Текст книги "Позволь мне солгать"

Глава 5

Мюррей

Мюррей Маккензи забросил пакетик чая в пластиковый стаканчик.

– Молока? – Открыв холодильник, он украдкой принюхался к молоку и остановил свой выбор на последней из трех упаковок, чтобы ненароком не отравить «гражданина в беде».

Анна Джонсон явно была в беде. Глаза у нее оставались сухими, но Мюррей ощущал, как его гнетет неприятное подозрение, что девушка вот-вот разрыдается. А он не любил слез. Никогда не знал, следует ли ему делать вид, будто он их не замечает, или же, наоборот, обратить на это внимание. А главное – можно ли в наши дни политкорректности предлагать женщине носовой платок.

Но, услышав тихий всхлип (предвестник грядущих рыданий, как он полагал), Маккензи решил, что, если у миссис Джонсон не окажется носового платка, он придет к ней на помощь, и к черту политкорректность. Сам он носовыми платками не пользовался, но всегда носил с собой один про запас, в точности как его отец, как раз для таких случаев. Мюррей похлопал себя по карману, проверяя, на месте ли платок, но, когда повернулся, чуть не расплескав чай из стаканчика, с облегчением понял, что всхлип доносился из коляски, – это младенец собирался расплакаться, а вовсе не миссис Джонсон.

Правда, его облегчению не суждено было длиться долго – Анна Джонсон привычным жестом достала ребенка из коляски, положила себе на колени, приподняла свитер и принялась кормить его грудью. Маккензи почувствовал, как краснеет, отчего вспыхнул еще сильнее. В целом он не возражал против кормления грудью на публике, просто не знал, куда смотреть, пока это происходит. Однажды он улыбнулся молодой маме в кафе над супермаркетом «Маркс-энд-Спенсер» – чтобы поддержать ее, как он полагал, – но женщина возмущенно уставилась на него и поспешно прикрыла грудь, будто он был каким-то извращенцем.

Итак, Маккензи сфокусировал взгляд в точке над левой бровью миссис Джонсон и осторожно опустил на стол чай, будто подавал его в чашке из китайского фарфора.

– Печенье, к сожалению, закончилось.

– Чая будет вполне достаточно, благодарю вас.

Со временем Мюррею становилось все сложнее и сложнее определять возраст других людей, любой младше сорока казался ему совсем молодым, но Анне Джонсон явно еще и тридцати не было.

Она была привлекательной молодой женщиной, светло-каштановые волосы слегка кудрявились и подрагивали на ее плечах, когда она крутила головой. Лицо бледное, со следами недавнего материнства – в точности как у сестры Мюррея, когда его племянники были еще совсем маленькими.

Они сидели в полицейском участке в Лоуэр-Мидс, в маленькой кухоньке, оборудованной чуть дальше стойки дежурного. Тут Маккензи и его коллеги могли отдыхать во время обеденного перерыва, поглядывая, не вошел ли кто в приемную. Вообще-то гражданским лицам запрещалось находиться по эту сторону стойки, но в участке никого не было, могло пройти еще несколько часов, прежде чем кто-то явится сообщить о пропавшей собаке или чтобы расписаться о явке в полицию в назначенный день. Мюррей и так достаточно времени проводил наедине с собственными мыслями дома, так что на работе ему не хотелось мириться с тишиной.

Едва ли в захолустный полицейский участок так далеко от центральной штаб-квартиры явится кто-то в чине выше сержанта, поэтому Маккензи решил пренебречь правилами и провел миссис Джонсон в «святая святых». Не нужно быть детективом, чтобы понимать: трехфутовая пластмассовая стойка отнюдь не располагает к тому, чтобы свидетель расслабился. Правда, миссис Джонсон и так едва ли расслабится, учитывая причину ее визита.

– Я думаю, что мою мать убили, – заявила она, когда пришла.

Девушка смотрела на Мюррея с вызовом, будто он собирался опровергнуть ее показания. Маккензи ощутил прилив адреналина. Убийство. Кто сегодня дежурит из детективов-инспекторов? Ох… Робинсон. Да уж, непросто будет отчитываться этому самонадеянному молокососу, который и пяти минут над настоящим делом не работал. Но затем Анна Джонсон объяснила ему, что ее мать погибла год назад и судмедэксперт, собственно, уже объявил причиной смерти самоубийство. Именно в этот момент Мюррей и открыл дверцу сбоку от стойки и впустил миссис Джонсон на кухню. Он подозревал, что разговор затянется. За девушкой в кухню вошла ее собака, ничуть не смущаясь непривычной обстановки.

