Текст книги "Проклятая игра"

27

– И это все, что он сказал?

Как всегда, Уайтхед держался спиной к Марти, поэтому оценить его реакцию на рассказ о событиях этой ночи было невозможно. Марти предложил тщательно подправленное описание того, что произошло на самом деле. Он рассказал Уайтхеду, что слышал собак, о погоне и коротком разговоре с незваным гостем. То, что он пропустил, было частью, которую он не мог объяснить: образы, которые человек, казалось, вызвал из своего тела. Этого он не пытался ни описать, ни даже сообщить. Просто сказал старику, что огни вдоль забора погасли и что под покровом темноты злоумышленник скрылся. Неубедительный финал встречи, но у него не было сил улучшить свою историю. Его разум, все еще жонглирующий видениями прошлой ночи, слишком сомневался в объективной истине, чтобы думать о более изощренной лжи.

Он не спал уже больше суток. Провел бо`льшую часть ночи, проверяя периметр и прочесывая забор на наличие места, где проник злоумышленник. Но никакого разрыва в проволоке не обнаружил. Либо мужчина проскользнул на территорию, когда ворота открылись для машины одного из гостей, что вполне правдоподобно, либо он перелез через забор, не обращая внимания на электрический разряд, который поразил бы большинство людей насмерть. После увиденных трюков, на которые был способен незваный гость, Марти не стал сбрасывать со счетов второй сценарий. В конце концов, этот же самый человек вывел из строя сигнализацию и каким-то образом выкачал энергию из огней вдоль забора. Как он совершил все, оставалось гадать. Конечно, через несколько минут после исчезновения незнакомца система снова заработала в полную силу: включилась сигнализация и камеры вдоль всей границы.

Тщательно проверив изгороди, Марти вернулся в дом и сел на кухне, чтобы восстановить каждую деталь пережитого. Около четырех утра он услышал, как званый ужин закончился: смех, хлопанье автомобильных дверей. Он не собирался сообщать о проникновении немедленно: рассудил, что нет смысла портить вечер Уайтхеду. Он просто сидел и слушал шум людей в другом конце дома. Их голоса были невнятными, будто он находился под землей, а они – наверху. И пока он слушал, опустошенный после выброса адреналина, перед ним мелькали воспоминания о человеке у забора.

Он ничего не сказал об этом Уайтхеду. Только самое простое описание событий и те несколько слов: «Скажите ему, что я был здесь». Этого достаточно.

– Он сильно пострадал? – спросил Уайтхед, не отворачиваясь от окна.

– Он потерял палец, как я уже сказал. И у него было сильное кровотечение.

– По-твоему, ему было больно?

Марти помедлил, прежде чем ответить. Боль – не то слово, которое он хотел употребить; не боль, как он ее понимал. Но если использовать другое слово, например, «мука», – что-то, намекающее на бездны за ледяными глазами, – он рисковал вторгнуться туда, куда не был готов идти, особенно с Уайтхедом. Он был уверен, что, если хоть раз позволит старику почувствовать двойственность, придется обнажить оружие. Поэтому он ответил:

– Да. Ему было очень больно.

– И ты говоришь, что он откусил палец?

– Да.

– Может, поищешь его позже.

– Уже искал. Я думаю, его забрала одна из собак.

Неужели Уайтхед усмехнулся про себя? Звук был похож.

– Вы не верите мне? – спросил Марти, решив, что босс смеется над ним.

– Конечно, верю. Его приход был вопросом времени.

– Вам известно, кто он?

– Да.

– Тогда его можно арестовать.

Тихое веселье прекратилось. Последовавшие за этим слова прозвучали бесцветно.

– Это не обычный нарушитель, Штраус, как ты, конечно, знаешь. Этот человек – профессиональный убийца первого ранга. Он пришел сюда с явной целью убить меня. Благодаря твоему вмешательству и собак это не удалось. Но он попробует еще раз.

– Тем больше причин найти его, сэр.

– Никакая полиция в Европе не сможет его найти.

– …Если он известный убийца, – продолжал настаивать Марти. Его нежелание отпускать эту кость, пока из нее не будет извлечен костный мозг, начало раздражать старика. Он прорычал в ответ:

– О нем знаю я. Возможно, еще те немногие, кто встречался с ним на протяжении долгих лет… Но это всё.

