Текст книги "Падение Элизабет Франкенштейн"

Я не стала его предупреждать.

Он споткнулся о кирпичи и, потеряв равновесие, замахал руками, как ветряная мельница. Еще секунда, и я с удовлетворением услышала тяжелый всплеск.

– Боже мой! – Жюстина в ужасе зажала рот ладонью. – А вдруг он не умеет плавать?

– Он упал у самого берега. – Я отвернулась, не обращая внимания на отчаянный плеск. – Уверена, он найдет, за что зацепиться. И потом, только послушай, как он ругается. Для человека, которому нечем дышать, он слишком красноречив. Ничего с ним не случится. И ему полезно окунуться – может, избавится от дурного запаха.

Злая, усталая и полная решимости покончить с этим делом, я потянулась к железному дверному молотку – и, вскрикнув от боли и неожиданности, отдернула руку. Через кружево перчатки меня ударило током. Я потрясла рукой, чтобы избавиться от ощущения вонзившихся в пальцы иголок, и шагнула в сторону, уступая дорогу Мэри, на которой были куда более практичные кожаные перчатки.

Дверная ручка повернулась.

Дверь открылась.

– О нет, – прошептала я.

Глава седьмая
Ночь древнюю и хаос я воспел

Я выбросила руку в сторону, загородив дорогу Жюстине и Мэри.

– Это может быть опасно. Подождите здесь.

Внутри стоял все тот же застарелый запах крови. Но не он один. Пахло чем-то тухлым. Я задохнулась и, с трудом сдерживая рвотный позыв, зажала нос и рот ладонью.

Передняя – если ее можно было так назвать – была усыпана вырванными из книг страницами. Взгляд Мэри зацепился за них. Я же не сводила глаз с двери перед нами. Приставная лестница у стены вела к люку на второй этаж. За скособоченной дверью справа от нас виднелась грязная уборная. Единственным источником освещения был приглушенный дождем дневной свет, который вместе с нами медлил у открытой двери, словно не желая идти дальше.

– Если это может быть опасно, нам лучше держаться вместе. – Мэри наклонилась, чтобы разглядеть страницы на полу.

Я присела и подобрала пустую обложку распотрошенной книги. Я узнала ее. Это была философия алхимии, которой Виктор зачитывался во время нашей поездки на воды. И потом, я знала Виктора. Я волновалась не за Мэри и Жюстину.

Я волновалась за него.

– Что это там? – Я указала на улицу. – Он уже выбрался из реки? Кажется, ему нужна помощь!

Жюстина и Мэри кинулись наружу.

Я захлопнула за ними дверь и задвинула засов.

– Жди здесь, – сказала я Анри. Что бы нам ни предстояло сделать, он для этого не годился. Потому что я узнала вопль: кричал маленький Эрнест. Которого мы оставили внизу с Виктором, пока нянька спала, а взрослые уехали в город. Из-за дождя нам приходилось маяться со скуки в загородном доме. Прихватив Анри, я поднялась наверх из порочного любопытства, в надежде, что случится что-нибудь интересное.

Эгоистично. Глупо.

Анри прижал меня к себе крепче.

– Но…

Я оттолкнула его, выбежала из комнаты и заперла за собой дверь. Спотыкаясь, я сбежала по лестнице и, влетев в кабинет, потрясенно уставилась на открывшуюся мне сцену.

Эрнест, завывая в животном ужасе, баюкал руку с глубоким, почти до кости, порезом, из которого сочилась кровь. На полу уже скопилась целая лужа.

Бледный как полотно, Виктор сидел на стуле и смотрел на брата широко распахнутыми глазами.

На полу между ними лежал нож.

Виктор поднял на меня взгляд. Он стиснул зубы; руки, сжатые в кулаки, дрожали.

Лишь две вещи я знала наверняка.

Во-первых, я должна помочь Эрнесту, пока он не истек кровью.

Во-вторых, я должна придумать, как сделать так, чтобы в случившемся не обвинили Виктора.

Потому что если в случившемся обвинят Виктора, его могут выслать из дома. Насчет себя я даже не сомневалась. Зачем я нужна Франкенштейнам, если я не в состоянии контролировать Виктора?

Я должна была защитить нас троих.

