Текст книги "Мы едем к тебе"

Бочки погружались со специальной стены на стоящих в терпеливом кротком ожидании под ней нескольких, один за другим, слонов – в бархатных попонах, красно-жёлтых и с кисточками.

По команде первый слон покинул порт по специальной дороге. Затем, в свою очередь нагруженный, второй, и далее по порядку.

Мы быстро обогнали слоновью колонну. У нас проверили документы. Пообещали, что вопрос с нашим визитом, и отпустят ли нас с острова Раму-Аму по окружному пути в Черол, решится через день-другой.

Мы вошли в сам город. По проспектам мчалась уйма велосипедов, а также – педальных одно– и двухместных телег на трёх колесах. Также ехали мопеды, многие из которых вели местные женщины, посадив на руль или на специальную часть сиденья со страховочными ремешками маленького сына или дочку. В меньшинстве на дорогах попадались авто– и паромобили.

Правила движения выполнялись очень строго и чётко. На перекрёстках останавливались, как по команде, многочисленные ряды велосипедов, а за ними – мопеды и автомобили. И только когда проходили все пешеходы, ехали дальше, крутя и нажимая педали.

Если Таон Фара хотел возродить большую пирамиду, то здесь, похоже, воскресло ещё одно древнейшее чудо – висящие сады. Нет, конечно, не такие, как из летописи. Они были маленькие, как бы копия в миниатюре, тем не менее их насчитывалось необычайно много.

На улицах жилых кварталов, залитых южным солнцем, почти над каждым балконом висела лепная специальная платформа, в которой была оборудована клумба футов в пять-шесть. На ней красовались яркие большие цветы и даже маленькие деревца вплоть до пальм – которые выращивали в таких ячейках сами жители. Многие горожане имели свой личный, пусть крохотный, но – висячий сад – имперскую гордость, ставшую демократичной и пошедшую «в народ»!

Мы дошагали до небольшой уютной площади между домами с балконами, крашенными в приятные салатовые цвета. На площади базарили, готовили плов. За длинными столами восседали мужчины и женщины, и женщины преобладали.

Почти все дамочки были в цветастых или однотонных косынках. За первым столом по очереди аппетитно ели прямо руками жирный плов из большого овального медного блюда, стоявшего на клеёнчатой, баснословно длинной скатерти. За вторым в центре стоял огромный кальян, на верху которого тлели угли прямо размером с цельные головешки, и по рукам ходила чуть не шестифутовая мощная трубка от него. Очередная косынка делала сладкую затяжку, передавала трубку со сменным наконечником соседке, и так далее. Всё делалось неторопливо, под навесом, со вкусом и философски, и медленно текла общая беседа за жизнь. А перед двумя из присутствующих барышень стоял верх технических изобретений империи Раму-Аму – миниатюрный переносной экран, передающий кино или футбол.

Женщин вообще насчитывалось много и на улице, в том числе молодых мам с детьми.

– Такое впечатление, – пошутила вслух Марианна, – что подданные Раму-Аму – всё только женщины и дети!

Местные барышни были в косынках и без, некоторые – в сари, но другие – в гораздо более коротких сарафанах и туниках значительно выше колена. Туники эти дополнялись сандалиями с длинными тонкими ремешками, обвивающими голень.

Потом мы увидели небольшой храм, и он поразил нас своей неожиданной направленностью – это оказался храм хомяков. Животных тут, очевидно, любили.

Мы зашли внутрь, и первым делом увидали большую полочку, на которой стояло множество красивых просторных клеток. В каждой наличествовало одно-два колеса для любимой хомячьей игры. И в основном их, собственно, и крутили живые пушистые обитатели клеток. Некоторые хомячки сладко спали, другие сосредоточенно и деловито грызли зёрнышки.

– Уй, мои хорошие! – заулыбалась Марианна, нагнувшись к клеткам и протягивая к ним руку. Наверное, ей вспомнился свой, оставшийся дома хомяк.