Уайтхед прошел от окна к своему столу, отпер его и достал что-то завернутое в ткань. Он положил его на полированную столешницу и развернул. Это был пистолет.

– В дальнейшем ты всегда будешь носить его с собой, – сказал он Марти. – Бери. Он не кусается.

Марти взял со стола пистолет. Штуковина была холодной и тяжелой.

– Не сомневайся, Штраус. Этот человек смертельно опасен.

Марти переложил пистолет из руки в руку; он казался уродливым.

– Проблема? – поинтересовался Уайтхед.

Марти обдумал ответ, прежде чем заговорить.

– Просто… э-э… я же на условно-досрочном освобождении, сэр, и должен подчиняться букве закона. А вы даете мне оружие и приказываете стрелять в кого-то без промедлений. Я не сомневаюсь в том, что этот человек, как вы говорите, убийца, но мне не кажется, что он был вооружен.

Выражение лица Уайтхеда, до сих пор бесстрастное, изменилось, когда Марти заговорил. Он ответил резким тоном, показав желтые зубы.

– Ты моя собственность, Штраус. Либо ты займешься мной, либо уберешься отсюда к чертовой матери завтра утром. Мной! – Он ткнул себя пальцем в грудь. – Не собой. Забудь о себе.

Марти проглотил вереницу возможных возражений: ни одно из них не было вежливым.

– Хочешь вернуться в Уондсворт? – сказал старик. Все признаки гнева исчезли, желтые зубы спрятались, словно нож в чехол. – Хочешь?

– Нет. Конечно, нет.

– Можешь вернуться, если хочешь. Просто скажи.

– Я сказал – нет!.. Сэр.

– Тогда слушай, – сказал старик. – Человек, которого ты встретил прошлой ночью, хочет причинить мне вред. Он пришел сюда, чтобы убить меня. Если он придет снова – а он придет, – я хочу, чтобы ты ответил ему тем же. А дальше будет видно – верно, сынок? – снова показались зубы, улыбка лиса. – О да… будет видно.

Карис проснулась в плохом настроении. Поначалу она ничего не помнила о прошедшей ночи, но постепенно начала вспоминать неудачный наркотический приход: комнату, похожую на живое существо, призрачные кончики пальцев, которые теребили – о, так нежно – волосы у нее на затылке.

Она не могла вспомнить, что произошло, когда пальцы погрузились слишком глубоко. Может, она просто легла? Да, теперь она вспомнила, что легла. И лишь когда ее голова коснулась подушки и сон овладел ею, началось самое дурное.

Не сны, по крайней мере, не такие, как раньше. Не было ни театральности, ни символов, ни мимолетных воспоминаний, переплетенных с ужасами. Там вообще ничего не было, и это был (все еще сохранялся) ужас. Она очутилась в пустоте.

– Пустота.

Будучи произнесенным вслух, слово казалось мертвым; оно и близко не описывало место, которое она обнаружила: его пустота была более безупречной, а ужасы, которые оно пробуждало, более ужасными; надежда на спасение в его глубинах – более хрупкой, чем в любом другом месте, о котором она догадывалась. Легендарное нигде, рядом с которым любая тьма была ослепительно-яркой; другое отчаяние, которое она испытывала, – просто флиртом с пропастью, но не самой пропастью.

Его архитектор тоже находился там. Она вспомнила что-то из мягкого выражения его лица, которое ни на йоту не убедило ее. Видишь, как необычайна эта пустота, похвалялся он, как чиста и абсолютна? Мир чудес не может сравниться, никогда не может надеяться сравниться с таким возвышенным ничто.

Когда она проснулась, похвальбы остались. Будто видение являлось правдой, а реальность, в которой она сейчас занимала свое место, – фикцией. Будто цвет, форма и материя были миленькими отвлекающими маневрами, предназначенными для того, чтобы скрыть пустоту, которую он ей показал. Теперь она ждала, почти не замечая, как проходит время, периодически поглаживая простыню или чувствуя под босыми ногами плетение ковра, в отчаянии ожидая момента, когда все отступит и пустота снова явится, чтобы поглотить ее.

