Текст книги "Позволь мне солгать"

Глава 10

Анна

Я замечаю, что Лора смотрит на часы. Она уже перебрала целую груду бумаг, сложив половину из них в кучку рядом со шредером. Мне от этого становится не по себе. Все документы, связанные с магазином, мы перевезли туда, но вдруг Лора случайно уничтожит что-нибудь важное? Мне принадлежит доля в этом бизнесе – пусть я и не очень активный предприниматель. Но я просто не могу выбрасывать бумаги, не удостоверившись в том, что они действительно ненужные.

Почувствовав на себе взгляд, Лора поднимает голову.

– Все нормально?

– Я думаю, ты можешь уже идти домой. Марк скоро вернется.

– Я пообещала, что останусь до его прихода. – Она складывает еще один ворох бумаг на горку перед шредером.

– Можешь свалить все на меня. – Я поднимаюсь на ноги и протягиваю Лоре руку.

– Но мы еще не все рассортировали.

– Мы сегодня огромную работу проделали. Почти закончили.

Конечно, это преувеличение. Кучка «вещей, которые стоит оставить» и кучка «того, что нужно выбросить» постепенно слились, и я уже не знаю, оставляю ли я огромный моток ниток из-за того, что я сентиментальна, из-за того, что они могут пригодиться в хозяйстве, или из-за того, что они просто соскользнули из одной кучки в другую.

– Ну и бардак тут царит!

– Ничего, эта проблема решается очень просто. – Я подхватываю на руки Эллу, вывожу Лору из комнаты и запираю дверь. – Вуаля!

– Анна! Мы с тобой вроде бы договорились, что это не метод решения проблемы.

«Это ты так думаешь», – проносится у меня в голове, и я тут же чувствую, что поступаю несправедливо. Это я захотела убрать в комнате моих родителей. Это я попросила Лору помочь.

– Я запираю дверь не потому, что эта комната меня расстраивает. Я ее запираю, потому что больше не хочу убирать. Это разные вещи.

Лора, хмурясь, смотрит на меня. Мой бодрый тон ее не убеждает.

– А что ты будешь делать с открыткой?

– Наверное, ты права. Это какой-то больной розыгрыш.

– Точно. – Она все еще не уверена, что ей стоит уходить.

– Со мной все в порядке, клянусь. Я тебе завтра позвоню. – Я подаю ей куртку и терпеливо жду, пока она найдет ключи.

– Ну, раз ты так уверена…

– Уверена.

Мы обнимаемся, и, пока Лора идет к машине, я стою в дверном проеме, придерживая за поводок Риту, норовящую погнаться за невидимыми белками.

Автомобиль Лоры барахлит, зажигание не срабатывает. Она морщится, пробует снова, натужно проворачивая ключ, и наконец выезжает с гравиевой дорожки, помахав мне рукой на прощание.

Когда гул машины затихает вдали, я возвращаюсь в кабинет и осматриваю груду бумаг, открыток, ручек, скрепок и стикеров. В этой комнате нет ответов, тут только воспоминания.

Воспоминания, которые я хочу сохранить.

Я снимаю крышку с коробки с фотографиями и просматриваю снимки. Сверху лежит шесть-семь фотографий моей мамы и Алисии, матери Лоры. На одной из них они на залитой солнцем летней площадке пивной, на другой – в кафе, пьют чай со сливками и булочками с вареньем. Третье фото снято чуть под углом, будто фотоаппарат перекосился. Мама и Алисия лежат на кровати, Лора – между ними. Ей тут года два, а значит, маме и Алисии всего по восемнадцать. Они сами еще дети.

В коробке еще десятки снимков, но – насколько я могу судить – на них только папа, магазин и я в детстве.

У меня много папиных фотографий, а маминых почти нет. Она всегда снимала сама и не любила фотографироваться, как и многие женщины, когда они заводят семью. Им так хочется запечатлеть жизнь своих детей, пока те не выросли, что они забывают фотографироваться сами. Не думают о том, что однажды дети захотят увидеть снимок своей мамы в том возрасте, когда они ее еще не могли запомнить.

После того, как мама исчезла, и до того, как ее тело обнаружили, я отдала полиции единственное ее четкое фото, стоявшее в серебряной рамке у нас на каминной полке в гостиной. Они сразу же объявили маму в розыск, и, когда стало известно о ее смерти, газеты использовали ту же фотографию для иллюстраций своих статей. Полиция вернула мне снимок в рамке, но каждый раз, когда я смотрела на него, я видела заголовки. В итоге фото пришлось убрать.