Тут появился служитель храма. Молодой, невысокого роста, безбородый, тоже в белом. Заулыбался нам и деловито подсыпал в клетки положенный корм. Конечно, храмовые хомяки не бедствовали, а жили сибаритами!

Мы рассматривали и висящий на главной внутренней стене хомячий тотем – в виде хоругви тремя концами вниз, обрамлённой пушистым мехом и – со вшитым желтовато-серебристым кожаным щитком в середине.

Мы продолжили путь по улице и увидели ещё один храм. Но не пошли внутрь. Слишком отталкивающей показалась нам сидящая на нем фигура-скульптура – некто четверорукий с огромной головой, чёрными волосами в пучке, красно– и пухлогубым оскаленным ртом и с лежащими костями рёбер возле его ног, сложенных кренделем.

Мы дошли даже до ещё одной мощной вехи этих краёв – водяной мельницы-турбины, дающей много электричества. Стояли, завороженные, глядя на плотину, с которой падали непрерывно бегущие массы студенистых вод.

– О боже, безумец! – фыркнула Марианна.

Вдоль плотины вброд пытался пробраться на другой берег местный молодой парень, ведя за руль велосипед, прямо в одежде.

С берега на него смотрел неподвижно сидящий в седле конник-легионер и иронично усмехался.

Мы остановились в гостинице, по ярусности и антуражу тоже напоминающей какой-нибудь здешний храм, традиционно раскрашенный в разные цвета. Однако долго нам там не сиделось. Наступал тёплый-тёплый вечер, и мы отправились погулять по набережным.

Город не очень-то ложился спать. Он танцевал. Во многих местах слышалась музыка и возникали стихийно пляшущие группы – на площадках и просто так.

Мы шагали по набережной, освещённой синим маревом, и видели на ней прислонившихся к парапетам трёх мужчин в летних шляпах, с домброй и двумя дутарами.

 
Са-а-ре-ма-а,
На воде – волни-истая л-луна!.. —
 

пели они, наигрывая.

Напротив них возникли две барышни в пёстрых полупрозрачных шароварах и с красивыми головными уборами. Они стащили с ног сапожки, босиком поднялись на дощатый настил и принялись танцевать в чисто юго-восточном стиле. Притопывали голыми ступнями, так и вытягиваясь вверх и поднимая к луне томно улыбающиеся лица и длинные руки в браслетах, вдруг мерцающих в звёздных лучах.

Ночная столица империи Раму-Аму была с одной стороны тиха и не суетна, однако с другой – наполнена томными гуляниями, не очень громкой музыкой и плавными, а кое-где – и более быстрыми танцами всех желающих. Никто никого не стеснялся, каждый мог двигаться, как хотел, сколько хотел и как умел. Всё это было явно в порядке вещей.

Произошедшее дальше походило на сон, однако – нас вызвал на разговор сам Раму-Аму.

Мы пребывали в смятении и не знали, как правильно готовиться. Но нас заверили, что Раму-Аму не проявит снобизм, а просто нужно держаться спокойно, естественно и не заносчиво. Только и всего.

Мы толком не могли заснуть, Марианна выкурила, несмотря на длительный утренний кашель курильщика, пачку за ночь. Мы шёпотом говорили о том, что слышали и читали в газетах об этом князе, которого в мире любили и ненавидели.

В общем и целом, мы знали, что Раму-Аму очень богат, ведёт роскошный и комфортный образ жизни, спит подолгу и терпеть не может, когда его будят утром. Он часто лежит на мягких диванах, но иногда ездит на рыбалку на собственном корабле. Не пьёт и не курит и в основном придерживается, как многие жители его страны, диеты, ориентированной на вегетарианство. Правда, по очень большим праздникам ест особое блюдо: живых новорождённых крысят в специальном густом соусе, которых смачно кладет в рот палочками. Также он любит мороженое и даже сам придумал свой рецепт одного особого сорта мороженого. В политике же его можно было точнее всего охарактеризовать так: если он карал – так карал, а если одаривал – так одаривал. Именно потому-то стал, пожалуй, одной из самых неоднозначных видных фигур.