Что ж, подумала она, отправлюсь на солнечный остров. Если она когда-нибудь и заслуживала того, чтобы немного поиграть там, то именно теперь, после стольких страданий. Но что-то омрачало эту мысль. Разве остров – тоже не выдумка? Если она отправится туда сейчас, не окажется ли слабее в следующий раз, когда придет архитектор с пустотой в руке? Ее сердце начало очень громко биться в ушах. Кто мог ей помочь? Никого, кто бы понял. Только Перл, с ее обвиняющими глазами и лукавым презрением; и Уайтхед, довольный тем, что кормил ее хмурым, пока она оставалась послушной; и Марти, ее бегун, по-своему милый, но такой наивно-прагматичный, что она никогда не смогла бы объяснить сложности измерений, в которых жила. Он – человек, живущий в единственном мире, смотрел бы на нее растерянно и пытаясь понять, но не преуспел бы.

Нет, у нее не было ни проводников, ни указателей. Лучше вернуться знакомым путем. Назад на остров.

Это была химическая ложь, она убивала со временем; но ведь и жизнь убивает со временем, не так ли? Если смерть – все, что есть, разве не имеет смысла идти к ней счастливым, а не гнить в грязной дыре мира, где пустота шепчет на каждом углу? Поэтому, когда Перл поднялась наверх с ее хмурым, она взяла принесенное, вежливо поблагодарила и отправилась на остров, танцуя.

28

Страх мог заставить мир вращаться, если как следует смазать его шестеренки. Марти видел эту систему на практике в Уондсворте: иерархия, построенная на страхе. Это было жестоко, нестабильно и несправедливо, но вполне осуществимо.

То, как Уайтхед – спокойный, неподвижный центр собственной вселенной – преобразился из-за страха, стал потным, преисполненным паники, было неприятным потрясением. Марти не испытывал никаких личных чувств к старику – по крайней мере, он об этом не подозревал, – но видел, как Уайтхед проявляет честность, и извлек из этого выгоду. Теперь, как он чувствовал, стабильность, которой он наслаждался, находилась под угрозой исчезновения. Старик явно скрывал информацию – возможно, ключевую для понимания Марти ситуации – о незваном госте и его мотивах. Вместо прежней откровенной болтовни Уайтхеда появились намеки и угрозы. Разумеется, это его прерогатива. Но это же вынудило Марти заняться игрой в угадайку.

Одно неоспоримо: что бы ни утверждал Уайтхед, человек у забора – не обычный наемный убийца. У забора произошло несколько необъяснимых событий. Огни то вспыхивали, то гасли, будто по сигналу; камеры таинственным образом отключились, когда появился этот человек. Собаки тоже заметили загадку. Иначе почему они выказывали смесь гнева и страха? Еще оставались иллюзии – пылающие воздушные картины. Никакая ловкость рук, даже самая искусная, не могла их объяснить. Если Уайтхед знал этого «убийцу» так хорошо, как утверждал, он должен был знать и его навыки: он просто слишком боялся говорить о них.

Марти провел весь день, задавая самые деликатные вопросы по всему дому, но вскоре стало ясно, что Уайтхед ничего не сказал о случившемся ни Перл, ни Лилиан, ни Лютеру. Это странно. Ведь сейчас самое время призвать всех к повышенной бдительности, не так ли? Единственным человеком, который намекал на то, что ему известно о событиях этой ночи, был Билл Той, но, когда Марти заговорил об этом, он уклонился от ответа.

– Я понимаю, что ты попал в трудное положение, Марти, но в данный момент мы все в одной лодке.

– Я просто чувствую, что мог справиться с работой лучше…

– …если бы знал, что к чему.

– Да.

– Ну, я думаю, стоит признать, что Джо знает лучше всех. – Он скорчил печальную гримасу. – Нам всем следовало бы сделать такую татуировку на руках, как думаешь? «Джо знает лучше всех». Жаль, что я не могу рассказать больше. Хотел бы я знать больше. Думаю, для всех заинтересованных сторон будет проще, если ты перестанешь копать.

– Он дал мне пистолет, Билл.

– Я в курсе.

– И велел мне им воспользоваться.

Той кивнул; он выглядел огорченным всем этим, даже сожалеющим.

– Сейчас плохие времена, Марти. Нам всем… приходится делать много вещей, которые мы не хотим делать, поверь мне.

Марти верил ему; он достаточно доверял Тою, чтобы знать, что, если бы тот мог что-то сказать по этому поводу, сказал бы. Вполне возможно, что Той даже не знал, кто сломал печать на Приюте. Если это была личная конфронтация между Уайтхедом и незнакомцем, возможно, полное объяснение могло исходить только от самого старика, а этого явно не предвиделось.