Я сдернула с плеч шаль и замотала руку Эрнеста так туго, как только могла. Нож был проблемой. Я подобрала его, распахнула ближайшее окно и выбросила нож, чтобы дождь и грязь смыли с него все следы свершившегося преступления.

Мне нужен был виновник. Что бы Виктор ни сказал, никто не поверит в его невиновность. Предубеждение против него было слишком велико. Если бы только я была здесь, внизу, где и должна была находиться! Я могла бы выступить свидетелем. И Анри тоже!

Эрнест прекратил завывать, но дышал часто, как раненое животное. Нянька, не иначе как под действием опия, даже не проснулась.

Нянька.

Я выскочила из кабинета и поспешила мимо кухни в заднюю часть дома, где находилась ее комната. Внутри было темно и душно; с кровати доносилось легкое посапывание.

Я схватила ее мешочек со швейными принадлежностями и выскользнула из комнаты.

Вернувшись в кабинет, я обнаружила, что ни один из братьев не сдвинулся с места. Я достала из мешка острые ножницы, окунула их в лужу крови и бросила рядом. Виктор молча наблюдал за мной.

Шаль на руке Эрнеста намокла и уже потемнела от крови.

– Рану нужно закрыть, – наконец подал голос Виктор, выйдя из ступора.

– Сначала ее нужно обеззаразить. Принеси чайник.

Я покопалась в мешке и нашла крошечную иглу и моток тонких ниток.

Эрнест поднял на меня глаза. Как же я была на него зла! Из-за него вся моя жизнь была под угрозой.

– Я сейчас все исправлю, – сказала я и отвела назад волосы, прилипшие к его взмокшему лбу. – Больше не плачь.

Он молча кивнул.

– Зачем же ты порезался? – Я погладила его по щеке и ласково обняла. – Непослушный мальчик! Разве можно играть с ножницами?

Он заскулил, уткнувшись носом мне в плечо.

Вернулся Виктор с чайником. Я вытянула вперед руку Эрнеста, следя, чтобы вода не смыла с ножниц кровь. Он снова завопил, но страх и потрясение отняли у него все силы, и он быстро выдохся. В комнате воцарилась тишина, которую нарушал только глухой стук в дверь наверху, где я оставила Анри.

– Сведи вместе края раны, – велела я и сосредоточилась на работе.

В конце концов, это было всего лишь шитье, а шить мне в присутствии мадам Франкенштейн приходилось немало. Виктор помогал, внимательно наблюдая за моими действиями. Я старалась шить как можно аккуратнее. Получилось не хуже, чем у любого хирурга. Для рукоделия мне никогда не хватало художественного вкуса, но работа с кожей определенно давалась мне хорошо.

Из зашитой раны кровь сочилась совсем слабо, и я понадеялась, что обойдется без тяжелых последствий. Я поднялась наверх, в бельевой чулан, и, не обращая внимания на крики Анри, достала чистое полотенце. Я порвала его на полосы, жалея, что не могу воспользоваться дурацкими ножницами, вернулась в кабинет и крепко перевязала Эрнесту руку.

Затем я свернулась в кресле и усадила его себе на колени. Виктор стоял в центре комнаты и смотрел на нас.

– Мне нужно научиться шить, – сказал он. – Когда мы вернемся домой, ты покажешь мне, как это делается.

– Выпусти Анри из комнаты и скажи ему, что Эрнест залез в швейный мешок няньки и порезался. Скажи, что я была так занята с Эрнестом, что забыла его выпустить.

– Зачем ты вообще его заперла? – удивился Виктор.

– Затем, что я не знала, что произошло. – Я бросила на него многозначительный взгляд. – И мне нужно было тебя защитить.

Виктор бесстрастно посмотрел на пол и лужу крови, которая уже начала сворачиваться вокруг ножниц.

– Я могу рассказать тебе, что случилось. Я…

– Мы и так знаем, что случилось. Нянька оставила свои швейные принадлежности без присмотра. Эта глупая, ленивая женщина до сих пор спит. Ее накажут и освободят от обязанностей. Эрнест скоро поправится. – Я выдержала паузу, чтобы убедиться, что Виктор меня понял. – И нам с тобой повезло, что она глупа, ленива и все удачно сложилось, и такого больше не повторится. Правда?

