Текст книги "Лабиринт чародея. Вымыслы, грезы и химеры"

Плоские, лишайникоподобные лианы оплетают скалы, ползут по корпусу «Селенита». Молодые палочники каждый день собираются, чтобы поклониться мне, – они делают эти загадочные жесты, которых я так и не понял, и стремительно кружатся вокруг корабля, исполняя нечто вроде священной пляски… Я, потерянный и обреченный, сделался богом для двух поколений! Несомненно, они станут поклоняться мне и тогда, когда я буду мертв. Кажется, воздух уже заканчивается – сегодня голова у меня кружится сильнее обычного и как-то странно сдавливает горло и грудь…

Возможно, у меня легкий бред, и мне уже мерещится всякое; но я только что обратил внимание на странный феномен, которого прежде не замечал. Не знаю, что это такое. Тонкий столп тумана, движущийся и извивающийся, точно змея, отливающий опаловыми цветами, которые то и дело меняются, появился между скал и приближается к кораблю. Он похож на живое существо – существо, сотканное из пара, – и почему-то выглядит ядовитым и враждебным. Он скользит вперед, вздымаясь над толпой палочников, которые все простерлись ниц, словно бы в ужасе. Теперь я вижу его отчетливей: он полупрозрачный, среди его изменчивых оттенков виднеется паутина серых нитей; и он выбросил вперед длинное колеблющееся щупальце.

Это какая-то редкая форма жизни, неизвестная земной науке; не могу даже предположить, какова его природа и свойства. Быть может, она единственная в своем роде на всем астероиде. Несомненно, она только что обнаружила присутствие «Селенита» и явилась сюда из любопытства, как и палочники.

Щупальце коснулось корпуса – оно дотянулось до неохрустального иллюминатора, возле которого я стою и пишу эти строки. Серые нити внутри щупальца вдруг словно бы вспыхнули огнем. Боже мой! Оно… оно проникло внутрь…

Мандрагоры

Колдун Жиль Гренье, прибывший с женой Сабиной в низинную Аверуань из мест неведомых или, по крайней мере, неудостоверенных, место для хижины выбрал тщательно.

Выстроил он ее возле болот, откуда из великого леса обмелевшие воды реки Исуаль вытекали в забитые камышом протоки и заросшие осокой пруды, покрытые пеной, словно ведьминым маслом. Хижина стояла среди ивняка и ольхи на пригорке; между ней и болотом на суглинистом низком лугу колосились приземистые толстые стебли и кудрявые листья мандрагоры – в таком изобилии и таких размеров, какие не встречались нигде во всей провинции, где колдовство всегда было в почете. Мясистые раздвоенные корни этого растения – которые некоторым кажутся похожими на людей – применялись Жилем и Сабиной для варки любовных зелий. Эти зелья, приготовленные с великим тщанием и искусством, вскоре прославились среди деревенских жителей, и даже представители благородных сословий не чурались тайно посетить ради них хижину колдуна. Люди говорили, что зелья способны разжечь огонь в самой холодной груди и растопить броню самой суровой добродетели. Как следствие, спрос на столь действенный целебный настой был весьма высок.

Муж с женой продавали также другие снадобья и травки для гаданий и ворожбы; вдобавок считалось, что Жиль умеет толковать звездные знамения. Весьма странно, что в пятнадцатом веке, когда колдовство повсеместно порицалось, репутацию Жиля с женой никак нельзя было назвать дурной или сомнительной. Их ни разу не обвинили в колдовстве, а поскольку сваренное ими зелье поспособствовало заключению немалого количества законных браков, местное духовенство смотрело сквозь пальцы на множество недозволенных связей, имевших своим источником все ту же субстанцию.

Были и те, кто поначалу поглядывал на Жиля косо, кто шептался, что он-де прибыл из Блуа, где все, носившие фамилию Гренье, издавна считались оборотнями. Их смущала чрезмерная волосатость колдуна, чьи руки поросли черной шерстью, а борода доходила до самых глаз. Подобные обвинения, однако, были ни на чем не основаны, ибо иных признаков ликантропии Жиль не выказывал. И со временем по причинам, указанным выше, наветы клеветников забылись, уступив место всеобщему уважению.

