Текст книги "И мы, всегдашние зрители, повсюду"

Кирстен Кэсчок
И мы, всегдашние зрители, повсюду

Мамаша – это, выражаясь исторически, мать постарше. Вон локон седины, который она не закрашивает. Ее страстное обожание ребенка похоже на слишком уж заметную косметику. Стоит ему споткнуться, как она всякий раз проявляет такую заботу, что, чувствую, нервничать начинаю за него и метаться понапрасну. Упадет ли дитя сегодня? Непоправимо? Вот какую тревогу воплощает ее поза, когда она в резком порыве вскакивает с лавочки, чтобы метнуться к нему по усыпанной щепой земле. Потрясает (учитывая, до чего она тревожится), что́ она только позволяет ребенку по имени Гибб, рискующему насажать себе заноз на неустойчивых досках.

Я сижу одна, под деревом. Изо всех сил стараюсь не наводить страх на всю округу, бродя по ней призраком, держу на коленях раскрытую книгу. Это Рильке.

На следующий день они снова приходят. Она маленькая, слегка растрепана, пристегнула его к себе, будто они кочевники. Вовсе нет. Он спокойнее многих карапузов, блуждающих по этой половинке акра[1]1
  Около 0,2 га, 20 соток.


[Закрыть] со своими нянями и матерями по крови. Бесполезные приспособления, какие ей приходится отстегивать, прежде чем дитя ринется в какую-нибудь заварушку, расстраивают меня, чье дело – наблюдать. У его болтающихся конечностей вид неживых. Мне знакомо. Когда час спустя, перед уходом, она опять стреноживает его, мальчик более оживлен, цветущие пятна на его челе видны даже отсюда. Она сует ему в лицо бутылочку. Его охватывает оторопь молочного кормления, и мамаша снова защелкивает все пряжки и затягивает ремешки.

Низ спины вжимается в кору и начинает побаливать: травма напоминает о себе. Старая болячка. Уходя, мамаша шагает по траве на север. Малыш вполне подрос, чтобы ходить. Он должен ходить своими ножками. Ситуации вроде этой становятся все более нетерпимыми. Мальчику, следует заметить, три года, даром что бутылочку сосет. Талант манипуляции способен проявить себя уже с восьми месяцев. Пассивность как стратегия.

На третий день в обычное время они не являются.

Идет дождь. Бреду на Главную улицу за пончо и сэндвичем в интернет-лавке, который не могу есть. Возвращаюсь и вижу, как мамаша натужно толкает прогулочную коляску через грязь в дальнем конце парка. Ее зонтик никак ей не дается. Ветер знай себе дергает большой купол из красного нейлона из стороны в сторону. Она же – стареющий матадор: отваги меньше, чем надрыва. По лицу мальчика жгуче хлещут капли дождя (уж по моему-то, они точно бьют), и его жалобы уносятся через поле, чистые, как звон ключей на стекле. Почему они еще не дома? Извинение ее невнятно, но это извинение, и, чтобы донести его, она склоняется – позвоночник ее вдруг изгибается вдовьим горбом. И в то же время зонтик рвется вверх, будто росток из земли. Маков цвет поля брани, вскормленный ранами. Судя по моим наблюдениям, многое в материнстве связано с искривлением.

На четвертый день меня там нет. Предлагаю свой первоначальный отчет, который не завершен.

Когда снова вижу их, кое-что изменилось. У мамаши новая прическа – немалых денег стоит. Мальчик (дольше обычного остававшийся с сиделкой, бабушкой или у подруги) все еще злится. Спина у нее не без кокетства проложена накладками. Шея открыта. Кто-то убедил ее пойти на это, видимо, ссылаясь на легкость. Мальчик требует времени. Разумеется, она частично должна отрешиться от себя, чтобы высвободить такое время: материнство это еще и ограничение. Как часто она моется? Какой бы ни была частота, она более викторианская, нежели прежнее ее обыкновение. Дома́ карапузиков навсегда сохраняют тлетворный налет от спрятанной пищи и кислых женских запахов.

Месяц позади. Мое дерево уже не так приветливо, каким было поначалу, но я свою вахту еще не отстояла. Мы – часовые, это дерево и я. Ничто не должно нарушаться из плана Господа для каждой вещи. Иногда это означает, что нас просят услужить друг другу. Обиходить, подрезать. Я взбираюсь на его ветви, чтобы наблюдать. Клен. Красное его свечение – это почки. Весенняя кровь распирает их, ревниво сковывающих ее в бесполезном удержании от бурного излияния.

Когда они наконец возвращаются на площадку для игр, мальчик испытывает боль. Он этого не говорит, зато заметно прихрамывает. Его левая нога менее устойчиво соединяется с гимнастическим бревном, нежели правая. Мамаша держит его за руку, не обращая внимания на эту новую асимметрию. Походка мальчика – это его первый экзамен для нее, и она его проваливает.

Она явно гордится собой за внимание к мелочам: об этом говорит ее неестественно выгнутая бровь. Мальчик пятку отбил, но то мог бы быть и рак кости. После первоначальной лихорадки так может выглядеть и полиомиелит – у иных мальчиков. В иные времена, в иных странах.

