Текст книги "Позволь мне солгать"

Глава 3

Я не хотела уходить вот так. Всегда думала, что умру иначе.

Представляя себе свою смерть, я видела комнату с задернутыми шторами. Нашу спальню. Под спиной у меня груда подушек, кто-то подносит к моим губам стакан воды, ведь руки у меня слишком ослабели, чтобы самой удержать его. Морфий помогает справляться с болью. Гости заходят ко мне по одному, чтобы попрощаться. Глаза у тебя покраснели, но ты держишься стоически, ты выслушиваешь их добрые слова, а я постепенно проваливаюсь в сон.

И однажды утром просто не просыпаюсь.

Бывало, я шутила, что в следующей жизни хочу родиться псом.

А выяснилось, что никому не дано выбирать.

Берешь то, что дают, подходит тебе это или нет. И оказываешься такой же женщиной, только старше и уродливее. Либо так, либо вообще никак.

Так странно без тебя…

Двадцать шесть лет, мы прожили вместе двадцать шесть лет. И почти все эти годы – в браке. И в горе, и в радости. Ты был тогда во фраке, а я – в подвенечном платье с высокой талией, скрывавшей уже округлившийся на пятом месяце живот. Мы начали новую жизнь вместе.

Теперь же я одна. Мне одиноко. И страшно. Нелегко остаться в тени жизни, которую когда-то проживал напропалую.

Все вышло совсем не так, как я ожидала.

А теперь еще и это.

«Самоубийство? Едва ли».

Подписи нет. Анна не узнает, кто это прислал.

А я знаю. Я провела весь последний год, ожидая, когда же это случится, обманываясь тем, что молчание означает безопасность.

А это не так.

Я вижу надежду на лице Анны, эта открытка сулит ей ответы на вопросы, не дающие ей спать по ночам. Я знаю нашу дочь. Она ни за что бы не поверила, что мы с тобой по собственной воле спрыгнули с того обрыва.

Она права.

И я с болезненной ясностью вижу, что случится дальше. Анна пойдет в полицию. Потребует возобновления расследования. Она будет бороться за правду, не зная, что правда лишь таит иную ложь. И опасность.

«Самоубийство? Едва ли».

О чем не знаешь, то тебя не тревожит. Мне нужно удержать Анну от похода в полицию. Мне нужно не позволить ей выяснить правду о случившемся, иначе она пострадает.

Я думала, что в тот день, когда поехала на Бичи-Хед, я распрощалась с былой жизнью, но, видимо, ошибалась.

Придется сделать это.

Придется вернуться.

Глава 4

Анна

Я звоню Марку. Оставляю сообщение об открытке, понимаю, что я несу какую-то чушь, останавливаюсь и пытаюсь еще раз все объяснить. «Перезвони мне, как только сможешь», – говорю я в конце сообщения.

«Самоубийство? Едва ли».

Смысл предельно ясен.

Мою мать убили.

По затылку у меня по-прежнему бегают мурашки, и я медленно оглядываюсь, осматривая лестницу, открытые двери с двух сторон коридора, окна от пола до потолка. Никого. Конечно, тут никого нет. Но открытка так расшатала меня, будто кто-то вломился ко мне в дом и всучил мне ее прямо в руки, и уже кажется, будто мы с Эллой тут не одни.

Я прячу открытку обратно в конверт. Нужно убираться отсюда.

– Рита! – зову я.

На кухне слышится какой-то шорох, когтистые лапки цокают по паркету. Риту мы взяли из собачьего приюта, в ней есть примесь крови кипрского пуделя, но заметны черты и множества других пород. Рыжая шерстка падает ей на глаза, с мордочки свисают длинные усики, а летом, после стрижки, на спине у нее проступают белоснежные полоски. Она с энтузиазмом лижет мне руку.

– Пойдем гулять.

Рита не из тех, кого приходится долго упрашивать. Она несется ко входной двери и нетерпеливо оглядывается на меня. Коляска стоит в коридоре под лестницей, и я прячу анонимную открытку в корзинку под дном, не забыв набросить сверху плед, словно это как-то изменит тот факт, что сообщение все еще там. Затем я беру на руки Эллу – малышка уже начинает капризничать.

«Самоубийство? Едва ли».

Я так и знала. Я всегда это знала. Моя мама была очень сильной женщиной – хотела бы я унаследовать хоть десятую долю ее силы, да и ее решимости я всегда завидовала. Мама никогда не сдавалась. И не отказалась бы от собственной жизни.

Элла тянется к моей груди, но времени на это у нас нет. Я больше ни минуты не хочу оставаться в доме.

– Давай пойдем прогуляемся, свежим воздухом подышим, ладушки?

Я подбираю на кухне пакет для прогулки, проверяю, ничего ли я не забыла – салфетки, подгузники, пеленки, – и запихиваю в сумку вместе с ключами. Обычно к этому моменту Элла пачкает подгузник или срыгивает молоко и приходится ее переодевать. Я внимательно принюхиваюсь, но с малышкой все в порядке.

– Ну что, пойдем!

От входной двери вниз на гравиевую дорожку, протянувшуюся от дома к мостовой, с крыльца ведут три каменные ступени – и каждая чуть пообтерлась посередине, где все эти годы по ним спускались и поднимались. В детстве я часто спрыгивала на дорожку с верхней ступени. Время шло, я подрастала и в какой-то момент уже допрыгивала с крыльца до асфальтированной парковки перед домом: помню, мама повторяла мне: «Эй, осторожнее!» – а я ловко приземлялась на асфальт и вскидывала руки, словно ожидая аплодисментов.