Кроме свадебной фотографии, на которой мамино лицо едва различимо из-за шляпки с вуалью, бывшей тогда последним писком моды, другие снимки мы в квартире не выставляем. Я откладываю фото мамы и Алисии, чтобы потом вставить в рамку.

Затем я открываю мамин ежедневник за 2016 год. Это толстая книжка формата А4, на каждый день отведено по две страницы: встречи слева и место для заметок справа. Ежедневник нельзя назвать роскошным – это был корпоративный подарок от одного производителя автомобилей, – но я провожу кончиками пальцев по золоченому логотипу и чувствую вес страниц, когда книга открывается в моих руках. Дневник исписан маминым почерком, и я не могу прочитать слова, пока буквы не прекращают плыть у меня перед глазами. Каждый день расписан. Встречи с поставщиками. Запись на починку копировальной машины, кофеварки, кулера.

Справа – список дел на день, выполненные дела отмечены галочкой. «Хотите, чтобы задача была выполнена, – попросите человека, который и так занят» – верный принцип, правда?

Мама ни за что не смогла бы взять на себя еще больше дел, даже если бы постаралась, но я никогда не слышала, чтобы она жаловалась на излишнюю нагрузку. Когда ее мама – взбалмошная женщина, дарившая окружающим свою любовь и заботу со щедростью военного коменданта, ответственного за выдачу сахара населению, – попала в хоспис, мама каждый день ездила из Истборна в Эссекс и возвращалась только после того, как бабушка засыпала.

Мы с папой узнали об опухоли в маминой груди только после того, как все уже закончилось и мучительный период ожидания результатов биопсии подошел к концу.

«Я не хотела вас беспокоить», – вот и все, что она сказала.

Меня поражает, как маме вперемежку удавалось выполнять задачи, связанные с работой и домом. Запись «Купить билеты на концерт Адель А. к д. р.?» зажата между памяткой позвонить Кэти Клеменс насчет тест-драйва и номером телефона местной радиостанции. Я отираю глаза ладонями. Как жаль, что я не просмотрела мамины и папины вещи раньше. Как жаль, что в свой день рождения я не знала, какой подарок мама собиралась мне подарить.

Я невольно пролистываю страницы ежедневника до записей двадцать первого декабря и читаю, что она планировала в день смерти. У нее были назначены две встречи, дела в списке так и остались неотмеченными. Между последней страницей и обложкой вложены визитные карточки, листовки и бумажки с пометками. Этот ежедневник – словно срез маминой жизни, содержательный, как автобиография, и личный, как дневник. Я кладу фотографии под обложку и на мгновение прижимаю книгу к груди, а потом раскладываю все по своим местам.

Поправляя бумаги на столе, я замечаю пресс-папье, которое я слепила из глины и раскрасила еще в начальной школе. Когда-то оно стояло на столе в кухне, удерживая стопку школьных документов.

Я провожу кончиком пальца по заполненной суперклеем трещине, разделяющей пресс-папье надвое, и вдруг во мне вспыхивает воспоминание о том, с каким грохотом эта безделушка ударилась о стену.

Были извинения.

И слезы. Мои. Мамины.

«Ну вот, как новенькое», – сказал папа, когда клей высох. Только это было не так, и на стене осталась вмятина, которую папа замазал краской чуть другого оттенка. Я с ним несколько дней не разговаривала.

Я выдвигаю нижний ящик стола и вынимаю бутылку водки. Она пуста. Большинство из них пусты. Я нахожу их повсюду. В глубине шкафа, в бачке туалета, в полотенце где-то в глубине сушилки для белья. Я нахожу их, выливаю содержимое и запихиваю бутылки на самое дно мусорного ведра.

Если бутылки появились в доме еще до моего отъезда в университет, то они были спрятаны куда лучше, чем сейчас. Или я их не замечала. Я вернулась домой, и оказалось, что за время моего отсутствия жизнь здесь изменилась. То ли мои родители больше пили, то ли у меня спала с глаз пелена, застившая их в годы моего детства? После того как я нашла первую бутылку, я, казалось, натыкалась на них сотнями – так бывает, когда выучишь новое слово и потом слышишь его повсюду.