Виктор посмотрел на меня скорее задумчиво, чем смущенно. Он коротко кивнул и пошел за Анри. Когда Франкенштейны и родители Анри вернулись, Эрнест, пригревшись в моих объятиях, крепко спал. Виктор читал книгу, которая занимала его всю поездку, а Анри нервно мерил шагами комнату.

– Малыш Эрнест залез в нянькин мешок со швейными принадлежностями и ужасно порезался! – Анри с трагичной гримасой кинулся к матери в поисках утешения. – А Элизабет и Виктор зашили рану и остановили кровотечение!

Мадам Франкенштейн вбежала в комнату и выхватила у меня сына, разбудив его. Он немедленно завозился и снова ударился в плач – она вечно тревожила его, не понимая, как с ним нужно обращаться, – и она позвала кучера, чтобы тот отвез их к врачу.

Судья Франкенштейн молча оглядел комнату: лужа почерневшей крови. Ловко размещенные мной ножницы. Няньки нет. Виктор читает книгу.

Он прищурился, и тень подозрения скользнула по его страшному лицу настоящего судьи. Я не опускала невинного, как у младенца, лица. Впрочем, на меня он и не смотрел. Он смотрел только на Виктора.

– Это правда?

Виктор ответил, не отрываясь от книги:

– Элизабет потрясающе справилась со стежками. Если бы она была мальчиком, думаю, она могла бы стать прекрасным хирургом.

Вспылив, судья вырвал книгу у него из рук.

– Мусор, – сказал он, презрительно глянув на обложку, и швырнул ее на пол. – С твоим-то умом тратить время на подобную чушь! А учитывая обстоятельства, ты мог бы уделить происходящему чуть больше внимания.

Виктор поднял глаза на нависшего над ним отца, и его лицо приняло отсутствующее выражение. Я бросилась к нему.

– Пойдем, Виктор, – сказала я. – У меня все руки в крови. Помоги мне привести себя в порядок, пока твой отец разбирается с нянькой.

– Спасибо, что не растерялась, – сказал судья Франкенштейн. – Ты спасла моего сына.

Я не знала, о каком из двух сыновей он говорит, – и, подозреваю, в этом было его намерение. Виктор встал, поднял с пола книгу и проследовал за мной на второй этаж. Чтобы успокоить его, я попросила читать мне вслух, пока я смываю с кожи следы происшествия.

Той ночью, когда я, не в силах заснуть, пробралась в его комнату, он все еще читал.

– Мне очень нравится эта книга, – сказал он. – В ней высказываются интересные мысли. Ты знала, что свинец можно превратить в золото? И что существуют эликсиры, которые могут продлевать жизнь и даже возвращать людей из мертвых?

Я неопределенно замычала, устраиваясь рядом с ним.

– Элизабет, – сказал он. – Ты так и не спросила, что произошло сегодня на самом деле.

– Все уже позади. Это неважно, и мне все равно. Лучше почитай мне еще эту книгу, – сказала я, закрыла глаза и провалилась в сон.

Жюстина и Мэри колотили в дверь, совсем как Анри много лет назад на водах.

Когда все закончится, я потребую, чтобы Виктор свозил меня на отдых.

Я собралась с духом, медленно прошла через темную переднюю и толкнула внутреннюю дверь. Здесь запах был слабее. Застойный и кислый, но не до тошноты. Окна вдоль задней стены здания были затянуты мутной, почти непрозрачной пленкой. Над головой у меня непрерывно капала вода – вероятно, из окон в крыше на втором этаже, оставленных открытыми.

Когда глаза привыкли к полумраку, я разглядела продолговатую комнату. Стол и пара стульев, заваленные бумагами и грязной посудой, были отодвинуты к стене. В комнате был простой умывальник над ведром. Рядом с собой я увидела печь, но она была холодная, и все вокруг было пропитано идущей от реки сыростью.

В дальнем углу стояла койка, на которой грудой были свалены одеяла, а из-под одеял…

А из-под одеял свешивалась рука.

Я закрыла глаза.

Отсчитав десять медленных вздохов, я сняла перчатки и убрала их в сумочку. Потом подошла к кровати, опустилась на колени и взялась за неподвижное запястье.