Рассеянность расписана повсюду. Голубое небо все в каракулях самолетных следов, червяки ощупывают бутылочные пробки и окурки возле выбившихся наружу корней у моих ног, упрятанных в ботинки. Мою книгу, днями напролет мокшую насквозь, невозможно читать: на каждой странице отпечаталась следующая, все они покоробились, слиплись, рвутся, когда переворачиваешь. Из сумочки мамаши доносится жужжание. Она смотрит туда, улыбается и снимает мальчика на землю. Ее уже нет рядом с ним. Она где-то еще.

На следующей неделе она высвобождает мальчика от своего присмотра. Он и расстроен, и свободен. Любопытствующий, скованный, он подбирается ближе. У него легкие веснушки, то, чего я прежде не замечала. Применяла ли она защитный крем от них? Сейчас март, но мальчик поистине светлый, да и атмосфера нынче не та, что была. Пытаюсь в клубящемся за ним дыхании различить кокосовый орех или какао, но не получается. Заменители смешиваются в единый химический туман.

– Гибб, не приставай к милой барышне.

Мать увидела, что он смотрит на меня. И приписала мне пол. Спешит к нам, чтобы увести его от опасности, хотя сама же пытается обрисовать меня существом безвредным.

Мальчик смотрит в упор. В первый раз позволяет он себе подобную прямоту. Они способны сохранять некоторое ощущение того, кто мы такие, в особенности те, к кому мы приставлены.

– Дай мне это.

То есть испорченную книгу. Выговорил он очень четко, чувствую в себе желание вознаградить его за отсутствие страха. Протягиваю книгу, но не очень далеко. Мать уже близко, она видит мое лицо и понимает, что оно, на деле, совсем не милое.

Она берет его за руку, протянутую ко мне. Мальчик все еще в движении, кренится маленьким тельцем к книге: положение неустойчивое. Мать берет его на буксир. Тот издает неприятный, но впечатляющий звук. Она тут же уводит его. Устыдившись своей способности даже так мелко вредить, она, непрестанно воркуя, вздергивает его вверх и тащит прочь, не обращая больше внимания на меня. Разве что спиной.

Меня всегда интересовали различия и перемены в матерях: насколько отличаются они по дисциплине, обучению, устремлениям. В одинаковостях же их мистики еще больше: сила прочности на разрыв обнимающих рук, выносливость, необходимая, чтобы перебрасывать боль ребенка с бедра на бедро, год за годом – и любить это.

Скукота.

Я больше этого тела не ношу.

У нее роды. Мальчик там, в коридоре, с ее мамашей (его бабушкой). Здесь нет отцов. Ни ее, ни его, ни его сестры (вскоре). Одни медсестры. Даже врач, и та женщина. В последний раз, когда я видела мальчика, он был зверьком: все маленькие мальчики зверьки. Нынче он вор. Вытащил доллар и три четвертака из бабушкиного кошелька. Стоит у торгового автомата.

Мой голос долетает сзади:

– Чем травишься?

Он оборачивается, поднимая на меня взгляд. Улавливаю проблеск узнавания, но он гасит его.

– Шоколад не отрава, – бубнит, извлекая пакетик шоколадных драже.

– То были не твои деньги.

Ему еще семи нет. Краснеет. Украсть он мастер, а вот врать – нет; нет, когда он не ведает, что придется.

– Бабка всегда дает мне деньги.

– Бабушкам нравятся, когда их просят: «пожалуйста». Им нравится, когда их благодарят: «спасибо». Им нравится, когда их спрашивают.

Авторитет – это пусковой механизм, а мой велик. Он несется мимо меня по коридору в зал ожидания к бабушке. Бежевое плиточное покрытие зала преобразует все, что от него отскакивает, в глухие щелчки и шепот.

Я сажусь напротив них, и мальчик притворяется, будто не замечает меня.

– Ваш внук? – спрашиваю бабушку. Она миниатюрнее своей дочери, хрупкая за драгоценностями, предназначенными для более царственного телосложения и осанки, чем у нее. Должно быть, ей это известно. Взгляд ее, не обращенный в эту сторону, остер.

– Да. – Улыбка трогает ее тонкие губы, неестественно мокрые, она рассеянно ерошит мальчику волосы, не сводя глаз с двойных дверей.

Родильное отделение. Я прихожу сюда – или в места вроде этого – часто.

– Роды?

– Дочь рожает второго ребенка. Этот вот, – она впивается в руку мальчика ногтями, похожими на полированные когти, – вот-вот станет старшим братом.

На меня Гибб не смотрел. Вместо этого он засунул глубоко за каждую щеку (сначала за одну, потом за другую) по шоколадному драже. Совсем никуда не спешит. Рассасывает оболочку конфеток. Запах американского шоколада во рту ребенка похож на рвоту.

Время от времени мне позволена полуправда:

– Как же повезет сестре, которая скоро у тебя появится.

В разговорах о еще неродившихся пол зачастую предполагать преждевременно. Взгляд бабушки сверкнул в эту сторону. Она решает, что моя оплошность невинна – или недостойна упоминания.

Мальчик знает, что к чему.

– Я хочу брата.

– Девочка доставит твоей маме больше утешения, – говорю я и встаю. Это известно. Бабушка хмурится. Я – самоуверенный и бестактный человек

...

конец ознакомительного фрагмента