По спине у меня пробегает холодок. «Словно кто-то прошел по моей могиле», так говорила мама. Снаружи темно, но я замечаю какое-то движение в саду. Сердце у меня сжимается, но, присмотревшись, я вижу только собственное бледное лицо, искаженное отражением в старом стекле.

И тут я вздрагиваю от какого-то шороха, доносящегося снаружи. «Анна, соберись!»

Все дело в этой комнате. Она полнится воспоминаниями, и не все они приятны. От этого я на взводе. Мне просто мерещится всякое, вот и все. Призрак за окном, шаги на улице…

Но нет, я действительно слышу чьи-то шаги…

Медленные, осторожные, словно идущий там человек крадется. Негромкий хруст гравия под ногами.

Снаружи кто-то есть!

Свет на втором этаже не горит, как и здесь, кроме настольной лампы в кабинете. Извне кажется, что в доме темно.

Может быть, это грабитель? На нашей улице – элитные дома, с антиквариатом и картинами, купленными для престижа и вложения денег. По мере развития бизнеса родители тратили все больше денег на дорогие вещи, и вся эта роскошь видна в окна на первом этаже. Возможно, вор осматривал дом, пока мы с Эллой ходили в полицейский участок, и решил вернуться с наступлением темноты. Возможно – ком в горле мешает мне дышать – возможно, он уже давно следит за этим домом. Целый день меня преследовало чувство, будто кто-то наблюдает за мной, и теперь я думаю, не подводит ли меня интуиция.

В детстве я знала код сигнализации наизусть еще до того, как выучила номер нашего телефона, но, с тех пор как сюда переехал Марк, все изменилось. Он не привык жить в доме с сигнализацией, и она срабатывала всякий раз, когда он приходил домой. Марк бранился от раздражения, но никак не мог совладать с системой.

«Рита и так отпугнет воров, разве нет?» – говорил он после того, как ему в очередной раз приходилось извиняться перед приехавшими по тревоге сотрудниками охранного агентства. («Да, это опять был ложный вызов».) Я сама стала забывать включать ее, а теперь, когда я целыми днями сижу дома с Эллой, мы и вовсе перестали пользоваться сигнализацией.

Я подумываю о том, чтобы включить ее сейчас, но не представляю себе, как найду ее в темноте, да и при одной мысли о том, чтобы оказаться прямо у входной двери, когда грабитель пытается проникнуть в мой дом, у меня мурашки по всему телу.

Нужно отнести Эллу на второй этаж. Я смогу приставить к двери ее комнаты комод. Пусть забирают что хотят. Это не важно. Я обвожу взглядом гостиную, соображая, за чем же явились воры. Телевизор, наверное, их заинтересует, и, очевидно, дорогие вещи – например серебряная чаша для пунша, когда-то принадлежавшая моей прабабушке (теперь в чаше стоит горшок с узамбарской фиалкой). На каминной полке красуются две фарфоровые птички, которых я купила родителям на годовщину свадьбы. Статуэтки недорогие, но выглядят дорого. Может, стоит взять их с собой? И если брать эти статуэтки, то что еще забрать? Так много воспоминаний в этом доме, так много того, чего я не хочу лишиться. Невозможно все спрятать.

Мне сложно понять, откуда именно доносятся шаги. Шорох гравия становится громче, словно вор обошел дом и теперь возвращается с другой стороны. Я подхватываю мобильный, лежащий рядом с радионяней. Видимо, стоит позвонить в полицию. Или соседу?

Я прокручиваю список контактов и нахожу телефон Роберта Дрейка. Мне не хочется ему звонить, но, если подумать, это правильное решение. Он хирург, умеет быстро принимать решения в чрезвычайных ситуациях, и если он сейчас дома, то может выйти и проверить, кто там бродит во дворе. Или хотя бы включить лампу над дверью и отпугнуть злоумышленника…

Но его телефон отключен.

Гравий хрустит все громче, но шум крови у меня в ушах почти заглушает этот звук. Затем я слышу какой-то скрежет. Что это? Приставная лестница?

Сбоку от дома, между гравиевой дорожкой и садом, проходит узкая полоска земли с сараем для дров. Снаружи раздается глухой стук. Дверь сарая? Сердце выскакивает у меня из груди. Я думаю об анонимной открытке, о том, как я отнесла ее в полицию. Неужели я зря так поступила? Неужели эта открытка должна была послужить мне предупреждением – мол, то, что случилось с мамой, может произойти и со мной?