Впрочем, даже покровители странной пары знали о них немного, ибо Жиль с Сабиной проявляли сдержанность, присущую тем, кто имеет дело с чарами и тайными знаниями. Сабина, миловидная женщина с серо-голубыми глазами и соломенными волосами, ничуть не походила на ведьму и была гораздо моложе Жиля, на чьей иссиня-черной шевелюре и бороде время уже оставило белые отметины. Те, кто посещал хижину колдуна, болтали, что нередко слышали из уст Сабины громкую брань, обращенную к мужу, однако люди скоро обратили это в шутку, приговаривая, что неплохо бы тем, кто варит любовное зелье, почаще самим к нему прибегать. Помимо этих слухов и сплетен, сказать о странной паре было нечего. Какими бы ни были их супружеские разногласия – мелкими или серьезными, – популярности волшебных снадобий это не уменьшало.

Поэтому никого особенно не удивило, когда спустя пять лет после прихода колдуна с женой в Аверуань соседи и алчущие любовного зелья посетители заметили, что Жиль живет один. В ответ на расспросы он отвечал, что жена навещает родственников в далекой провинции. Этому объяснению поверили без лишних слов, и никому не пришло в голову задуматься, почему никто не видел отъезда Сабины.

В середине осени Жиль туманно намекнул интересующимся, что жена не вернется до весны. Зима в тот год выдалась ранней и задержалась надолго, заметя снегами лес и возвышенности, а болота сковав тяжелой ледяной броней. То была зима, полная лишений и испытаний. Когда запоздалая весна распустила серебристые почки на ивах и покрыла хризолитовой листвой кусты бузины, никто не сообразил расспросить Жиля о возвращении Сабины. А когда пурпурные колокольчики мандрагоры сменились оранжевыми яблочками, Сабинино отсутствие начали воспринимать как должное.

Жиль, чья жизнь тихо текла среди книг, котлов и трав для магических зелий, был этому только рад. Он не верил, что Сабина вернется, и резоны у него были самые рациональные. Ибо однажды осенним вечером в пылу ссоры Жиль убил жену, перерезав ее нежное бледное горло ножом, который сумел вырвать из ее занесенной руки. Затем колдун похоронил жену при свете полной луны в низине, под зарослями мандрагоры, тщательно расправив листья, чтобы никому не пришло в голову, будто кто-то их потревожил, разве что выкопал пару корешков.

После того как в низине растаяли глубокие снега, Жиль и сам не мог бы с уверенностью указать точное место погребения. Впрочем, когда мандрагора пошла в рост, он заметил, что в одном месте она растет особенно буйно, и решил, что именно там покоится Сабина. Часто приходя туда, колдун иронически усмехался, и мысль о могильной пище, что придает темным глянцевым листьям такую пышность, доставляла ему скорее удовольствие, чем беспокойство. Вероятно, склонность к иронии подобного рода и заставила его выбрать местом погребения плантацию мандрагоры.

Жиль Гренье ничуть не жалел об убийстве Сабины. С первых дней их семейная жизнь не ладилась; в самых пустяковых перебранках эта женщина проявляла себя истинной мегерой. Жиль не любил чертовку; ему, с его сумрачным нравом, было куда вольготнее жить одному, чем выслушивать язвительные речи и беречь смуглое лицо и седеющую бороду от ее острых коготков.

С приходом весны, как и надеялся колдун, спрос на любовное зелье у соседских парней и девушек возрос. Приходили к нему и кавалеры, задумавшие сокрушить упрямую добродетель, и жены, желавшие вернуть загулявших мужей или самим завести шашни с мужчиной помоложе. Вскоре колдуну понадобилось пополнить запасы мандрагорового снадобья, и однажды под полной майской луной он отправился на болото накопать свежих корней.

Мрачно усмехаясь в бороду, Жиль склонился над пышными, побледневшими в лунном свете листьями и особой лопаткой из бедренной ведьминской кости принялся аккуратно выкорчевывать стержневые корни, напоминавшие гомункулов.

И хотя Жилю было не впервой разглядывать странные человекоподобные корни мандрагоры, первый же извлеченный из земли экземпляр удивил колдуна. Был этот образчик на диво крупным, неестественно-белым и при ближайшем рассмотрении поразительно походил на женское тело, раздваиваясь посередине и образуя женские ноги, каждая из которых даже заканчивалась пятью пальцами! Рук, впрочем, у фигурки не было, а грудь завершалась пучком овальных листьев.