Оставался еще один собеседник. Карис.

Он не видел ее с тех пор, как накануне вторгся на верхнюю площадку. То, что он наблюдал между Карис и ее отцом, выбило из колеи, и он чувствовал, что в нем пробудилось детское желание наказать ее, лишив своего общества. Теперь он чувствовал себя обязанным разыскать ее, какой бы неприятной ни оказалась эта встреча.

В тот же день Марти нашел ее слоняющейся недалеко от голубятни. Карис была закутана в меховую шубу, которая выглядела так, словно куплена в комиссионном магазине: на несколько размеров больше, чем надо, и изъедена молью. К тому же девушка казалась чересчур одетой. Погода была теплая, несмотря на порывистый ветер, и облака цвета веджвудского фарфора, плывущие по небу, не несли никакой угрозы: слишком маленькие, слишком белые. Апрельские тучки, в худшем случае с легким дождем.

– Карис.

Она уставилась на него такими усталыми глазами, что он сначала подумал, будто они в синяках. В руке она держала букетик, похожий на пучок хворостинок: многие цветы еще не распустились.

– Понюхай, – сказала она, протягивая их.

Он понюхал. Цветы были практически лишены запаха: от них веяло рвением и землей.

– Почти не пахнет.

– Хорошо, – сказала она. – Я думала, что теряю остроту чувств.

Она уронила ставший ненужным букетик на землю.

– Вы не возражаете, если я вам помешаю, не так ли?

Она покачала головой.

– Мешай, сколько хочешь, – ответила она. Странность ее манер поразила его сильнее, чем когда-либо: она всегда говорила так, словно у нее на уме была малопонятная шутка. Ему очень хотелось присоединиться к игре, выучить ее тайный язык, но она казалась такой замкнутой, отшельницей за стеной хитрых улыбок.

– Я полагаю, вы слышали собак прошлой ночью, – сказал он.

– Не помню, – ответила она, нахмурившись. – Возможно.

– Вам кто-нибудь что-то сказал об этом?

– А зачем?

– Даже не знаю. Я просто подумал…

Она вывела его из неловкого положения яростным кивком головы.

– Да, если хочешь знать. Перл сказала мне, что приходил незваный гость. И ты его спугнул, верно? Ты и собаки.

– Я и собаки.

– А кто из вас откусил ему палец?

Перл рассказала ей о пальце или старик удостоил ее такой ужасной подробности? Были ли они вместе сегодня в ее комнате? Он выкинул эту сцену из головы, едва та вспыхнула перед его внутренним взором.

– Это вам Перл сказала? – спросил он.

– Я не видела старика, – ответила она, – если ты на это намекаешь.

В точности его мысли, жутко. Она даже использовала его слова: назвала Уайтхеда «стариком», а не «папой».

– Может, спустимся к озеру? – предложила она, явно ни о чем не волнуясь.

– Конечно.

– Знаешь, ты был прав насчет голубятни, – сказала она. – Это ужасно, когда здесь пусто, как сейчас. Никогда раньше об этом не думала. – Образ покинутой голубятни, казалось, действительно нервировал ее. Она дрожала, даже в шубе.

– Ты сегодня бегал?

– Нет. Я слишком устал.

– Неужели все было так плохо?

– Что было так плохо?

– Прошлая ночь.

Он не знал, как начать ответ. Да, это было плохо, но даже если он достаточно доверял ей, чтобы описать иллюзию, которую видел, – а он ни в коем случае не был уверен, что видел, – его словарный запас прискорбно мал.

Карис остановилась, когда они подошли к озеру. Маленькие белые цветы усыпа`ли траву под их ногами, Марти не знал, как они называются. Изучая цветы, она спросила:

– Еще одна тюрьма, Марти?

– Что?

– Это место.

Она унаследовала отцовское умение изрекать реплики невпопад. Он совсем не ожидал такого вопроса и был сбит с толку. Никто по-настоящему не спрашивал его, как он себя чувствует после приезда. Если не считать поверхностные вопросы о его комфорте. Возможно, поэтому он и не удосужился задать себе этот вопрос. Его ответ – когда он пришел, – прозвучал с запинкой.

– Да… Наверное, это все-таки тюрьма, хотя мне такое в голову не приходило… Ну, я же не могу просто взять и уйти, когда захочу, так? Но это нельзя сравнивать… с Уондсвортом. – И снова его подвел словарный запас. – Это просто другой мир.