– Спасибо тебе, – горячо зашептала я. Я ошибалась: как видно, во мне осталось достаточно веры для молитвы. Запястье было теплое – более того, оно пылало жаром. Я откинула стеганые одеяла и увидела распростертого на животе Виктора; его темные кудри разметались в полном беспорядке; лоб был горячий и сухой. Вероятно, он был обезвожен. Я не знала, сколько длилась его лихорадка. Самая тяжелая из его болезней мучила его больше двух недель. А здесь за ним даже некому было ухаживать!

Я выругала Анри с пылом, до которого моей молитве было далеко. Он бросил нас обоих – поставил под угрозу мое будущее и подверг опасности Виктора. Он знал Виктора! Он знал, что его нельзя оставлять одного! Как же эгоистично с его стороны было уехать из чистой обиды! Вольно же ему заботиться о собственных чувствах, а не о безопасности других, ведь он-то никогда не испытывал настоящего страха.

– Виктор, – позвала я, но он был неподвижен. Я погладила его по щеке. Ущипнула за руку. Сильно. Еще сильнее.

Реакции не было.

Убедившись, что Мэри и Жюстина не увидят ничего слишком подозрительного, я вернулась ко входу и отперла дверь. Жюстина плакала, а Мэри кипела от ярости.

– Что это значит? – возмущенно поинтересовалась она.

Я многозначительно покосилась на Жюстину.

– Я не хотела, чтобы вы двое стали свидетельницами чего-нибудь ужасного. Вы не несете той ответственности, которую несу перед Виктором я.

Жюстина подняла на меня бледное, как смерть, лицо.

– Он…

– Он страдает от жестокой лихорадки. Нам понадобится врач. И его нужно переместить в более подходящее место. Уверена, это здание усугубило его состояние.

– Я могу привести врача. Я знаю одного. – Мэри посмотрела на меня с нескрываемым подозрением. – Мне взять с собой Жюстину?

– Она может остаться и помочь, если захочет.

Глаза Жюстины расширились, когда она вгляделась в темный коридор, ведущий в еще более темную комнату.

Мы с Мэри обменялись понимающими взглядами, и я заговорила снова:

– Хотя… Пожалуй, да. Думаю, Жюстине лучше пойти с вами. Она может рассказать врачу о прежних лихорадках Виктора.

Жюстина облегченно закивала.

– Да. Да, я так и сделаю. И я могу нанять экипаж. Не может же Мэри платить за все.

– Прекрасная мысль! Что бы я без тебя делала? – Я широко улыбнулась, давая ей понять, что она хорошо справляется. Я вытащила из сумочки несколько банкнот, и последние из моих визитных карточек упали на мокрые ступени. Я не стала их поднимать: потекшие чернила могли запачкать шелковую подкладку сумочки.

– Мы постараемся вернуться как можно скорее, – заверила меня Мэри.

Я махала им, пока они не свернули к мосту. Тогда я закрыла дверь и снова заперла ее, опасаясь незваных гостей. Я еще раз проверила Виктора; он не шевелился. Дыхание было неглубокое, но ровное и незатрудненное. Я полностью сбросила с него одеяла. Он был в штанах и рубашке, как будто упал на постель в разгар работы. На нем были даже ботинки, потертые и давно не чищенные.

Я села у изголовья и посмотрела на него. Он похудел, стал бледнее. Судя по длине рукавов, вытянулся. И не покупал новой одежды взамен той, из которой вырос. Я нашла лоскут ткани, от которого не пахло плесенью, смочила его водой и со вздохом положила ему на лоб.

– Только посмотри, что бывает, когда ты один. Посмотри, как я тебе нужна.

Он пошевелился и распахнул глаза, но его взгляд был диким, невидящим.

– Не…

Я склонилась к самому его лицу.

– Что?

– Анри. О, Анри. Не рассказывай Элизабет.

Итак, он был в бреду. Он принял меня за Анри и не хотел, чтобы Анри мне о чем-то рассказывал. Он заворочался, и я увидела под ним какой-то металлический предмет. Я вытащила его. Это был ключ – возможно, от входной двери. Я сунула его в сумочку.

– Ну конечно, – сказала я. – Это будет наш секрет. Что именно мне нельзя ей рассказывать?