Может, это вовсе и не вор там, снаружи…

Может, тот, кто убил мою мать, теперь собирается убить и меня тоже.

Глава 11

Мюррей

Том Джонсон отсутствовал пятнадцать часов, когда его жена, Кэролайн Джонсон (на тот момент ей исполнилось сорок восемь лет, она была на десять лет младше супруга) позвонила в полицию. Она не видела Тома с тех пор, как у них случилась, по ее словам, «глупая размолвка», когда они пришли с работы вечером предыдущего дня.

«Он сказал, что пойдет в паб, – гласили ее свидетельские показания. – Когда он не вернулся домой, я подумала, что он остался переночевать у брата, чтобы проспаться». Их дочь Анна, проживавшая вместе с ними, как раз уехала на конференцию в Лондон по делам детской благотворительности (она работала на эту благотворительную организацию с тех пор, как закончила университет).

На следующий день Том Джонсон не пришел на работу.

Мюррей поднял свидетельские показания Билли Джонсона, брата и делового партнера Тома. Билли отсутствие Тома не встревожило:

«Я думал, у него похмелье. Он совладелец этого магазина. И что я должен был делать? Уволить его за прогул?» Даже в записи чувствовалось, что Билли Джонсон оправдывается, но это была естественная реакция для многих людей в подобной ситуации – так они ослабляли чувство вины оттого, что не подняли тревогу в нужный момент.

Заявление о пропавшем без вести было принято дежурным констеблем и классифицировано как дело с низким уровнем риска. Маккензи взглянул на фамилию полицейского, но так и не вспомнил, кто это. Никакие данные на этом этапе не позволяли предположить, что Тому Джонсону угрожает опасность, но это не отменяло вопросов, которые неизбежно возникли, когда было обнаружено тело.

Несомненно, тот полицейский не раз усомнился в правильности принятого решения. Изменила бы что-либо классификация дела Тома Джонсона как приоритетного? Выяснить это уже не представлялось возможным. Но изначально ничто в исчезновении Тома не вызывало опасений. Он был успешным бизнесменом, хорошо известным в городе. Семейным человеком без признаков депрессии.

Первая эсэмэска пришла в половине десятого утра:

«Мне очень жаль».

По иронии судьбы, это успокоило Кэролайн Джонсон.

«Я думала, что он просит прощения за свое поведение во время нашей ссоры, – сказала она во время дачи показаний. – Он накричал на меня, сказал много такого, что меня огорчило. У него был буйный нрав, но после ссор он всегда приносил свои извинения. Получив эту эсэмэску, я решила, что с ним, по крайней мере, все в порядке».

«У него был буйный нрав».

Мюррей подчеркнул эти слова. Насколько буйный? Мог ли он поскандалить с кем-нибудь в пабе тем вечером? Ввязаться в драку? Опрос барменов в пабах, куда Том обычно заходил, ничего не принес. Где бы он ни решил залить свое горе выпивкой, речь шла не о местном пабе.

Запрос следствия на установление местонахождения телефона Тома был отклонен, поскольку на том этапе расследования не было никаких признаков угрозы жизни. Маккензи поморщился при мысли о старшем офицере, принявшем это решение. Ситуация резко изменилась после того, как Кэролайн получила от мужа второе сообщение.

«Мне кажется, он собирается покончить с собой…»

Мюррей прослушал запись звонка Кэролайн Джонсон в службу спасения. Он закрыл глаза, чувствуя, как ее тревога эхом отдается в нем, словно его собственная. Услышал, как она читает сообщение мужа, отметил спокойный голос оператора службы, попросившего Кэролайн продиктовать номер телефона Тома и не удалять сообщение.

«Я так больше не могу. Мир будет лучше без меня».

Как он больше не мог?

Подобные высказывания сгоряча может произнести любой. Это может ничего не значить. Или значить все.

«Я так больше не могу».

Оставаться в браке? Изменять жене? Лгать?

Что такого натворил Том Джонсон, что привело к столь тяжкому грузу вины?

Других эсэмэсок не было. Мобильный Тома Джонсона не отвечал. Методом триангуляции[4]4
  Один из методов радиопеленгации.