Удивление Жиля, когда он вытащил корень из земли, а тот стал корчиться и извиваться у него в руках, не поддавалось описанию. Колдун отбросил находку от себя, и крошечные ножки затрепетали на траве. Поразмыслив, Жиль, однако, воспринял этакую невидаль как знак сатанинской благосклонности и принялся копать дальше. Каково же было его удивление, когда второй корень по форме в точности повторял первый! Следующая полудюжина представляла собой все то же миниатюрное подражание женскому телу от груди и до пят; суеверное благоговение и изумление, которое испытал колдун, не помешали ему заметить определенное сходство корней с фигурой Сабины.

Это открытие потрясло Жиля, ибо происходящее находилось за гранью его понимания. Чудо, божественное или дьявольское, начинало обретать зловещие и необъяснимые черты. Как если бы убитая им женщина вернулась или из корней мандрагоры сотворила свое нечестивое подобие.

Когда колдун взялся за следующее растение, руки его тряслись, и ему не удалось отделить раздвоенный корень целиком, а лишь острым костяным лезвием отрезать часть.

Жиль посмотрел на отрубленную крохотную лодыжку и вдруг услышал нестерпимо пронзительный Сабинин вопль, исполненный боли и гнева, но негромкий, словно издалека. Вопль смолк и больше не повторялся. Жиль вне себя от ужаса таращился на лезвие лопаты, на котором обнаружилось темно-красное пятно. Дрожа, он вытащил из земли поврежденный корень: тот сочился алой жидкостью.

Поначалу, одолеваемый ужасом и смутным чувством вины, колдун решил зарыть всю эту груду бледных корней, имевших столь жуткое и непристойное сходство с мертвой колдуньей. Он спрячет их подальше от собственного взора и взоров остальных, чтобы никто не заподозрил его в убийстве.

Спустя некоторое время, однако, колдун успокоился. Ему пришло в голову, что посторонние, даже увидев эти корни, сочтут их причудой природы, а вовсе не доказательством его преступления, ибо кто, кроме него, мог поручиться, что корень напоминает тело Сабины?

К тому же, рассудил колдун, корни эти наверняка обладают особой силой, и, возможно, из них выйдет непревзойденно крепкое зелье. Окончательно пересилив страх и отвращение, колдун наполнил ивовую корзину трепещущими фигурами с лиственными головками. Затем вернулся в хижину, видя в причудливом явлении лишь возможную выгоду и окончательно забыв о его зловещей природе, над которой на его месте задумался бы любой.

Черствого и упрямого колдуна не смутило обильное количество крови, которое выделилось из корней, когда он готовил их перед варкой. А богомерзкое яростное шипение, обильную пену и кипение дьявольского бульона Жиль приписал их силе. Он даже осмелился выбрать самый фигуристый корень и повесил его на стену рядом с другими корнями и травами, надеясь в будущем обращаться к нему за предсказаниями, как заведено у колдунов.

Новое зелье хорошо продавалось, и Жиль не стеснялся нахваливать покупателям его исключительную силу, способную пробудить страсть даже в мраморной груди и воспламенить мертвых.

В старой аверуанской легенде, которую я излагаю, говорится, что нечестивый и дерзкий колдун, не боявшийся ни Бога, ни дьявола, ни злобной ведьмы, осмелился накопать еще много белых, напоминавших женскую фигурку корней, что обращали пронзительные жалобные вопли к убывающей луне и извивались в его грубых руках, словно живые. И все до единого представляли собой миниатюрные копии мертвой Сабины от груди до пят. Говорят, Жиль наварил из них зелий впрок.

Впрочем, эти последние порции зелья ему не удалось сбыть с рук; и только малая часть первых была продана, ибо действие зелья оказалось поистине разрушительным. Всякого, кто выпивал его, – как мужчин, так и женщин – охватывало не могучее желание, а темная ярость, прискорбное сатанинское безумие, побуждавшее жестоко увечить и даже лишать жизни тех, чьей любви они добивались.