По слухам, Раму-Аму тайно политически взаимодействовал с Вейком. Впрочем, по другой версии, с Вейком как раз взаимодействовал вовсе не он, а – негласный покровитель варваров-подрывников – всё тот же Таон Фара с совсем иного острова, точнее, полуострова.

Утром мы отправились во дворец.

Дорога туда вела через лесопарковую лощину, скрытую лёгким туманом. Сначала всё вокруг казалось пустынным, но потом мы разглядели нескольких верховых легионеров, неподвижно сидящих в сёдлах, будто конные статуи. А за ними стояла броневая боевая машина.

Дальше возвышались ещё три конника, женщины, две из них – амазонки. Кстати, ещё вчера, по довольно узнаваемым внешним чертам, мы порой отмечали амазонок среди местного населения. Невольно я думала: не увижу ли тех самых, «кортеж» Фаины, ведь они эмигрировали сюда? Но уж этого не произошло.

На нескольких проходных нас досконально проверили и обыскали. И, придя к выводу, что мы не несём в себе угрозы, представили долженствующей сопровождать нас пресс-секретарю и переводчице, или уж кто ещё была она.

Впрочем, Марианна, как утверждала, сама неплохо владела новофиникийским – по сути вторым, «прикладным» языком современных жителей острова Раму-Аму.

Так или иначе, к нам вышла молодая женщина. Симпатичная, смуглая, однако с серьёзным, деловитым и несколько усталым лицом; с непокрытой головой и в белоснежных бриджах. В её чертах узнавалось нечто амазонское – но, скорее всего, она была полукровкой или «четвертинкой».

И вот – свершилось. Она ввела нас в приёмный покой Раму-Аму.

Мы стояли в большой комнате, косясь на какие-то особые ниши вверху, где, мы не сомневались, внутри таились наготове заряженные на всякий случай арбалеты. Потолок был полукруглым, горели восковые свечи и свечи Яблочкова.

А на мягком диване сидел Раму-Аму, в синем мавританском халате и чёрной шапочке-куфи. Спокойный и вальяжный, вполне миролюбивым взглядом он смотрел на нас.

Девушка в белых кюлотах стояла поодаль, между нами с ним и в то же время немного в стороне.

Раму-Аму размеренно произнёс почти певучим баритоном несколько фраз. Пресс-секретарь перевела, что князь приветствует нас и знает о протекции учёного. Потому что квиллит, признаётся он, – особая тема в его жизни.

«Ого, – мысленно сказали мы, наверное, хором, – так вот в чём было дело!»

Он снова заговорил, а пресс-секретарша безупречно и профессионально перевела, что Раму-Аму радовался в своё время сотрудничеству учёных двух стран и большой экспедиции в Брамберы. Он интересовался, к сожалению, сейчас приостановившимися исследованиями квиллита. Ибо квиллит мог бы сказать слово и в его государстве. Возможно, с помощью него удалось бы расширить монополии, основать торговые колонии на варварских островах.

«Обана», – подумалось мне снова.

– Вообще изменить мир, изменить его грандиозно – это было бы да, – продолжал князь. – Однако сейчас всё это глохнет, квиллит не исследуется. Но я до сих пор помню совместную экспедицию, о которой мне много докладывали.

Похоже, всё складывалось наилучшим образом. Ай да Павлин! Знал ли он сам о таком резонансе той его брамберской вылазки?

– Квиллит, – мелодично повторил князь, похоже, мягко смакуя само слово, будто кусочек мороженого. Он поднялся с дивана и немного прогулялся по приёмной. Подошёл к светлому широкому окну и задумчиво смотрел в него, скрестив руки на груди и чуть картинно приподняв лицо вверх. Потом, почти пританцовывая мягкими туфлями, снова вернулся на диван-кресло.

Пресс-секретарь перевела, что он охотно даёт разрешение двум красавицам плыть куда им надо, и пусть она максимально позаботится о них.

Мы поклонились, и вскоре девушка в белом шла вместе с нами уже по коридору обратно. Словно уловив наше любопытство, она впервые улыбнулась и – предложила посидеть да потолковать.

