – А что вы тут у нас делаете?

– Здравствуйте, – весьма приветливо кивнул он мне. Впрочем, я подозревала: он давно заметил, что я обратила на него внимание. Тут интуиция может сработать не только у женщин. – Да вот, – продолжил он, – подстрелить дичь хочу. О-о, вижу, как раз зверёк какой-то прыгает!

С этими словами он бросил небрежный жест направо. Я посмотрела туда, но никакого зверька не увидела. Правда, там прыгала средних размеров птичка, но птица вроде не есть «зверь»…

А он тем временем забил заряд в ствол, и не успела я заткнуть уши, как бахнул выстрел. И… звякнуло стекло, что-то шипнуло и полетело пеной во все стороны.

Живая и невредимая птичка испуганно улетела. А до меня только теперь дошло, что на очень высоком пеньке впереди, на фоне зелёных деревьев и таким образом хорошо замаскированная там, стояла бутылка шампанского. Вроде той, которую он в одиночку выпивал здесь же. Выстрелил он в неё, бутылка взорвалась яркой вспышкой. И хотя пенные душистые хмельные брызги слегка обдали и наши лица, я невольно, отходя от шока, засмеялась. И он тоже.

И – вскоре мы сидели вдвоём на скамейке. Он был прежний – эдакий простой, добрый, но – потаённо немного грустный.

– Не убил, значит, птичку? – заметила я.

– Не-ет! – простодушно рассмеялся он. И добавил: – Я вообще не люблю никого убивать.

– Ха, а зачем же тогда ты купил ружьё? – правомерно и бойко поинтересовалась я.

– Купил? – усмехнулся парень и признался: – Да мне его… чем-то подарили.

Сказал он это, снова став прежним – погружённым в себя и чуть-чуть меланхоличным. И я не очень была уверена, что правильно услышала.

– Как это – «чем-то подарили»? – переспросила я.

– Я сказал не «чем-то», а «с чем-то». С чем-то подарили, – объяснил он.

– А-а, вот оно что! Значит, тебе сделали какой-то подарок, а к нему в придачу вручили еще и ружьё?

– Ты верно всё поняла.

– А что же это был за презент, к которому «приложили» ружьё? – всё дальше допытывалась грешная я.

Но мой собеседник в ответ хмыкнул. Он не хотел говорить. Ну, и я больше не стала спрашивать об этом. Главное свершилось – мы познакомились!

И я почти не сомневалась, что весь трюк с салютом из бутылки шампанского, начатый с его появления в поле моего зрения с ружьём – был сделан как раз для завязки знакомства, для привлечения моего внимания. Может, и прошлые соло на аккордеоне на скамейке в аллее являлись тем же самым?..

– Павлин, – сказала я, уже столь по-родному придвигаясь к нему, сама не ожидая от себя такого, – а ты не сыграешь мне что-нибудь на гармони?

– Почему бы нет, – бросил он. – Можем встретиться завтра здесь же, на аллее. Или выпить вина.

Я уже поняла, что у него имеется слабость к вину. Ну что же, он всё равно мне нравился, и не бывает людей без недостатков.

И мы снова встретились с Павлином. Гуляли под ручку почти до темноты, дойдя даже до старого кладбища, по которому некогда шатались Фаина с амазонками. И ввечеру мы сидели под фонарём Яблочкова. И я уже очень многое узнала о нём.

Я и не подозревала, где уже в своём молодом возрасте успел побывать этот человек и что пытался он поделывать в жизни.

Чуть ли не с пелёнок Павлин грезил во сне и наяву одним – походами с котомкой за плечами по долинам и горам. Обычная, размеренная жизнь казалась ему скучной и пресной. Ему требовалась дорога, приключения и – находки. Он хотел найти в жизни что-то особенное, необычное, только своё.

С детства он много читал, интересовался наукой, и вскоре поступил на геологический факультет. Ибо обрёл смысл – дело жизни в виде постоянных путей-дорог в поисках… своего особого камня.

Он уже «заприметил» его ещё в годы учебы. Почти никто до него толком не исследовал квиллит. А ведь это была мало того что красота, но и неизведанное явление!

Сам по себе не особо приметный с виду минерал, похожий на сплавленное прозрачное стекло или пиленый сахар, преображался при восходе солнца и ещё больше – на закате. Излучал потоки мягкого света, а иногда создавал в воздухе прямо-таки особые волны и подобия бесшумных молний.