Зелье побуждало мужей набрасываться на жен, а девушек на юношей с ядовитыми речами и зверскими побоями. Один юный кавалер, придя на свидание, был встречен разъяренной женщиной, которая ногтями разодрала ему лицо в клочья. Брошенная любовница, задумавшая вернуть своего рыцаря, была жестоко убита тем, кто, пусть и был ей неверен, всегда отличался редкой кротостью.

Скандал, вызванный этими неприятными происшествиями, разгорелся такой, будто случилось нашествие демонов. Поначалу решили, что обезумевшие мужчины и женщины одержимы дьяволом. Когда стало известно, что все они употребляли любовное зелье, вину возложили на Жиля Гренье, которого церковный и светский суды обвинили теперь в колдовстве.

Стражники, что явились в хижину среди старого ивняка, узрели, как колдун что-то шепчет над котлом, где что-то клубилось и булькало, точно бурливый Флегетон. Они застали Жиля врасплох. Он не стал сопротивляться, однако удивился, узнав о печальных последствиях, к которым привело употребление зелья; обвинений в колдовстве колдун не подтвердил и не опроверг.

Уже приготовившись вместе с Жилем Гренье выйти из хижины, стражники услышали тонкий и резкий голосок, доносившийся из угла хижины, где колдун вывешивал на просушку связки сухих трав и прочие магические ингредиенты. Звук исходил от странного полузасушенного корешка, напоминавшего женскую фигурку от груди до пят и наполовину почерневшего от дыма, который валил из котла. Одному из стражников показалось, что он узнал голос Сабины. Стражники клялись, что голос промолвил: «Копайте на лугу, в самой гуще мандрагор».

Стражников до смерти перепугали как жуткий голос, так и сам корешок непристойной формы; все это они сочли происками Сатаны. Кроме того, они сомневались, разумно ли прислушаться к словам дьявольского оракула? Жиль, допрошенный с пристрастием, отказался давать объяснения; впрочем, его смятенный вид в конце концов заставил стражников обследовать лужайку под хижиной, где росли мандрагоры.

Вскопав землю при свете факела, они обнаружили множество заколдованных корешков, а под ними – разлагающийся женский труп, в котором еще можно было опознать Сабину. Провели расследование, и Жиля Гренье обвинили не только в колдовстве, но и в убийстве; его мигом признали виновным в обоих преступлениях, хотя он до последнего клялся, что не замышлял против жены дурного, а вынужден был защищаться от ее свирепой ярости. Жиля Гренье повесили вместе с другими убийцами, а тело сожгли на костре.

Аверуанский зверь

1. Свидетельство брата Жерома

Меня, скромного писца и смиренного монаха бенедиктинского аббатства Перигон, настоятель Теофиль попросил записать историю странного зла, что свирепствует до сих пор и до сих пор не побеждено. И пока я пишу, зло, возможно, снова готовится выйти из укрытия и явить себя миру.

Мы, монахи аббатства Перигон, и те, кто слыхал об этом зле, едины во мнении, что его появление совпало с первым восходом алой кометы, которая все еще видна по ночам над безлунными холмами, как летучее гибельное пламя. Подобно растрепанным, развевающимся под ветром Геенны кудрям Сатаны, что спешит в этот мир, в начале лета комета взошла в созвездии Дракона; и ныне следует за Скорпионом в направлении лесов на западе. Некоторые утверждают, будто зло сошло с кометы, что без крыльев летит к земле сквозь звезды. И то сказать, до лета 1369-го, когда на небе появился этот алый губительный бич, ни о чем подобном в Аверуани слыхом не слыхивали.

Сдается мне, что зверь – порождение седьмого ада, мерзость, происходящая из кипящей пламенной жижи; ибо он не похож ни на земных зверей, ни на создания воздуха и воды. И комета вполне может быть огненной его колесницей.

Именно мне, за мои грехи и пороки, суждено было первым узреть зверя. Воистину, это было предостережение о путях, ведущих к погибели, ибо в тот день я нарушил правило святого Бенедикта не принимать пищу во время однодневных трудов за пределами монастыря. Передав послание Теофиля славному аббату Святой Зиновии, я решил задержаться, хотя должен был вернуться до вечерни. И помимо еды, вкусил я с добрыми монахами выдержанного белого вина Зиновии. Так стоит ли удивляться, что, совершив подобные непотребства, я встретил в лесах за аббатством это безымянное порождение ночных ужасов?