И вот теперь Анна Джонсон неловким движением протянула руку и достала из коляски какие-то бумажки. Футболка у нее чуть приподнялась, обнажая тонкую полоску кожи на животе, и Маккензи, закашлявшись, сконфуженно уставился в пол, раздумывая, сколько еще она будет кормить младенца.

– Сегодня годовщина смерти моей матери.

Девушка говорила очень громко, с нажимом, и Мюррей предположил, что так она пытается сдержать эмоции. От этого ее голос казался удивительно бесстрастным, никак не вязавшимся с болью в глазах.

– И вот это пришло по почте. – Она протянула Мюррею бумажки.

– Секунду, я надену перчатки.

– Отпечатки пальцев! Я не подумала… я уничтожила улику?

– Давайте вначале посмотрим, с чем мы имеем дело, миссис Джонсон, ладно?

– Мисс, собственно. Можете звать меня Анна.

– Анна, – кивнул Маккензи. – Итак, посмотрим, что тут у вас.

Маккензи вернулся на свое место и натянул латексные перчатки. Привычный жест немного успокоил его. Положив пакет для улик на стол, он осмотрел бумагу. Это была открытка, грубо разорванная на четыре части.

– Ее прислали не в таком виде. Мой дядя… – Анна поколебалась. – Я думаю, он расстроился.

– Брат вашей матери?

– Моего отца. Его зовут Билли Джонсон. Может, слышали о магазине «Машины Джонсонов» на Мейн-стрит?

– Так это магазин вашего дяди?

Именно там Маккензи когда-то купил свой «вольво».

Он попытался вспомнить мужчину, который продал ему автомобиль, и перед его внутренним взором предстал элегантно одетый продавец с прической, тщательно скрывавшей намечающуюся лысину.

– Изначально магазин принадлежал моему деду, а папа и дядя Билли помогали ему, но потом устроились на работу в Лондоне. Там мои родители и познакомились. Когда дедушка заболел, папа и Билли вернулись в Истборн, взяли на себя заботу о магазине и унаследовали семейное дело, после того как дедушка вышел на пенсию.

– И сейчас магазин принадлежит вашему дяде?

– Да. Ну, и мне, я полагаю, хотя меня это не очень-то радует.

Мюррей промолчал, ожидая продолжения.

– Продажи сейчас оставляют желать лучшего. – Анна осторожно пожала плечами, стараясь не потревожить ребенка.

Маккензи решил позже подробно разобраться с вопросом о том, кто и что унаследовал после смерти родителей Анны, а сейчас нужно было заняться открыткой.

Отделив обрывки открытки от ошметок конверта, он сложил куски бумаги и обратил внимание на картинку на открытке, столь неприятно контрастировавшую с анонимным посланием внутри.

«Самоубийство? Едва ли».

– У вас есть подозрения по поводу того, кто бы мог это прислать?

Анна покачала головой.

– Кому известен ваш адрес?

– Я прожила в этом доме всю свою жизнь. Истборн – маленький городок, меня несложно найти. – Она ловко переложила ребенка с одной стороны на другую, а Мюррей уткнулся взглядом в открытку, пока не решил, что уже можно поднимать глаза. – После смерти папы мы получали много писем. И открыток с соболезнованиями. Люди вспоминали, как папа продавал им машины все эти годы. – Лицо Анны окаменело. – Но были и не такие приятные послания.

– В каком смысле?

– Кто-то написал, что папа будет гореть в аду за то, что посмел наложить на себя руки. Еще кто-то прислал записку «Туда ему и дорога». Анонимно, конечно.

– Наверное, вас и вашу мать это очень задело.

Анна неубедительно пожала плечами.

– Это были какие-то сумасшедшие. Люди злились оттого, что с их машинами было что-то не так. – Она заметила выражение лица Мюррея и пояснила: – Папа никогда не продавал порченый товар, просто иногда машины ломаются, и людям хочется кого-то в этом обвинить.

– Вы сохранили те письма? Мы могли бы сравнить их с этим. Посмотреть, не от одного ли они человека, затаившего обиду.

– Мы их сразу выбросили. А полгода спустя умерла мама, и… – Она посмотрела на Мюррея и прервала свой поток мыслей, чтобы вернуться к насущному вопросу. – Я пришла узнать, сможете ли вы возобновить следствие по делу о смерти моих родителей.

– Есть еще что-то, из-за чего вы подозреваете, что речь идет об убийстве?

– А что еще вам нужно? – Она указала на обрывки открытки.