– У меня получилось. – Он закрыл глаза, и его плечи затряслись. Я не могла сказать наверняка, но, кажется, он плакал. Я никогда не видела, как он плачет. Даже когда умерла его мать. Даже когда он думал, что я умру. Виктор не плакал; он впадал в бешенство. Или, что еще хуже, не реагировал никак. Что могло заставить его заплакать? – У меня получилось. И это было ужасно.

Он снова впал в беспамятство. Тишину нарушал лишь настойчивый стук воды по потолку – как будто кто-то стоял у двери и требовал, чтобы его впустили.

Я посмотрела наверх. Что именно у него получилось?

Оставив Виктора, я вернулась в переднюю и осмотрела лестницу. Ощупала грубое дерево. Мои пальцы задрожали, и я отдернула руку, которая сама собой сжалась в кулак. Я всегда считала себя храброй. Мало что могло вызвать у меня брезгливость или страх. Но от мысли о том, что нужно подняться наверх, по моему телу прокатилась волна отвращения. Оно знало причину еще до того, как ее осознал мой разум.

И тогда я поняла.

Запах.

На первом этаже не было ничего, что могло бы издавать запах старой крови и тухлого мяса. А значит, его источник был наверху.

И я должна была выяснить, что это, пока меня никто не опередил.

Глава восьмая
Сомнение и страх гнетут его смятенный ум44
  Пер. М. Давыдовой.


[Закрыть]

Подъем, казалось, занял у меня целую вечность. Я медлила дольше, чем следовало. Я знала, что должна открыть люк и выяснить, что он скрывает, но втайне отчаянно надеялась, что он будет заперт.

Я протянула руку и робко толкнула люк.

Он не был заперт.

Я открыла его и, стремительно преодолев последние ступени, вынырнула в тускло освещенной комнате, в которой, однако, было светлее, чем в глухой передней.

Стук капель по луже дождевой воды безуспешно пытался заглушить дикий грохот моего сердца, создавая музыку раздора и хаоса. Аккомпанементом была не симфония, а вонь.

Вонь чего-то тухлого.

Вонь чего-то мертвого.

И всюду, над головой и вокруг меня, стоял дым, вызвавший у меня жестокий кашель.

Я достала платок и прикрыла нос и рот, мечтая закрыть заодно и слезящиеся глаза. Но глаза были мне нужны.

Стук капель здесь звучал иначе. Оказавшись наверху, я расслышала легкий металлический призвук, как будто вода падала не на выгнутые и почерневшие деревянные половицы, а на другую поверхность. Подсвеченная тусклым дневным светом вода скапливалась на стоящем посреди комнаты столе и, переливаясь через край, собиралась на полу в лужи. Стол располагался точно под открытыми окнами в крыше.

Я шагнула ближе. Под ботинками хрустнуло разбитое стекло. Стол захватил мое внимание, но теперь, опустив глаза, я обнаружила, что вся комната усыпана осколками стеклянных склянок. Кто-то приложил немало усилий, чтобы устроить здесь погром.

Большинство крупных осколков были липкими и мокрыми от содержимого склянок. Мне показалось, что от них пахнет уксусом и смертью. Реагентами, которые консервируют, но в то же время меняют до неузнаваемости.

На других осколках виднелись… другие субстанции. Студенистые массы на полу. Жалкие, горестные фрагменты – чего?

Я отвела взгляд. Что-то внутри меня упорно противилось моим попыткам рассмотреть ближайшую лужу. Понять, из чего она состоит, было невозможно, и все же я знала – знала, – что не хочу на нее смотреть.

Мои ботинки хрустели и царапали пол; в подошву впивались осколки. Я тихонько двинулась к столу. Потому ли, что он располагался в центре комнаты, или же потому, что он был освещен лучше всего, но меня словно несло к нему какое-то невидимое течение.

Стол был металлический, размером чуть больше обеденного. Вокруг него громоздились многочисленные приборы, назначение которых было мне неизвестно. Выглядели они сложно и состояли из механических деталей, проводов и паутины тонких трубок. Как и склянки, все они были необратимо повреждены.