День догорел, угаснув в неведении; безлунный летний вечер сменился тихой и навевающей ужас тьмой прежде, чем я добрался до задней двери аббатства. В страхе спешил я по лесной тропе мимо узловатых дубов и их черных, как глубокие ямы, теней. Узрев меж древних ветвей, как мстительно струится с небес свет новой кометы, который словно преследовал меня, я почувствовал, что согревающее тепло доброго вина улетучилось, и горько пожалел об опоздании. Ибо знал, что комета предвещает беду, смерть и приход Сатаны.

Шагая меж древних дубов, что растут прямо за аббатством, я заметил свет в окне и воспрял духом. Но, подойдя ближе, понял, что свет исходит из-под низко висящей ветки рядом с тропой; он беспокойно мерцал и совсем не походил на честный свет лампады, фонаря или свечи и вдобавок постоянно менялся: то бледнел, как огонь святого Эльма, то багровел, как свежепролитая кровь, то зеленел, как ядовитые лунные испарения.

Затем с неописуемым ужасом я узрел тварь, к которой свет льнул, словно нечестивый нимб; свет двигался вслед за тварью, освещая черное чудище с головой и конечностями, не принадлежащими творению Божьему. Чудище было высотой с крупного мужчину, стояло прямо, раскачиваясь, точно гигантская змея, и извиваясь всем телом, как будто в нем не было костей. Круглая черная голова, без ушей и волос, на длинной змеиной шее тянулась вперед; маленькие, низко посаженные на безносом лице глазки без век, горевшие, будто уголья в колдовской жаровне, располагались прямо над острыми и поблескивающими зубами летучей мыши.

Это все, что я успел разглядеть, когда зверь проследовал мимо меня, окруженный странным нимбом, который вспыхивал то ядовито-зеленым, то яростно-красным светом. О форме тела и количестве конечностей этой твари ничего не имею сказать. Зверь не издавал ни звука, двигаясь совершенно бесшумно. Затем он стремительно скрылся из виду между черными сучьями древних дубов; пропал и дьявольский свет.

Я был ни жив ни мертв от страха, когда добрался до аббатства и испросил позволения войти в заднюю дверь. Привратник, который изволил открыть ее только после настойчивого стука, не стал бранить меня за опоздание, когда я рассказал ему о том, что видел в безлунном лесу.

Утром я предстал перед Теофилем, который строго отчитал меня за нарушение монастырской дисциплины и велел в наказание провести день в одиночестве. Не имея возможности переговорить с другими монахами, я лишь на следующее утро узнал о том, что нашли в лесу за Перигоном.

То был огромный олень-самец, убитый самым немилосердным образом, однако не волком, не охотником и не браконьером. Повреждение было всего одно – широкая рана вдоль хребта от шеи до хвоста; кто-то высосал из раздробленного хребта белый костный мозг, но в остальном туша была нетронута. Никто не слышал о звере, который задирает добычу и утоляет голод таким манером, но многие задумались: быть может, то, что я рассказал, не просто привиделось мне с пьяных глаз? Так и есть, рассуждали они, зверь вышел из Преисподней, убил оленя, раздробил ему хребет и высосал костный мозг. Я же, вспоминая отвратительное видение, дивился милости Божией, позволившей мне избежать оленьей участи.

Больше никто из монахов зверя не видел, ибо все мирно спали в дормитории, а Теофиль рано удалился в свою келью. Однако в последующие ночи зверь проявил себя во всей красе.

С каждой ночью комета росла, пылая, как зловещая дымка из огня и крови, и звезды бледнели при ее приближении, а людские сердца наполнял ужас. От заутрени до вечерни молились мы о том, чтобы отвратить неведомые беды, которые несла комета. И день за днем от крестьян, священников и дровосеков, что приходили в аббатство, мы выслушивали истории о загадочных и вселяющих ужас бесчинствах.

Волков находили с раздробленными хребтами и высосанным костным мозгом; таким же способом были убиты бык и лошадь. Однако вскоре зверь осмелел или пресытился убийствами смиренных оленей, волков, быков и лошадей.