«Доказательства», – подумал Маккензи. Он отхлебнул чаю, чтобы выиграть немного времени. Если передать дело детективу-инспектору Робинсону, все закончится до конца рабочего дня. Департамент уголовного розыска и так был завален под завязку текущими расследованиями, понадобится кое-что посерьезнее, чем анонимная записка и интуиция родственницы пострадавших, чтобы следствие по этому делу возобновили.

– Пожалуйста, мистер Маккензи, мне нужно знать. – Самообладание, которое Анна Джонсон проявляла в течение всего их разговора, дало трещину. – Я никогда не верила в то, что мои родители могли покончить с собой. Они любили жизнь. Были полны надежд. У них были такие планы на будущее, особенно в отношении магазина…

Младенец доел, и Анна уложила Эллу у себя на коленях, поддерживая одной рукой головку, а второй поглаживая спину.

– Ваша мать там тоже работала?

– Да, занималась бухгалтерией и встречала клиентов.

– По-настоящему семейный бизнес. – Мюррею было приятно услышать, что такие еще сохранились.

Анна кивнула.

– Когда мама была беременна, они с папой переехали в Истборн, чтобы находиться поближе к папиным родителям. Дедушка уже болел, и вскоре магазином стали заниматься в основном папа и Билли. Ну, и мама тоже.

Младенец явно устал, глаза у него закатились, как у пьянчуг в камере субботней ночью.

– А когда не работала, то собирала деньги на приют для животных или ходила на демонстрации.

– Какие демонстрации?

Анна невесело рассмеялась, глаза у нее заблестели.

– Любые. В защиту прав человека. За женское равноправие. Даже против повышения тарифов на проезд в автобусах – хотя, по-моему, мама вообще ни разу в жизни на автобусах не ездила. Но стоило ей взяться за дело – и это давало свои плоды.

– Похоже, она была замечательной женщиной, – мягко заметил Маккензи.

– Однажды в новостях передавали один сюжет. Много лет назад. Я находилась дома с родителями, и в гостиной был включен телевизор. Какой-то молодой парень съехал с Бичи-Хед на мопеде. Мопед достали из воды, но тело так и не нашли, и в новостях показывали его маму, она рыдала оттого, что не сможет похоронить сына.

Младенец заворочался, и Анна устроилась поудобнее, похлопывая его по спине.

– Мы тогда обсуждали этот сюжет, и я помню, как мама в ужасе зажала рот ладонью, слушая эту историю, и как папа разозлился на того парня, близким которого пришлось пережить такое горе. – Она помолчала, внимательно глядя на Мюррея. Даже ребенка похлопывать перестала. – Они видели, как это самоубийство ударило по его матери. И они никогда, никогда бы так со мной не поступили.

Слезы выступили в уголках ее глаз, скатились по крыльям узкого носа, потекли к подбородку. Тут Маккензи протянул ей платок, и Анна с благодарностью так прижала ткань к лицу, словно силой могла сдержать слезы.

Мюррей молчал. Он мог много рассказать о том, как влияют на людей попытки их близких покончить с собой, но подозревал, что такими разговорами Анне не поможешь. Предлагали ли ей тогда обратиться за помощью?

– Полицейские, расследовавшие смерть ваших родителей, должны были дать вам список организаций, которые поддерживают людей, чьи родственники покончили с собой. Можно получить помощь в группе или же общаться со специалистом с глазу на глаз.

Некоторым людям помогала групповая терапия, их спасало понимание того, что они не единственные, кто столкнулся с подобным. На встречах они восстанавливались, выходили оттуда сильнее, лучше справлялись со своими эмоциями. Как говорится, разделенное горе…

Правда, группы для поддержки семьи в ситуации суицида помогали не всем.

Мюррею они не помогли.

– Я обращалась к психотерапевту.

– Помогло?

– Я родила ему ребенка. – Анна рассмеялась сквозь слезы.

Маккензи обнаружил, что тоже улыбается.

– Что ж, неплохая помощь.

Слезы прекратились, улыбка Анны стала затухать, но все же играла на ее губах.

– Прошу вас, мистер Маккензи. Мои родители не покончили с собой. Они были убиты. – Женщина указала на разорванную открытку. – И это послание доказывает, что я права.

Этого открытка не доказывала. Она вообще ничего не доказывала.

Но вопросы по этому поводу действительно возникали. А Мюррей был не из тех, кто не обращает внимания на оставшиеся без ответа вопросы.