От края стола к окну в крыше поднимался металлический прут, обмотанный чем-то вроде медных проводов. Но и он был искорежен, а провода – оборваны и торчали во все стороны, как выдранные у куклы волосы.

Собравшаяся на столе вода по краям была гуще и темнее, как будто из середины вымыло всю ржавчину. От воды шел резкий металлический запах, но за ним угадывалось и что-то органическое. Что-то, напоминающее…

Я отдернула палец от почти черных пятен, которые собиралась потрогать.

Запах напоминал кровь. Но то ли вода, то ли разлитые по комнате химикаты изменили его. Потому что я знала, как пахнет кровь. И этот запах был близок, очень близок – и все же неуловимо отличался – так, что вызывал у меня больше отвращения, чем все остальное в этой комнате.

– Чем же ты занимался, Виктор? – прошептала я.

Неожиданно раздался стук, и я резко повернулась. Рука скользнула по столу, и меня снова ударило током, как в тот раз, когда я коснулась дверной ручки. Я вскрикнула и отшатнулась. Рука онемела. Я могла ею шевелить, но ничего при этом не чувствовала.

Я окинула комнату испуганным взглядом в поисках источника звука. И снова! На этот раз что-то острое заскрежетало по твердой поверхности. Что-то черное, темнее неосвещенных углов комнаты мелькнуло впереди. Я вскинула руки, чтобы защитить лицо…

Это была птица. Какая-то уродливая хищная птица царапала и клевала массивный ящик, занимавший почти все пространство вдоль стены, обращенной к речному берегу. Должно быть, птица попала внутрь через окно в крыше.

Разозлившись на нее за то, что она меня напугала, – и на себя за то, что испугалась так легко, – я потянулась к первому попавшемуся предмету с пола.

Пальцы сомкнулись на длинном ноже. Такой нож я видела впервые. По форме он напоминал хирургический скальпель, но ни один хирург не стал бы использовать скальпель такого размера. Другие разбросанные по полу металлические предметы поблескивали в тусклом свете, приглашая обратить на себя внимание. Пила, слишком маленькая, чтобы пилить ею дерево. Тиски. Пугающе острые, длинные до крайности наконечники игл, к которым крепились битые стеклянные флаконы с зазубренными краями.

Птица мрачно заклекотала-засмеялась.

Что было в этом ящике?

Стояла осень – преддверие первой зимы, которую мне предстояло провести с Франкенштейнами. Листья были красны, и даже свет, казалось, приобрел карминовый оттенок. Над головой кружили птицы – те, что улетали на зиму, и те, что, как я знала, вряд ли переживут долгую темную зиму в горах.

Мы с Виктором гуляли по тропинкам, которые сами же протоптали в подлеске, когда услышали, как кто-то отчаянно бьется на земле.

Не сговариваясь, мы крадучись двинулись на шум. Мы с Виктором делали это постоянно – я без слов считывала каждое его желание. Меня вело чутье, способность подстраиваться под его нужды.

Когда мы обнаружили источник шума, я ахнула. Олень, крупнее нас обоих, лежал на боку. Он таращил глаза; грудь тяжело вздымалась. Одна из его ног была изогнута под неестественным углом. Олень попытался встать. Я затаила дыхание в надежде, но он снова рухнул на землю и замер; мы слышали его прерывистое дыхание и странные протяжные стоны. Был ли это инстинктивный, бессознательный звук? Или он действительно плакал?

– Как думаешь, что с ним случилось? – спросила я.

Виктор покачал головой и медленно выпустил мою руку. Я не могла отвести от оленя взгляда, пока Виктор не заговорил. Решимость в его дрожащем голосе отвлекла мое внимание.

– Нельзя упускать такой шанс, – сказал он.

– Какой шанс? – Я видела только раненое животное. – Ты хочешь ему помочь?

– Ему уже не помочь. Он умрет в любом случае.

Я не хотела ему верить, но понимала, что это правда. Даже я знала, что, если животное не может бежать, долго оно не проживет. А этот олень не мог даже стоять. Он был обречен на медленную смерть от голода на промерзшей земле, покрытой опавшими листьями.

– Что же нам делать? – прошептала я.