Мы не отказались. Принесли небольшой кальян, пресс-секретарь, положив ногу на ногу, сладко затянулась им, а Марианна закурила сигарету.

– Как впечатление? – спросила она нас уже чисто по-дружески. И, не дожидаясь ответа, продолжила: – Всё прошло хорошо, князь сейчас был в настроении. А то – у него приступы тоски. Знаете, – вздохнула она, – та самая, полуденная… Душная тоска лени, которая накатывает Бог весть откуда.

Миновала пауза, дымил кальян.

– Он посещал своего главного оракула – каменное око пустыни, – продолжила она. – Он очень верит ему, и предсказания его сбываются. Так вот, каменное око указует, что правлению Раму-Аму наступает конец. Да, как это ни печально, или, может, кого-то в мире порадует, – доверительно и просто говорила нам она. – Несмотря на то, что вы сами видите, как мы выросли, как поднята экономика, рождаются детки, но – вместо князя станет что-то другое. Что? Если б знать… Он чувствует меланхолию. То и дело. И понимает – это уже неотвратимо.

– Он слишком многое брал от жизни для себя, многое судил и вершил; он жил роскошно, – продолжала пресс-секретарь, – и за всё, по закону весов, надо платить. Рано или поздно. Каменное око пустыни показывает, что час скоро пробьёт… Его волнует – что сделается после его смерти. Не активизируются ли снова и ещё страшнее варвары на островах? Если б знать, – повторила она. – Наша армия сдерживала их столько лет, а теперь… Но – если б знать, – повторила она в третий или четвёртый уже раз на своём замысловатом певучем наречии и развела руками. – Ну, пойдёмте, девочки.

Уже на прощание она что-то тихонечко шепнула Марианне, очевидно, по-новофиникийски.

Потом Марианна рассказала. Оказывается, каменное око предсказало также, что Вейк в конце концов, рано или поздно, возродится. Я невольно хмыкнула.

Мы возвращались в город, снова увидев медленно нагоняющую нас колонну послушных флегматичных, шагающих, как автоматы, слонов, гружённых продовольственными товарами. И где-то далеко засвистел паровоз.

И луч солнца блестел на золочёной статуе самого Раму-Аму, поставленной ему при жизни. А сразу за статуей виднелись корявые деревья, слышались крики обезьян, а кое-где с веток свисали змеи.

Когда мы садились на судно, везущее нас окружным путём, по которому практически только и можно было теперь, как мы поняли, добраться до Черола, я снова невольно вспоминала даже не столько визит к Раму-Аму, сколько рассказ о нём его пресс-секретаря. Значит, час его скоро пробьёт… И на то, наверное, как и на всё, есть свои причины.

Порт, к которому мы пристали, свершив полукружие, оказался совсем маленьким. Обслуживающим персоналом там в основном были амазонки, эти замысловатые потомки некогда рассеянного по миру племени. Нам передали новую корреспонденцию.

От мамы я узнала про… четвёртый транш. Получалось теперь, что приблизительно раз в три недели он присылается нам. И далее я принялась читать новое письмо от Павлина.

«Как ни парадоксально, – писал он, – хотя вы должны бы благодарить меня, ждущего вас сейчас в тепле и покое, за мою протекцию и всё остальное, но я порой завидую вам!

Вы едете искать отца. Вот ваша цель и смысл! Вот чем наполнены ваши души!

А я… Чем занимаюсь я теперь? И чем занимался раньше?

Раньше душа пела и плясала, ибо грешный аз не сомневался в цели – моих открытиях. Добро и зло? Много ли я думал об этом? Мои открытия стихийно виделись мне по ту сторону того и другого, и только потом, после своей роковой неудачи, я осознал всю меру ответственности. Проблема лишь в том, что она, с одной стороны, изменила всю мою жизнь, а с другой – что никуда мне уже не уйти от моей дороги.