[Закрыть] удалось обнаружить, что он находится рядом с Бичи-Хед. При помощи программы автоматического распознавания номеров полиции удалось по записям камер слежения установить, что автомобиль, который Том Джонсон взял в своем магазине, ехал в том же направлении. Туда направили поисковую группу. И хотя Маккензи знал, чем все закончится, его сердце забилось чаще, когда он читал отчет и представлял себе, что чувствовали полицейские, проигрывавшие эту гонку со смертью.

Затем в полицию поступил звонок свидетельницы – Дайан Брент-Тейлор, сообщившей, что она заметила мужчину, складывавшего в рюкзак камни. Такое занятие показалось ей странным, ведь вид у мужчины был представительный, и потому она остановилась посмотреть, что происходит. С ужасом она увидела, как мужчина подошел к краю скалы, выложил из кармана бумажник и телефон – и сделал шаг в бездну. Мюррей перечитал запись ее звонка: «Сейчас прилив. Внизу ничего нет. Я его не вижу».

Береговая охрана прибыла на место через пару минут, но было уже поздно. Тело Тома Джонсона так и не нашли.

Маккензи глубоко вздохнул, пытаясь успокоиться. Он не мог понять, каким образом Ральфу Меткалфу, судмедэксперту, удавалось справляться с подобными делами каждый день. Может, к такому привыкаешь? Или Ральф каждый день приходил домой и топил свои заботы в бутылке, чтобы притупить эмоции?

Полиция прочесала участок вокруг места, откуда Том, по показаниям миссис Брент-Тейлор, сбросился со скалы. Констебли обнаружили его бумажник и телефон, на экране которого все еще высвечивались полные отчаяния сообщения от его жены:

«Ты где?»

«Не делай этого».

«Ты нужен нам…»

Полиция сообщила новости Кэролайн Джонсон, приехав к ней по домашнему адресу, где женщина ждала в окружении близких. На ксерокопии заметок из записной книжки констебля Вудварда Мюррей прочел список имен, род деятельности и контактные данные друзей и родных, собравшихся поддержать Кэролайн:

«Уильям (Билли) Джонсон. Директор магазина “Машины Джонсонов”, брат мужа.

Роберт Дрейк, старший хирург Королевской больницы графства Сассекс, сосед.

Лора Барнс, администратор в салоне “Букет ноготков”, крестница».

Были там и данные Анны Джонсон – «региональный координатор благотворительной организации “Спасем детей”, дочь», но они были записаны на другой странице, а значит, Анна приехала уже после того, как констебль Вудворт составил список всех присутствующих.

В течение нескольких дней после смерти Тома Джонсона сотрудники Департамента уголовного розыска проводили расследование, собирая в том числе и необходимые судмедэксперту данные. Техотдел проверил смартфон Тома и обнаружил запросы в поисковике, заданные утром восемнадцатого мая: «Бичи-Хед самоубийство» и «Бичи-Хед время прилива». Маккензи отметил, что время наивысшей точки прилива настало в 10:04, а звонок от Дайан Брент-Тейлор поступил в 10:05. В этот момент глубина воды составляла около шести метров. Тело, утяжеленное камнями, должно было быстро пойти ко дну, и подводным течением его наверняка оттащило от границы прилива. Сейчас, даже если тело будет найдено, что от него там осталось спустя девятнадцать месяцев? Есть ли вообще хоть какой-то способ выяснить, был ли Том Джонсон один на краю скалы тем утром?

Свидетельница, Дайан Брент-Тейлор, заявила, что никого не видела с Томом, но при этом отказалась официально давать показания и даже явиться к следователю. После нескольких телефонных разговоров, во время которых Дайан отказывалась озвучить причину своего отказа, полиции удалось узнать, что она находилась на Бичи-Хед в компании женатого мужчины, изменявшего с ней своей жене. Любовники желали сохранить свою связь в тайне, и, хотя полиция приложила все усилия, чтобы уговорить Дайан дать показания, ничто не могло заставить ее поставить свою подпись под документом.

Мюррей законспектировал все случившееся в своей записной книжке. Расследование смерти Тома Джонсона длилось две недели, после чего дело было закрыто и сотрудники департамента получили другие назначения. Правда, до вынесения решения суда прошло еще несколько месяцев, поскольку требовалось еще получить разрешение на рассмотрение дела при отсутствии тела, но само расследование было завершено.

Самоубийство. Трагическое, но ничего подозрительного. Вот и все.

Но так ли это на самом деле?