Поначалу он не нападал на живых людей, а лишь на беспомощных мертвецов, словно презренный пожиратель падали. На кладбище Святой Зиновии нашли два свежих трупа, которые он выкопал из могилы и вскрыл им хребет, однако мозг почти не тронул. Разочарованный зверь в ярости разодрал трупы в клочья от макушек до пят вместе с саванами. Вероятно, несвежий мозг был ему не по вкусу.

Больше мертвых он не трогал, продолжив взимать скорбную дань с живых. На следующую ночь после разорения могил двое углежогов были жестоко убиты в своей хижине, в какой-то миле от Перигона. Другие углежоги, обитавшие неподалеку, слышали жуткие крики, внезапно сменившиеся молчанием; в щели своих запертых на засов дверей они со страхом наблюдали, как в сером звездном свете из хижины возникла черная светящаяся фигура. До рассвета они не осмеливались выйти и взглянуть на своих злополучных товарищей, которых постигла та же участь, что и волков, и прочие жертвы.

Когда история дошла до аббатства, Теофиль призвал меня и с пристрастием допросил о призраке, с которым я повстречался в лесу. Поначалу, как и прочие, аббат мне не верил, решив, что я испугался теней или зверей, прячущихся в лесной чаще. Однако после череды жестоких злодейств всем стало ясно, что в лесах рыщет дьявольская тварь, о которой никогда не слышали в Аверуани. И именно эту тварь я видел собственными глазами, возвращаясь из аббатства Святой Зиновии.

Наш добрый настоятель был сильно обеспокоен злом, что бесчинствовало не далее чем в пяти часах ходьбы от Перигона. Бледный от чрезмерно строгих аскез и ночных бдений, со впалыми щеками и горящим взором, Теофиль снова и снова заставлял меня пересказывать мою историю, словно бичевал себя за воображаемый грех. И хотя я, подобно всем прочим, был глубоко потрясен творившимися бесчинствами и их возмутительной природой, даже меня удивил праведный гнев, воинственный пыл и негодование настоятеля, готового немедля сокрушить приспешника Асмодея.

– Воистину, – промолвил аббат, – среди нас поселилось великое зло, восставшее вместе с кометой из Злых Щелей. Мы, монахи Перигона, должны взять крест и святую воду и разыскать зверя в его тайной берлоге, которую, возможно, он устроил у самых ворот монастыря!

В тот же день, после обеда, Теофиль, я, а с нами еще шестеро монахов, избранных за храбрость, с поднятыми крестами вышли из аббатства и принялись прочесывать дремучий лес на мили вокруг, при свете факелов обшаривая глубокие норы, но находя в них только волков и барсуков. Мы также обыскали руины замка Фоссфлам, где, по слухам, водились вампиры. Но нигде не обнаружилось следов ни черного зверя, ни его логова.

С тех пор середина лета миновала, наполненная мерцанием кометы и кошмарами в ночи. Животные, мужчины, женщины, дети становились жертвами призрака, который, хоть и предпочитал охотиться вблизи аббатства, забредал порой к реке Исуаль и воротам Френэ и Ксима. И все, кому довелось видеть его ночью, упоминали скользкую черную тварь, от которой исходило переливчатое свечение, но никому не удавалось узреть ее при свете дня.

Трижды зверя замечали в лесах за аббатством; как-то раз при свете полной луны один монах наблюдал из окна, выходящего в сад, как зверь скользит между грядками репы и гороха, направляясь в сторону леса. И все соглашались, что зверь не издавал ни звука, был стремителен и перемещался по земле волнами, словно гадюка.

Все эти неприятности сильно досаждают нашему настоятелю, который сидит в келье, погруженный в неустанные ночные бдения и молитвы, и не выходит, как было заведено раньше, к общему столу или побеседовать с гостями монастыря. Он бледнеет и истончается, словно умирающий праведник, будто его гложет какая-то странная хворь, вроде неотступной лихорадки; а еще аббат умерщвляет плоть, так что от слабости едва держится на ногах. Нам же, живущим в страхе пред Господом и отвращении к деяниям Сатаны, остается только молиться, чтобы неведомое бедствие покинуло наш край вместе с кометой.