У меня учёная степень, я не могу стать проще, чем есть. Я навряд ли отправлюсь работать в поле или водить дирижабль, ведь верно, дорогие мои девочки, дорогая моя Наташа? Уже нет пути назад – я стал учёным и куда деваться от этого? Да и даже если бы я хотел заняться чем другим – душа так или иначе лежит к своему. Она просит исследований, и я снова берусь за изучение этих самых минералов и пишу новые работы.

Проблема лишь в том, что я не пишу уже их с той былой нескончаемой радостью, с какой ехал тогда в ту экспедицию, отмеченную самим Раму-Аму.

Теперь, когда я начинаю новое исследование, во мне борются разрывающие меня чувства. Я люблю своё дело и – в то же время испытываю не меньшую тревогу и презрение к нему. Берясь за научную работу, я не могу остановиться – её просит моя натура, моё существо учёного; и в то же время теперь, после той роковой неудачи и моей вины в наступлении магнетизма на нас – я страшно боюсь последствий любого моего же труда, – которые, как показывает жизнь, могут всегда оказаться непредсказуемыми! Я делаю научную работу, потому что не могу не делать, и в то же время знаю, что не получу за неё ни богатства, ни покоя, а только страх, душащий душу – из-за реально возможных последствий моей деятельности. И я, с одной стороны, так и живу порывом очередного исследовательского вдохновения, и в то же время мне хочется поскорее закончить и отбросить подальше эту же самую работу, – когда я снова так и вижу, что она окажется новой неудачей, не нужной человечеству, а может, и хуже – как уже было! – вредоносной для него!

И от этого у меня возникает жутковатое ощущение сизифова труда – когда я вынужден катить в гору камень и не могу никуда его сбросить. Потому что в прошлое уже нет возврата, и мне никуда не отпрыгнуть от моей собственной природы, от моего, наверное, склада мозга. И – я переживаю эту тщету, эту, скорее всего, очередную бессмысленность моего занятия! Ведь исследование – большущий труд, напрягающий мозги, которому отдаёшь кусок души, но – куда ты его отдаёшь? На очередную неудачу, чтобы снова узнать отрицательный результат, который уже я так хорошо познал во всей его «красе»?! И я желаю и не желаю моей работы, я люблю её и точно так же презираю, я стремлюсь к ней и не могу избавиться от этого нестерпимого желания, без которого жизнь моя теряет смысл, и – точно так же я страшусь этого же и не менее сильно хочу отпихнуть его от себя!

Вот что творится во мне с тех пор, и ты понимаешь, дорогая моя Наташенька, почему, и что действительно я ничего не могу поделать – я повязан в этом! Я вынужден снова и снова заниматься наукой, потому что невозможно уйти от себя самого, и – я же ощущаю великий ужас и – досадное, бешеное раздражение перед этим же моим делом. Ибо уже по полной программе знаю, как чудовищно может ударить не тот, ненужный его результат, какой пустотой – и духовной, и даже материальной – обернуться вновь! И нету выхода из этой дилеммы…»

Я прочитала искренний, обоснованный крик его души и вздохнула. Я чувствовала что-то внутри себя. Как будто он, Павлин, пребывал где-то рядом…

А в новостях снова передавали про нарастание магнитного поля в тропосфере.

Итак, мы очутились в маленьком порту, где в основном толклись сошедшие с кораблей путешествующие жители империи Раму-Аму. У кого бы спросить?

Мы пошли погреться на солнышке, Марианна закурила. Поодаль, за магнолиями, мы увидели двух женщин, не амазонок, но явно с острова. Судя по их внешнему виду, они только что искупались. Первая была в одних голубых шёлковых панталонах и только и успела надеть сапоги, и в таком виде, ненавязчиво прикрыв рукой грудь, тоже грелась на солнце. Подруга её оказалась скромнее – в закрытой купальной рубашке.

Дамы расчёсывали длинные влажные тёмные волосы. Мы подошли к ним и спросили, где дорога на Черол.

Рубашка пожала плечами, а Сапоги – произнесла на уже знакомом нам певучем наречии:

– Черол! О-о! Идите вдоль берега к могиле Лидии! И оттуда и есть дорога!