В коробке с уликами находилось несколько дисков с записями камер слежения – эти копии попали в полицию еще до трагических событий. И похоже, что после них все эти видеофайлы общей протяженностью в несколько часов уже не просматривали. Может ли на этих дисках храниться доказательство преступления, столь хорошо скрытого, что оно и преступлением-то признано не было?

Полиция обыскала новенькую «ауди», которую Том взял в «Машинах Джонсона» в день своего исчезновения, но, поскольку все указывало на самоубийство, а не на убийство, деньги на проведение криминалистической экспертизы так и не выделили. Однако, как и записи, улики из машины были собраны, и Мюррей задумался, не стоит ли ему передать на анализ мазки и волоски, собранные в «ауди»?

Но что это докажет? У него не было подозреваемого, с образцами которого можно было бы сравнить эти улики, к тому же машина выставлялась в демонстрационном зале – кто знает, сколько тест-драйвов она уже прошла?

А главное – как Маккензи оформит запрос на проведение анализа, если ему вообще не положено заниматься этим делом? На данный момент ничто не свидетельствовало о том, что решение судмедэксперта по поводу самоубийства Тома Джонсона могло быть ошибочным.

Может, материалы дела Кэролайн Джонсон окажутся более интересными?

Полиция оперативно отреагировала на звонок Анны Джонсон в службу спасения. Адрес этой семьи уже значился в полицейской базе данных, и на этот раз не было никаких сомнений в том, что дело об исчезновении Кэролайн Джонсон должно рассматриваться как приоритетное.

«Смерть моего отца сильно потрясла ее, – свидетельствовала Анна Джонсон. – Я перешла на работу из дома, чтобы присматривать за ней, потому что я всерьез была обеспокоена ее состоянием. Она отказывалась есть, вздрагивала каждый раз, когда звонил телефон, а порой целыми днями не поднималась с кровати».

Пока что все кажется нормальным, раздумывал Мюррей. Все по-разному реагируют на смерть близких, а в случае с самоубийством муки утраты становятся особенно невыносимыми, вина, пусть и невольная, тяжким грузом ложится на душу.

Двадцать первого декабря Кэролайн Джонсон сказала дочери, что пойдет прогуляться.

«Она весь день казалась рассеянной, – говорила Анна. – Я замечала, что она неотрывно смотрит на меня, и дважды сказала мне, что любит меня. Она вела себя странно, но я связала это с ее переживаниями по поводу нашего первого Рождества без папы».

Кэролайн отправилась якобы в магазин за молоком.

«Она села в машину. Я сразу должна была понять, что что-то не так: мы всегда покупаем молоко в супермаркете на углу, туда быстрее дойти пешком, чем доехать. Как только я заметила, что автомобиль исчез, я поняла: случится что-то ужасное».

Звонок в полицию поступил в три часа дня. Дежурный, знавший историю этой семьи и уже достаточно сталкивавшийся с проблемами на Бичи-Хед, чтобы позволить себе проявлять оптимизм в этом вопросе, сразу позвонил священнику. Дело в том, что уже много лет существовала христианская благотворительная организация «Капелланство Бичи-Хед», пытавшаяся снизить ежегодный уровень самоубийств на мысе. Добровольцы из числа священников и прихожан местных церквей отговаривали потенциальных самоубийц, проводили патрулирование этой области и при необходимости собирали поисковые группы. Священник сообщил, что действительно видел на Бичи-Хед подходящую под описание женщину, но полицейскому не о чем беспокоиться: она не наложила на себя руки.

Маккензи отложил показания Анны Джонсон и нашел запись, сделанную дежурным, констеблем Греем (номер значка 956):

«Священник заявляет, что долго разговаривал со стоявшей на краю скалы белой пятидесятилетней женщиной. Женщина находилась в подавленном эмоциональном состоянии и имела при себе рюкзак, наполненный камнями. По ее словам, ее зовут Кэролайн и недавно она потеряла супруга, покончившего с собой».

Священник уговорил Кэролайн отойти от края скалы.

«Я дождался, пока она вытащит камни из рюкзака, – значилось в его показаниях. – Мы прошлись до парковки. Я сказал ей, что Бог всегда готов прислушаться к ней. Простить ее. И что нет ничего настолько плохого, что Бог не мог бы помочь нам пережить».

Мюррей восхищался людьми, чья вера дарила им такой невероятный покой. Он жалел, что не испытывает подобной глубины веры, когда ходит в церковь, но полагал, что в мире слишком много ужасного, чтобы принять все это как часть божьего замысла.