Наука пока не могла объяснить влияние квиллита на атмосферу – за счёт чего именно в горах, где он залегает, создаются такие явления. Высказывались разные версии. Квиллит был весьма труднодоступен, ибо встречался исключительно в высокогорных районах, практически необитаемых, обычно – возле ущелий и бурных водопадов.

Павлин к двадцати с небольшим прожитым годам уже точно знал: квиллит – цель его жизни. Он нашёл эту нишу и должен был её занять. Во что бы то ни стало. Познания неизведанного поглотили всё существо учёного.

Окончив факультет, он подал заявку на экспедицию за квиллитом в западные отроги Брамбер, за Набокию. Там, по всем расчётам, предполагались самые интересные для исследования образцы, к которым пока практически не свершалось серьёзных походов.

Но произошёл облом: почему-то большое учёное начальство с седыми длинными бородами не сильно зацепилось идеей квиллита. Во-первых, экспедиция будет сложной и стоить дорого. Во-вторых, это действительно слишком неисследованная ниша.

Павлин говорил, что намеревается исследовать квиллит и на предмет того, где его можно применить в технике или хотя бы в эстетических целях. И – его красивые явления в воздухе тоже могут дать многое в познании мира.

Павлин столкнулся с парадоксом, на который, молодой и во многом наивный, не рассчитывал. Он предполагал, что «непочатая» ниша – как раз окажется плодотворной и даст ему лавры первооткрывателя и большие ресурсы исследователя. Но на поверку неисследованное, по понятиям геронтократической верхушки факультета с бородами до середины круглого стола, – означало неясное, а неясное – вызывало скепсис даже банально с экономической точки зрения окупаемости. Проще, понятнее и увереннее давались деньги пусть на новое, но – всё-таки в проторенных, уже широко зарекомендовавших себя направлениях. Уже известное привлекало внимание дальше, а неизвестное до такой степени – не хотели толком трогать. И нечто их, длинно– и седобородых, в колпаках, как будто даже пугало в этом квиллите. Впрочем, может, у них оказалась лучшая интуиция?

«Геронтократы», – думал Павлин. Конечно, бурлящий амбициями походник никого не слушал, его душа слышала только одно – квиллит! Непременно, любой ценой, иначе зачем жить?

В конце концов он попросил на свою экспедицию денег у отца. Отец его был продвинутым инженером, проводящим свечи Яблочкова и другие обеспечивающие быт устройства на дачи и терема министров и губернаторов. Конечно, он имел связи и получал немалые деньги за свою работу. Сына, впрочем, он тоже не понимал: зачем какие-то странствия за чем-то необыкновенным? Надо создать семью, завести детей, делать размеренную карьеру – вот смысл!

Но Павлин искренне не стремился к семье и детям, не мог представить себя окружённым сосками, пелёнками и жениными пеньюарами. Он представлял себя вписывающим собственное имя в историю науки – в далёком походе за философским камнем! Мир, и он, Павлин, – в центре него, в горах с квиллитом. Больше ничего иного не было у него в душе.

Однако папа всё же дал денег, и вожделенная экспедиция состоялась.

Павлин уже имел опыт хождения по равнинам и горам, жизни в палатках, мог лазить по верёвке на карабине и вообще много чего умел. Но этот поход в Брамберы оказался совершенно особенным даже для него.

Чтобы добраться до Брамбер, ему пришлось ехать на поезде, лететь на воздушном шаре и геликоптере и просто протопать многие версты. Затем – карабкаться по скалам, вдоль высоченных жутких водопадов, по верёвке, с двумя ловкими помощниками из островной империи князя Раму-Аму.

Наконец на вершинах, под облаками, подобно Дон-Кихоту, он разбил свою исследовательскую станцию, расположил кучу измерительных аппаратов. И начал жить там, изучая великолепные и жутковатые псевдогрозовые явления, создаваемые особенно на закате, под половинчатым светом солнца, между днём и ночью, диковинными кристаллами квиллита. Началось самое главное. Самое основное. Исполнялась, кажется, мечта…

Рядом со мной сидел грустный, одутловатый, любимый человек и тянул из фляжки вино.

Я понимала, что он рассказал не всё. Что произошло нечто в его жизни. Нечто изменилось… Поэтому он теперь здесь, в этих садах. И не очень весел.

Но я же сознавала, что теперь я – радость в его одинокой жизни, в которой есть свой тайный излом. И мне было безумно, почти до слёз приятно это – стать отдушиной, лучом света для него.

И я прижалась к нему. Я возвращала ему крупицы радости.

На следующий день мы резвились почти как дети. Он, немного неуклюжий, бегал за мной наперегонки по яблоневым садам. Мы играли в зарослях в прятки и салки.