Я огляделась в поисках камня покрупнее. Как бы мне ни была ненавистна эта мысль, я знала, что милосерднее всего будет положить конец его мучениям. Мысль добежать до дома и привести помощь даже не пришла мне в голову. Олень был наш, и решить его судьбу предстояло нам.

– Мы должны его изучить.

Виктор склонился над оленем и положил руку ему на бок.

Я не хотела делать это снова. Никогда больше. Но я с грустью признала, что после смерти оленю будет все равно, что станет с его телом. А счастье Виктора всегда было моим главным приоритетом.

Я кивнула; грусть высосала из меня радость осеннего дня, как зимний холод медленно высасывал из деревьев цвет.

– Я поищу камень, чтобы его убить.

Виктор покачал головой и вынул из кармана нож. Где он его достал, я не имела ни малейшего представления. Нам запрещалось трогать ножи, но у Виктора почти всегда был с собой нож.

– Лучше изучить его, пока он еще жив. Как еще мы что-нибудь узнаем?

Его рука дрожала, когда он опустил нож; казалось, он был опечален, но еще больше – зол. Его потряхивало от напряжения, и я почувствовала инстинктивное желание его успокоить. Отвлечь его от происходящего. Но я не знала, как его успокоить и следует ли мне вообще это делать.

А потом нож вошел в тело оленя. Прежде я замечала в Викторе внутреннюю борьбу, словно что-то пыталось вырваться наружу, и наконец это что-то высвободилось, когда он сделал первый надрез. Он вздохнул, и руки его перестали дрожать. Он больше не казался мне испуганным, злым или печальным. Он был сосредоточен.

Он не остановился. Я не стала его останавливать. Красные листья. Красный нож. Красные руки.

И неизменно – белые платья.

Олень затих. Он был еще жив, когда Виктор вспорол ему шкуру на животе. Я думала, она разойдется, как буханка хлеба, но она оказалась прочной и эластичной. От звука разрезов меня замутило. Я отвернулась, а Виктор с усилием продолжал работать скользким от крови ножом.

– Добраться через ребра до сердца, пока оно не остановилось, будет сложнее, – Он тяжело дышал от напряжения. – Беги в дом и принеси нож побольше. Быстрее!

И я побежала. Я не успела: сердце остановилось прежде, чем я вернулась. Лицо Виктора скривилось от раздражения и разочарования, когда я протянула ему длинный зазубренный нож, за потерю которого предстояло ответить повару.

Он взял у меня нож и принялся трудиться над неподвижной грудной клеткой. Я снова отвернулась и уставилась на багряные листья, дрожащие у нас над головой. Один листок оторвался, и я проследила взглядом, как он неспешно приземлился в темно-красную лужу у меня под ногами.

Я не видела ничего. Но слышала все. Как нож разрывает кожу. Как лезвие упирается в кость. Как хлюпают, вываливаясь на землю, нежные потроха, которые поддерживали в олене жизнь.

Виктор узнал, как кровь движется по живому существу, а я узнала, как лучше всего очищать руки и одежду от крови, чтобы его родители не узнали, какой оборот приняли наши штудии.

Ночью, когда я пробралась в комнату Виктора, он рисовал еще живого оленя со снятой шкурой, под которой он в подробностях изобразил все внутренности. Он подвинулся в постели, чтобы я могла устроиться рядом. В голове у меня продолжали звучать стоны оленя. Впервые за все время Виктор заснул раньше меня, и лицо его выражало полную безмятежность.

Та зима выдалась холодной и долгой. Сугробы доходили до окон первого этажа, отрезая нас от внешнего мира. И пока родители Виктора занимались делами, которыми занимались всегда, когда были не с нами, – нас они совершенно не интересовали, – мы играли в игры, которые мог изобрести только Виктор. Олень вдохновил его. И мы играли.

Я лежала не шевелясь и притворялась трупом, а он изучал меня. Его чуткие, ловкие руки ощупывали каждую кость и каждое сухожилие, каждую мышцу и вену, из которых состоит человек.

– Но где же Элизабет? – спрашивал он, прижимаясь ухом к моей груди. – Какая часть тела делает тебя тобой?

Ответа у меня не было. Как и у него.

Стальной скальпель в руке вселял в меня некоторую уверенность. Хотя ничто в этой комнате мне не угрожало, я не могла побороть ощущение опасности. Ощущение, что мне нужно бежать.