– Лидии? – не сразу поняли мы.

– Да, доктора Лидии! – пояснила женщина в панталонах и сапогах, уже начиная заворачиваться в пёстрое сари. – Разве вы не знали, что она завещала похоронить себя здесь, между двух стран, у моря?

Мы застыли и вспомнили. Ведь действительно…

Наша собеседница окончательно надела сари, застегнула его специальной защёлкой, повязала подсыхающие волосы косынкой и подставила лицо солнышку.

– Увидите там, – махнула она рукой, – вход в пещеру, и в большой выемке – камень!

И мы – отправились туда.

Как было не помнить доктора Лидию? Теперь мы с удовольствием знали, что даже иные жительницы островной империи Раму-Аму, которому оракул уже дал личный «обратный отсчёт», помнили и почитали её.

Впервые её имя широко прозвучало вскоре после того, как у нас проходила олимпиада.

Началось всё с того, что однажды, проснувшись утром и приехав в здание управления, губернатор привычно явился в пустынную комнату собраний. Зевнул, потянулся и собрал туда своих ближних советников.

– Мужики, – сказал он им, – что-то скучно живём! Тихо, спокойно, да сплошная рутина – пишем одни и те же бумажки, едут себе трамваи, летят дирижабли, идут все на службу и с неё, да и всё. А вот давайте придумаем что-нибудь интересное! Для всех! И нам чтоб интересно было, и народу! Чтобы – событие, большое! Вот, к примеру, – поразмыслив, высказал он осенившую его идею, – давайте устроим какую-нибудь олимпиаду!

Советники заулыбались и оценили. Почему бы нет? Олимпиад давно не проводилось. И – единогласно поддержали идею губернатора. Тотчас по его распоряжениям стали звонить в международные комитеты и рассылать нужные телеграммы и каблограммы.

Начались спортивные сборы, приглашения, выделили стадионы, ристалища. И я до сих пор помнила, как всё происходило! Всевозможные игры с мячом, борьба и бокс, кроссы, скачки и велогонки и многое другое! А в конце – шествие пятнадцатифутовых кукол-автоматов по улицам городов! – особая техническая новинка, внедрённая лучшими инженерами.

У нас над садами олимпиаду транслировали по специальному большому экрану, поднятому на вышку.

Мы вышли тогда на веранду. Мама и папа смотрели стоя, а я выкатилась в ванне на колёсиках, поскольку у меня как раз выдался большой банный день. И я сидела в огромном толстом слое мыльной пены и, легонько плескаясь в тёплой воде с плавающими там душистыми листиками, высунув голову и облокотив её, глядела завороженно вверх – на олимпийские игры.

Губернатор был доволен. Он пребывал в самом благодушном настроении; и тут ему нанесла визит эта худенькая, скромная с виду женщина с большими серыми глазами.

Её предки происходили из древнего государства Лидии, и потому такое имя было у них в роду.

Ясно и просто попросила она у губернатора сделать ещё одно дело.

– Если столько творится для радости и здоровья людей, помогите им ещё кое в чём!

– В чём же? – удивился губернатор, заценивая безыскусность и смелость дамы. – У нас немало больниц и есть даже хосписы.

– Онкологические хосписы, – кивнула осведомлённая женщина, – и я занимаюсь одним из них. Однако мне бы хотелось помочь тяжело больным пожилым людям и с другими заболеваниями, например, сердца! Прошу вас открыть и такие угодные небу заведения!

Губернатор не мог отказать. Только что прошли такие события, запечатлевшие у всех в сознании рёв трибун с болельщиками, лавровые и колбасные венки, вручаемые победителям, блицы фотографических камер, воздушные шарики у детей на плечах родителей! Соревнования потрясли всю страну, и под их солнечной метафизической сенью просто нельзя было отказать ещё в важном и нужном.

И губернатор подписал два новых указа.

– Кто же вы? – спросил он в полушутку.

– Я? Я – доктор Лидия, – коротко и спокойно ответила женщина. Небольшая, но с круглыми живыми глазами, словно двумя монадами.