Возможно, он мог бы сам заняться этим делом. Взять материалы, прочесть отчет судмедэксперта. А затем, если окажется, что тут действительно есть что расследовать, обратиться к детективу-инспектору. В конце концов, все необходимые навыки у него есть, он тридцать лет проработал в полиции, большую часть из них – в уголовном розыске. Да, полицейское удостоверение можно сдать, но знания от этого никуда не пропадают.

Маккензи посмотрел на Анну Джонсон. Женщина выглядела уставшей от переживаний. Она была взвинчена, но полна решимости. Если он не поможет ей, тогда кто? А она была не из тех, кто легко сдается.

– Я сегодня же подниму в архиве материалы дела.

У Мюррея были необходимые навыки, и, главное, у него было время. Много, много времени…

Глава 6

Нельзя возвращаться. Это расстраивает людей. Если бы существовала инструкция, как действовать в такой ситуации, то это правило было бы указано там первым: «Ни в коем случае не возвращайтесь». И следом за ним там значилось бы: «Не допускайте, чтобы кто-то вас увидел».

Нужно двигаться дальше.

Но сложно двигаться, когда ты не являешься личностью, когда ты оставил привычную жизнь, а новая еще не началась. Когда ты застрял в безвременье между этой жизнью и следующей.

Когда ты умер.

Я следовала правилам.

Я скрылась в этой недожизни, одинокой и тоскливой.

Но я так скучаю по прежней жизни. Скучаю по нашему дому: саду, кухоньке, кофеварке, которую ты однажды ни с того ни с сего купил. И, сколь бы по-мещански это ни прозвучало, я скучаю по маникюру и походам в парикмахерскую каждые полтора месяца. Скучаю по своей одежде, моему чудесному платяному шкафу, отглаженным костюмам и тщательно сложенным кашемировым кофточкам. Интересно, как Анна поступила с моими нарядами? Носит ли она что-нибудь из моих вещей?

Я скучаю по Анне.

Скучаю по нашей дочери.

Весь ее последний школьный год я так боялась ее отъезда в колледж. Боялась пустоты, которая останется на ее месте, когда она уедет. Она никогда не знала, насколько сильно влияет на нас обоих. Я боялась одиночества. Боялась остаться одна.

Мне часто говорили, что Анна – вылитая я, и мы тогда, помню, переглядывались и смеялись, не замечая сходства. Мы были такими разными. Я обожала вечеринки, а Анна их ненавидела. Я любила ходить по магазинам, Анна же всегда была экономной, обходилась тем, что есть, и предпочитала починить одежду, а не купить новую. Да, волосы у нас были одинакового, мышиного цвета – я никогда не понимала, почему она не перекрасится в блондинку, – и фигуры одинаковые, со склонностью к полноте (меня это всегда заботило куда больше, чем ее). Новообретенная легкость мне к лицу, я думаю, хотя, должна признаться, мне не хватает комплиментов от друзей.

Путь назад занимает больше времени, чем я предполагала, но моя усталость развеивается, как только я вижу знакомые места. Словно досрочно освобожденный заключенный, я впитываю мельчайшие детали моего окружения, любуясь тем, как все изменилось – и при этом осталось прежним.

Те же деревья, лишенные листвы, – пейзаж ничуть не изменился с тех пор, как я ушла, будто я всего лишь отвернулась на мгновение. Те же несущиеся по улицам автомобили, те же раздраженные водители автобусов. Я замечаю Рона Дайера, директора школы, куда ходила когда-то Анна, и прячусь в тенях. Но мне не стоило беспокоиться – он смотрит сквозь меня. Люди видят то, что хотят видеть, не так ли?

Я медленно иду по тихим улочкам, наслаждаясь новообретенной запретной свободой. У любого действия есть последствия, и мне нелегко далось нарушение правил. Если меня поймают, я могу лишиться следующей жизни и надолго застрять в чистилище. В воздвигнутой мною самой темнице. Но мне трудно не обращать внимания на радость возвращения. Все мои чувства ликуют после долгой разлуки с привычным миром, и, когда я сворачиваю на следующую улицу, сердце бьется в моей груди все чаще.

Я почти дома. Дома. Я спохватываюсь. Напоминаю себе, что теперь это дом Анны. Наверное, там что-то изменилось. Ей всегда нравилась ее комната в глубине дома, с голубыми веточками на обоях, но глупо, наверное, представлять ее там. Полагаю, теперь она живет в нашей спальне.