Ему хотелось сказать, что он любит деревья, необъятный простор небес, белые цветочки, сквозь которые они шагают, но знал, что эти слова из его уст прозвучат уныло. Он не умел так говорить – не то что Флинн, который мгновенно переходил на язык поэзии, словно говорил на нем с детства. Ирландская кровь, утверждал он, объясняла свою болтливость. Все, что Марти мог выдавить из себя:

– Здесь я могу бегать.

Она пробормотала что-то, чего он не расслышал; возможно, просто согласие. Как бы то ни было, его ответ, казалось, удовлетворил ее, и он почувствовал, как гнев, с которым начал, обида на ее умные разговоры и тайную жизнь с папой исчезает.

– Ты играешь в теннис? – спросила она, опять невпопад.

– Нет, не доводилось.

– Хочешь научиться? – предложила она, бросив на него косой взгляд и улыбаясь. – Я могу с этим помочь. Когда потеплеет.

Она выглядела слишком хрупкой для напряженных упражнений; жизнь на грани, казалось, утомляла ее, хотя он и не знал, на грани чего.

– Вы меня научите, а я буду играть, – сказал он, довольный сделкой.

– Договорились? – спросила она.

– Договорились.

…А глаза у нее, подумал он, такие темные; непостижимые глаза, чей взгляд иной раз скользит куда-то в сторону, а потом, когда ты меньше всего этого ждешь, устремляется на тебя с такой прямотой, будто обнажает твою душу.

…А он не красавец, подумала она; он слишком к этому привык, и бегает для поддержания формы, потому что, если остановится, станет дряблым. Он, наверное, нарцисс: держу пари, каждый вечер стоит перед зеркалом и жалеет, что из миловидного мальчика стал таким крепким и мрачным.

Она поймала мысль Марти, ее разум легко поднялся над ее же головой (по крайней мере, так она себе это представляла) и выхватил ее из воздуха. Она делала это постоянно – с Перл, с отцом, – часто забывая, что другие люди лишены умения совать нос в чужие дела с подобной небрежностью.

Мысль, которую она выхватила, была такова: я должен научиться быть нежным; или что-то в этом роде. Господи, он боялся, что у нее будут синяки. Вот почему оставался замкнутым, находясь с ней, и бродил кружными путями.

– Я не сломаюсь, – сказала она.

Участок кожи на его шее покраснел.

– Простите, – ответил он.

Она не была уверена, признаёт он свою ошибку или просто не понял ее замечания.

– Нет никакой необходимости обращаться со мной в лайковых перчатках. Я не хочу этого от тебя. С меня хватит всех остальных.

Он бросил на нее печальный взгляд. Почему он не верит тому, что она говорит? Она ждала, надеясь на какую-то зацепку, но не получила даже робкого намека на таковую.

Они подошли к высокому и быстрому водосливу, питавшему озеро. Люди тонули в нем, так ей сказали, всего пару десятилетий назад, незадолго до покупки поместья отцом. Она начала объяснять ему это, а также рассказывать про карету и лошадей, загнанных в озеро во время бури; рассказывая ему, она не слушала себя и придумывала, как пройти мимо вежливости и мужественности к той его части, которая могла бы быть ей полезна.

– Карета все еще там? – спросил он, глядя в бурлящие воды.

– Возможно, – ответила она. История уже потеряла свою прелесть.

– Почему ты мне не доверяешь? – она прямо спросила его об этом.

Он не ответил, но было ясно, что он с чем-то борется. Озадаченное выражение на его лице сменилось еще большим смятением. Черт, подумала она, я действительно все испортила. Но дело было сделано. Она прямо спросила его об этом и готовилась принять плохие новости, какими бы они ни оказались.

Почти не планируя кражу, она похитила у него еще одну мысль, и это было потрясающе ясно: будто она это прожила. Его глазами она увидела дверь своей спальни и себя, лежащую на кровати, с остекленевшими глазами, рядом с папой. Интересно, когда это было? Вчера? За день до этого? Слышал ли он, как они говорили; не это ли пробудило в нем отвращение? Он сыграл роль детектива, и ему не понравилось то, что он обнаружил.

– Я не очень хорошо разбираюсь в людях, – сказал он, отвечая на ее вопрос о доверии. – И никогда не разбирался.

Как он извивался, вместо того чтобы сказать правду. Он был с ней до неприличия вежлив. Ей хотелось свернуть ему шею.