Пошатнулась ли вера священника из-за того, что случилось потом? Молился ли он, чтобы Господь помог ему примириться с этим?

Кэролайн объявили в розыск, на Бичи-Хед отправили дополнительные патрули. Служба береговой охраны провела совместную операцию с полицией и «Капелланством». Как часто и происходило в подобных ситуациях, добровольцы и сотрудники госслужб встали плечом к плечу: разные организации, разная подготовка, но цель – одна. Найти Кэролайн Джонсон живой.

Удалось установить, что телефон Кэролайн находится на Бичи-Хед, и вечером, около пяти часов, прохожий, гулявший с собакой, нашел ее сумочку и мобильный на краю скалы. Время наивысшей точки прилива в тот день настало в 16:33.

«БМВ», стоявший на парковке Бичи-Хед с ключом в замке зажигания, быстро отследили до «Машин Джонсонов», где Билли Джонсон подтвердил, что описание, данное священником, подходит к его невестке, Кэролайн Джонсон, совладелице «Машин Джонсонов» и недавней вдове брата Билли, Тома Джонсона.

За исключением предсмертного сообщения – Кэролайн его не отправляла – самоубийство полностью копировало суицид Тома Джонсона семь месяцев назад. Как чувствовала себя Анна, открывая дверь еще одному полицейскому, обнажившему голову? Как она сидела за столом с теми же друзьями и близкими? Еще одно расследование, еще одни похороны, еще один суд…

Вздохнув, Маккензи отложил материалы дела. Сколько раз Сара пыталась покончить с собой?

Слишком много, не сосчитать.

Впервые это произошло через несколько недель после того, как они начали встречаться. Тогда Мюррей пошел играть в сквош с коллегой вместо свидания с Сарой. Вернувшись домой, он обнаружил на автоответчике семь сообщений, и в каждом следующем звучало все больше отчаяния.

В тот раз Маккензи запаниковал. И в следующий. Иногда между попытками проходили месяцы, иногда Сара пыталась наложить на себя руки по нескольку раз в день. А после ей приходилось ложиться на лечение в Хайфилд.

Постепенно Мюррей понял, что в таких ситуациях должен сохранять спокойствие – для Сары. Быть рядом. Не осуждать ее, не паниковать. Он приходил домой, обнимал ее, и, если госпитализация не требовалась – а обычно она не требовалась, – Маккензи нежно мыл ее руки и осторожно бинтовал запястья, уверяя жену, что никуда не исчезнет. И только когда Сара уже лежала в кровати и морщинки на ее лбу разглаживались в безмятежном сне, Мюррей ронял голову в ладони и плакал.

Он отер лицо. «Сосредоточься!» Эта работа должна была помочь ему скоротать время. Отвлечь от мыслей о Саре, а не наводить на воспоминания, которые Маккензи предпочел бы и вовсе позабыть.

Страницы блокнота испещрял его аккуратный почерк. Мюррей просмотрел записи, но ничто не показалось ему странным. Так почему же кто-то сомневается в причинах смерти Кэролайн? Поднимает бучу? Огорчает Анну?

«Самоубийство? Едва ли».

Что-то произошло в тот день, что-то, не попавшее в материалы дела. Что-то, что не заметили следователи. Такое бывало. Нечасто, но бывало. Небрежные следователи – или просто перегруженные. Другие дела были у них в приоритете, и они отбрасывали все, что не укладывалось в общую картину, когда, возможно, надо было просто задать больше вопросов. Найти больше ответов.

Маккензи взялся за последние бумаги в папке – прочие документы, не подшитые к другим отчетам. Фотография Кэролайн Джонсон, копия списка контактов из ее телефона, копия полиса страхования жизни Тома Джонсона…

Мюррей уставился на последний документ. И не поверил своим глазам.

Том Джонсон был застрахован на огромную сумму.

Маккензи не видел дома Анны, но знал ее улицу – тихую, в престижном районе, с собственным парком. Недвижимость в этом квартале была недешевой. Мюррей предполагал, что дом находился в совместном владении супругов и впоследствии перешел к их дочери. Как и выплаты по страховому полису Тома, вероятно. Не стоило забывать и о семейном бизнесе Джонсонов, в котором Анна теперь стала совладелицей.

В общем, как ни крути, Анна Джонсон была необычайно богата.