– Доктор Лидия? – переспросил губернатор.

Да, просто доктор Лидия. Которая владела теперь сетью хосписов в наших краях. И, получив поддержку от власть имущих, ни минуты даже не думая, потратила вместе с помощниками силы и средства на то, чтобы помочь кому только можно.

Её благотворительный центр пособлял неимущим, бродягам, которые приходили к ней за тарелочкой бесплатного супа. И особенно заботилась доктор Лидия о безнадёжных больных. Просто присаживалась к их постелям и произносила добрые, спокойные слова. Она умела правильно и действенно их говорить, а это дано далеко не каждому.

Самое главное, что повторяла она:

– Важно просто осознать – мы все когда-нибудь будем там, – кивала она вдаль, имея в виду ясно что. – И никто не знает, когда именно. Этим людям небо попустило такое раньше, нам попустит позже, вот и всё. И пока они ещё с нами – я с ними.

Доктором Лидией восхищались. Её любили, но и не понимали. И даже доходило до раздражения: зачем она помогает падшим дурно пахнущим бродягам, разве можно поднять их со дна?

И доктор Лидия и здесь спокойно отвечала:

– Пока человек жив – он жив и для Бога, как бы ни мизерен был шанс. И если я вижу любого страдающего – я не могу не помочь. Это не чистый разум, а моё существо. Я не умею быть равнодушна к страданию, – искренне признавалась она.

Когда начались войны, наступила полоса трудных лет, доктор Лидия помогала мирному населению, понёсшему урон от военных конфликтов в разных странах. И снова на все претензии и скепсис отвечала она:

– Не мне судить окончательно в последней инстанции, где правда и неправда. Но где бы ни взывали мирные жители, женщины, дети, старики – я по возможности с ними и по своей же скромной возможности им помогу.

И посылала караваны и дирижабли с гуманитарной помощью в районы, где происходили боевые конфликты или эпидемии. И сама часто летала туда – чтобы заглянуть в глаза хоть какому-нибудь испуганному ребенку, утешить его просто по-человечески, успокоить.

И опять говорила очередным скептикам:

– Да, я не могу осчастливить всех, а на ваш вопрос – важно ли это в таком случае? – отвечу: очень важно! Для того человека, кому мне всё-таки удалось помочь!

Поговаривают, она даже планировала добраться до Вейка. Там уже сменилась местная тайная власть; да и казалось, что Раму-Аму восстановил полностью мир на своём острове… Но тут вдруг случилось роковое.

Везущий гуманитарную помощь дирижабль, на котором как раз летела в очередной свой рейс доктор Лидия, потерпел крушение и упал в океан.

Не выжил никто. Причину катастрофы толком даже не смогли установить. Навряд ли его сбили какие-нибудь злобные варвары. Хотя?.. Скорее, отказали двигатели. Но почему?

Впрочем, что было гадать… Произошло потрясшее всю страну. Даже самые холодные скептики втайне, наверное, вздыхали.

А я, помню, вытерла реальные слёзы. Мне не хотелось верить…

Как могло случиться, что эта уникальная маленькая самоотверженная женщина с огромным сердцем и такими же удивительными глазами, безыскусная и такая великая, столь нелепо погибла, не дожив до преклонного возраста?

Сколько мыслей я передумала о ней… Вот как искал смысл мой Павлин. И как просто и ясно нашла его в жизни доктор Лидия! И непоколебим, прост и ясен был смысл всего её существования, нелёгкого и самоотверженного труда. Ну, нелепо было говорить, что Павлину «повезло» меньше, и его смысл роковым образом ушёл от него… Тут я бы промолчала и больше не сравнивала никого и ни с кем.

Но мне становилось невыносимо от несправедливости. Конечно, доктор Лидия завещала свой разросшийся центр и больницы преемникам, однако она – она была такая одна, и когда ещё мог родиться на свет подобный ей человек?! С большими серыми глазами, с немного усталой улыбкой, с мужем и дочкой с бантиками рядом на самом известном фотоснимке.