– Пошла вон! – Я притопнула, прогоняя птицу. Та покосилась на меня мрачным желтым глазом и разинула острый костистый клюв. – Убирайся!

Я подбежала к птице и вспугнула ее. Она метнулась мимо меня и исчезла в темном отверстии в стене, которого я не заметила раньше. Я провела по нему пальцами и нашла начало желоба, который шел вдоль здания к реке. Желоб был большой: я легко могла бы забраться внутрь. Очевидно, его использовали, чтобы избавляться от отходов. Но он был такой большой! Что же было в этом здании до того, как в нем поселился Виктор?

С замирающим сердцем я посмотрела на ящик, который так манил проклятую птицу. Ящик был сделан из дерева и пропитан густой черной смолой. Грубый, но эффективный способ защитить содержимое от воды.

Я попыталась откинуть крышку, но она не поддавалась. Я нагнулась и увидела тяжелый навесной замок. Дрожащими пальцами я вынула ключ, который нашла под Виктором.

Я отчаянно надеялась, что ключ не подойдет.

Ключ подошел.

Он повернулся с приятным щелчком, и замок раскрылся. Я сняла его, откинула защелку и потянула длинную крышку вверх.

Запах ударил с такой силой, что я потеряла равновесие. Я упала на спину, распоров ладонь об осколок стекла. Скальпель выпал у меня из руки и заскользил по грязному полу. Я отвернулась, и меня стошнило; спазмы поднимались от желудка и сотрясали все тело, побуждая меня отползти как можно дальше.

Кашляя, я нащупала носовой платок и, вместо того, чтобы перевязать руку, прижала его к лицу. Я встала – колени дрожали так, что я едва не упала снова, – и посмотрела вниз.

Внутри были… части.

Куски и ошметки – словно оставшиеся после шитья лоскуты ткани, которые за ненадобностью свалили в кучу до того дня, когда они могут понадобиться. Они были относительно свежими, лишь начавшими разлагаться. Кости и мышцы, мосол такой длины, что я не могла даже предположить, какому животному он принадлежал. Копыто. Несколько хрупких косточек – головоломка, которую нужно собрать. Некоторые фрагменты тел были соединены грубыми стежками.

Приколотый к крышке кусок пергамента шевельнулся от потока ветра из окна на крыше. На пергаменте перечислялись типы костей, типы мышц, недостающие части. Название лавки мясника. Мертвецкой. Кладбища.

В ящике было сырье.

– О, Виктор, – всхлипнула я.

Я сорвала листок и засунула его в сумочку. Опустив голову пониже, я разглядела в дальнем углу какой-то квадратный, определенно рукотворный предмет, завернутый в промасленную бумагу. Я осторожно потянулась к нему; к горлу подкатила тошнота, когда я задела рукой что-то мягкое и холодное. Отбросив брезгливость, я сунула руку вглубь ящика и схватила странный предмет. Я вытащила его и захлопнула крышку.

Это была книга. Почему-то она пугала меня гораздо больше, чем все, что было в этой комнате. Я отошла от омерзительного ящика подальше и открыла потрепанную кожаную обложку дневника Виктора.

Почерк был мне знаком, как мой собственный: мелкие буквы наползали друг на друга, словно Виктор опасался, что ему не хватит места, чтобы записать свои мысли. Дневник пестрил датами, заметками, анатомическими рисунками. Сначала это были зарисовки животных и людей. А потом… ни то, ни другое. Я пробежала дневник затуманенными от слез глазами. С каждой страницей буквы прыгали все сильнее.

На последней странице был изображен мужчина. Нет, не просто мужчина. Пропорции были искажены, масштаб огромен. Слова под рисунком были нацарапаны с такой силой, что продавили бумагу: «Я ОДОЛЕЮ СМЕРТЬ».

Я захлопнула дневник и бросила его на пол. Не чувствуя ног, я вернулась к лестнице и, закрыв люк, начала спускаться на первый этаж. Одна моя рука все еще болела после прикосновения к металлическому столу, вторая была порезана. Я оступилась и, пролетев последние несколько ступеней, упала на пол. Едва я успела подняться на ноги, как в дверь настойчиво забарабанили.