На секунду мое самообладание дает трещину, и я вспоминаю, как мы вместе ходили смотреть этот дом, который все в округе называли Дубовой усадьбой. Бывшие владельцы, пожилая пара, отремонтировали проводку и подвели к дому газовое отопление и канализацию, отказавшись от дорогостоящей котельной и отвратительного отстойника в саду. Твой отец уже договорился о покупке. Нам оставалось только вдохнуть жизнь в это место, перекрасить все двери и каминные полки, распахнуть заклеенные намертво оконные рамы.

Я замедляю шаг. Теперь, оказавшись здесь, я нервничаю. Я сосредотачиваюсь на двух моих основных задачах: нужно не позволить Анне обратиться в полицию и удостовериться в том, что все улики указывают на самоубийство, а не на убийство.

Но как?

На улицу передо мной сворачивает идущая под руку пара, и я прячусь в подворотне, жду, пока они пройдут, успокаиваюсь. Мне нужно, чтобы Анна поняла, какой опасности подвергнет себя, если начнет сомневаться в истинности того, что она – как она считает – знает. Но как мне добиться этого, оставаясь невидимкой? Представляю себе мультяшное привидение, гремящее цепями и завывающее глухой ночью. Смех да и только. Глупости. Но как же мне передать ей весточку?

Ну, вот я и на месте. Перед нашим домом – домом Анны. Я перехожу на противоположную сторону улицы, но даже там мне кажется, что это слишком близко, и потому я прячусь в окруженном оградой парке за площадью и наблюдаю за домом из-за невысокого колючего остролиста. Что, если ее не окажется дома? Не могла же я позвонить и предупредить о своем визите. Вдруг риск, на который мне пришлось пойти, спускаясь сюда, окажется напрасным? Я могу потерять все. Снова.

Какой-то шум на улице заставляет меня отступить за куст. Разведя ветки, я присматриваюсь и вижу какую-то женщину с коляской. Она идет очень медленно, разговаривая по телефону, и не замечает меня. Я же опять смотрю на дом, пытаясь увидеть в окнах какое-то движение.

Колеса коляски ритмично поскрипывают на влажном тротуаре. Помню, как я возила Анну по демонстрационному залу в «Машинах Джонсонов», огибая автомобили и ожидая, когда же малышка уснет. Мы тогда и сами были детьми, нам едва хватало на жизнь того, что твой отец счел нужным платить нам. И коляска была старой, уродливой, с шаткими колесами, подпрыгивавшими на каждой кочке, и Анна все время просыпалась от этого. У женщины на улице коляска современная, изящная, удобная.

Она останавливается перед домом, и я нетерпеливо переминаюсь с ноги на ногу, опасаясь, что из-за нее не замечу движения за распахнутыми занавесками.

Но женщина не уходит. Только теперь я замечаю, что она не одна: за ней, перебирая лапками, трусит собачка, и в груди у меня все сжимается.

Неужели это…

Гравий хрустит под колесами, когда женщина минует распахнутые ворота ограды и направляется ко входной двери. Витражное стекло над дверью светится красным от лампочки в коридоре.

Так и есть.

Женщина заканчивает разговор по мобильному и прячет телефон в карман. Достает ключ, опускает капюшон, и я вижу ее мышиные волосы под светильником, горящим над дверью, вижу ее мягкие черты, всегда готовые растянуться в улыбке губы. Вот только сейчас она не улыбается, и у меня шумит в голове, потому что это действительно она.

Это – Анна.

И ребенок.

У нашей дочери есть ребенок…

Она поворачивается, поднимает коляску по ступенькам и на секунду замирает, глядя в парк. Мне кажется, будто она смотрит прямо на меня. Слезы блестят у нее на щеках. Анна вздрагивает, вносит ребенка в дом и закрывает дверь.

У Анны есть ребенок.

У нашей дочери есть ребенок!

У меня есть внучка…

И хотя я знаю, что никто не мог сказать мне – ничто так не разрушает связи, как свидетельство о смерти, – я чувствую прилив гнева оттого, что мой переход от статуса мамы к статусу бабушки произошел без моего ведома.

У Анны есть ребенок.

Это все меняет.

Это изменило Анну. Материнство заставило ее пересмотреть все, что она знала, переосмыслить свою жизнь, свои отношения.

Мою смерть. Твою.

Ребенок делает Анну уязвимой. Теперь у нее есть то, что она любит больше всего на свете. И если об этом кто-нибудь узнает, то сможет использовать против нее.

«Не ищи ответы, Анна. Тебе не понравится то, что ты найдешь».

Если она обратится в полицию, то подвергнет опасности и себя, и своего ребенка.

Запустит процесс, который потом уже не остановишь.