Да разве мне одной? Кто только ни приходил с цветами проститься с доктором Лидией.

И… сам губернатор, богатый и изнеженный, скучающий в хоромах апартаментов, выступил снова у нас. Стоял, по обыкновению, на верху лестницы пожарной машины над садами, в огороженной кабинке с укреплённым мегафоном, и произнёс речь.

Он был совсем не похож на себя обычного – довольного и лоснящегося. И я интуитивно поняла, что он говорит правду. Точно. Сейчас – точно.

– Да, друзья мои, я сам задавался вопросом – почему? Да, – вещал он, – мы все почтим память Лидии, я уже издал указ назвать её именем несколько больниц, а погребём мы её согласно её завещанию – у океана. Но я задавался вопросом – почему мы потеряли такого человека? Я думал об этом…

И дальше он рассказал: вдруг ночью, во сне, ему явилась доктор Лидия. Как живая. Как всегда – спокойная, мудрая и безыскусная. Глядя своими двумя монадами, она обычным голосом кротко сказала ему:

– Не думай про несправедливость. Не бейся в сомнениях. Я уже не раз говорила об этом, да только меня мало кто понял. Я родилась уж такой, особенной, – что любое чужое страдание воспринимала как своё. Но вокруг ещё слишком много страдания. Наш земной мир несовершенен. И потому очень трудно жилось в нём и святым в своё время – и вот почему они с радостью шли на смерть: они были самые лучшие и становились невольно чужды этому, дольнему миру. Не равняю с ними себя, однако и мне становилось слишком тяжело жить: я не умела быть равнодушной ни к чему и никогда не смогла бы стать другой. Поэтому в какой-то момент я осознала – мне пора идти; я не могу больше. Я попросила об этом небо, и оно исполнило мою просьбу. И я ушла. Ибо не могла жить дальше в таком мире, где мне неимоверно многое было чересчур больно. Вот так. Поэтому не печалься и не переживай обо мне, и главное – скажи об этом людям!

И, проговорив всё это, она, так же, как при жизни, чуть улыбнувшись углом рта, с достоинством и просветлённо, кивнув, исчезла.

– И потому я и передаю всё это вам, дорогие мои! – закончил свой рассказ губернатор.

И я понимала, что всё это правда. В тот день меня отпустили слёзы, на душе стало светло-светло. Я осознала посмертное послание Лидии. Получила ответы на все беспокоящие вопросы.

Да, она велела похоронить себя в укромном месте на морском берегу. Где величественный покой и тихие ласковые волны. Она так рано составила завещание – будто загадочным образом предчувствовала, что умрёт не от старости, и более того – что смерть её будет связана с океаном.

И вот, пройдя валунные гряды и песчаные пляжи, мы вышли на скрытое кустами каменистое место. В большой природной нише скалы виднелся камень с высеченным на нём крестом и надписью: «Доктор Лидия». А ниже, мелко, лаконично, но – выразительно – весь список, перечень её заслуг.

И до сих пор не увядшие букеты цветов лежали художественно небрежными кучками, а бриз немного трепал их головки и ленточные перевязки.

И мы стояли в тишине. Что тут было говорить?

А потом мы нашли тот самый грот рядом, посидели в нём, перекусили. Я с удовольствием пососала солёный огурец, а Марианна снова курила.

И отсюда начиналась дорога на Черол, если верить указаниям. Свой автомобиль мы оставили там, на далёкой парковке, и теперь нам оставалось топать пешком.

Мы шли по шоссе, две одинокие фигурки на её обочине, и тянулись сосны и лиственницы. Редкие автомобили проносились мимо. И их с каждым часом становилось всё меньше и меньше.

Вечерело, и среди леса, чтобы нас не было особенно видно, мы разбили палатку. Вскипятили чай, нажарили мяса и сидели у огня. И молчали.

А потом вдруг заметили что-то странное. Может, нам почудилось? Мы невольно переглянулись. Нет, вряд ли показалось сразу двум.

По шоссе мимо, одинокий, на не очень большой скорости, прокатил… лиловый полумесяц.