– Ты шпионил за нами, – сказала она с жестокой прямотой. – Вот и все, не так ли? Ты видел нас с папой вместе…

Она попыталась сформулировать свое замечание так, словно это случайная догадка. Но получилось не слишком убедительно, и она знала об этом. Но какого черта? Что сказано, то сказано, ему придется самому придумать причины, по которым она пришла к такому выводу.

– Что ты подслушал? – требовательно спросила она, но ответа не получила. Не гнев сковал его язык, а стыд за то, что он подглядывал. Румянец залил лицо от уха до уха.

– Он обращается с тобой так, словно ты его собственность, – пробормотал он, не отрывая глаз от бурлящей воды.

– В некотором смысле так и есть.

– Но почему?

– Я – все, что у него осталось. Он одинок…

– Да.

– …и боится.

– Он когда-нибудь позволял тебе покидать Приют?

– У меня нет никакого желания уезжать, – сказала она. – Здесь у меня есть все, что нужно.

Он хотел спросить, как насчет постельных утех, но и так чувствовал себя достаточно опозоренным. Так или иначе, она обнаружила эту мысль, и вслед за ней возник образ Уайтхеда, наклонившегося вперед, чтобы поцеловать ее. Возможно, это был не просто отеческий поцелуй. Хотя она старалась не думать об этой вероятности слишком часто, не могла ее избежать. Марти оказался более проницательным, чем она думала; он уловил подтекст, каким бы тонким он ни был.

– Я ему не доверяю, – сказал он. Он оторвал взгляд от воды и посмотрел на нее. Его замешательство было совершенно очевидным.

– Я знаю, как с ним обращаться, – ответила она. – Я заключила с ним сделку. Он разбирается в сделках. Я остаюсь с ним и в обмен получаю то, что хочу.

– Что именно?

Теперь она отвела взгляд. Пена от хлещущей воды была грязно-коричневой.

– Немного солнца, – наконец ответила она.

– Я думал, это бесплатно, – озадаченно сказал Марти.

– Не так, как мне нравится, – ответила она. Чего он хочет от нее? Извинений? Если так, будет разочарован.

– Я должен вернуться в дом, – сказал он.

– Не надо меня ненавидеть, Марти.

– Я не ненавижу.

– Мы кое в чем одинаковы.

– В чем же?

– Мы оба ему принадлежим.

Еще одна отвратительная правда. Сегодня она была просто переполнена ими.

– Ты могла бы убраться отсюда к чертовой матери, если бы действительно захотела, не так ли? – сказал он сварливо.

Она кивнула.

– Думаю, могла бы. Но куда?

Этот вопрос не имел для него никакого смысла. За заборами – целый мир, и у нее, конечно, нет недостатка в финансах, чтобы исследовать его, – ведь она дочь Джозефа Уайтхеда. Неужели эта перспектива показалась ей непривлекательной? Они составляли такую странную пару. Он, со своим неестественно сокращенным жизненным опытом – с годами, потраченными впустую, – и теперь стремящийся наверстать упущенное. Она, апатичная и измученная самой мыслью о побеге из тюрьмы, построенной собственными руками.

– Ты можешь пойти, куда угодно, – сказал он.

– Это все равно что никуда, – решительно ответила она; это был пункт назначения, который не выходил у нее из головы. Она взглянула на него, надеясь, что хоть что-то дойдет, но он не выказал ни малейшего проблеска понимания.

– Ладно, забудем, – сказала она.

– Ты идешь?

– Нет, я тут немного задержусь.

– Близко к краю не подходи.

– Плавать не умеешь, да? – раздраженно ответила она. Он нахмурился, ничего не понимая. – Не важно. Я никогда не считала тебя героем.

Марти оставил ее стоять в нескольких дюймах от края берега и наблюдать за водой. То, что он сказал, – правда: он не был хорош с людьми. Но с женщинами он был еще хуже. Ему стоило принять сан, как всегда хотела мать. Это решило бы проблему, только он не смыслил в религии – ни тогда, ни сейчас. Может, это и было частью проблемы между ним и девушкой: они оба ни во что не верили. Говорить не о чем, спорить тоже. Он огляделся по сторонам. Карис прошла немного по берегу от того места, где он ее оставил. Солнце отражалось от поверхности воды и выжигало ее силуэт. Она казалась совершенно нереальной.