Прижимая Эллу к груди, я спускаю со ступеней коляску, а затем укладываю малышку, кутая ее в одеяло. В последние дни на улице очень похолодало, иней серебрится на тротуаре, ледяная корка на гравии похрустывает у меня под ногами.

– Анна!

Сосед, Роберт Дрейк, стоит по ту сторону черной ограды, отделяющей наш двор от его участка. Дома у нас одинаковые, трехэтажные, в георгианском стиле, с садом на вытянутом заднем дворике и узкой кромкой свободного пространства, обрамляющей дом по бокам и впереди. Мои родители переехали в Истборн в 1992 году, когда мое неожиданное появление заставило их отказаться от привычного лондонского досуга и подтолкнуло к жизни в браке. Дом этот купил еще мой ныне уже покойный дедушка, в двух кварталах от места, где прошло папино детство, причем заплатил он наличными («Только так можно заставить людей прислушаться к тебе, Энни!»), и, полагаю, недвижимость обошлась ему куда дешевле, чем Роберту, который приобрел свой дом пятнадцатью годами позже.

– Я как раз о вас вспоминал, – говорит Роберт. – Сегодня тот самый день, да? – Он сочувственно улыбается, склонив голову к плечу.

Этим жестом он напоминает мне Риту, вот только у Риты взгляд доверчивый и добрый, а у Роберта…

– Я имею в виду твою маму, – добавляет он, словно я могла его не понять. В его голосе слышится недовольство, как если бы мне следовало поблагодарить его за сострадание.

Роберт – хирург, и, хотя он всегда относился к нам исключительно доброжелательно, меня часто настораживал его взгляд – пристальный, оценивающий, будто я его пациентка на операционном столе. Он живет один, иногда его проведывают племянницы и племянники, но Роберт говорит о них с равнодушием человека, который никогда не имел, да и не собирался заводить детей.

Я завязываю поводок Риты на ручке коляски.

– Да. Сегодня. Спасибо, что вспомнили.

– В годовщину всегда нелегко.

Я больше не могу выслушивать все эти избитые фразы.

– Я, собственно, собиралась прогуляться с Эллой.

Похоже, Роберт и сам не прочь сменить тему. Он заглядывает за забор.

– Как она выросла, да?

Элла так укутана в одеяло, что едва ли он мог это заметить, но я соглашаюсь и зачем-то рассказываю ему о том, с какой скоростью она набирает вес в последнее время, – хотя, наверное, эти подробности все же излишни для него.

– Отлично! Молодчинка. Ну что ж, не буду вас задерживать.

Парковка тянется на всю ширину дома, но машины на ней можно выставить только в один ряд. Железные ворота – ни разу на моей памяти они не закрывались – распахнуты. Я прощаюсь, миную ограждение и выхожу на тротуар, толкая перед собой коляску. Через дорогу раскинулся парк, заросший, с переплетенными ветвями деревьев и табличками на лужайках, запрещающими топтать траву. Мои родители по очереди перед сном выгуливали здесь Риту, и она тянет меня в сторону парка, но я дергаю за поводок и толкаю коляску по улице к центру города. В конце квартала я сворачиваю направо и, оглядываясь на Дубовую усадьбу, замечаю, что Роберт все еще стоит на крыльце. Он отворачивается и скрывается в доме.

Мы следуем по Честнат-авеню, где припорошенные инеем заборчики окаймляют дома с двумя подъездами, лавровые деревья у входов перевиты рождественскими гирляндами, мигают белые огоньки. Пару этих огромных домов на улице перестроили, чтобы в них можно было арендовать отдельные квартиры, но в большинстве своем они так и остались особняками – широкие входные двери не изуродованы рядами звонков и почтовых ящиков. В эркерных окнах виднеются рождественские елки, и за стеклом я мельком замечаю происходящее в комнатах: в первом доме мальчишка-подросток развалился на диване, во втором носятся туда-сюда маленькие дети, с восторгом предвкушая праздник, в шестом пожилая пара сидит рядом, читая газеты.

Дверь восьмого дома открыта, в коридоре, выкрашенном в серый, стоит женщина лет сорока, опустив ладонь на ручку двери. Я киваю ей в знак приветствия. Хотя она и машет рукой, ее улыбка адресована беззлобно препирающейся троице у машины перед домом – ее родные пытаются выгрузить из автомобиля елку.

– Осторожно, уронишь!

– Левее, левее забирай! Дверцу не задень!

Девчушка-подросток заливается смехом, ее нескладеха-брат ухмыляется.

– Придется через забор тащить…

И папа, руководящий всем действом. Подхватывающий елку. Гордящийся своими детьми.

На секунду мне становится так больно, что я едва могу дышать. Я жмурюсь. Мне так не хватает родителей, я ощущаю эту утрату в разное время и при разных обстоятельствах, которые я даже предвидеть не могла. Если бы все было как два года назад, это мы с папой вытаскивали бы рождественскую елку из машины, а мама стояла бы в дверном проеме и подтрунивала над нами. И в доме у нас было бы полно шоколадных конфет, и выпивки, и достаточно еды, чтобы насытить пять тысяч человек. Лора пришла бы с ворохом подарков (даже если в этот период она только приступила к новой работе) или со словами «с меня причитается» и извинениями (если она только что уволилась). Папа с дядей Билли пререкались бы о какой-то ерунде, а потом подбрасывали бы монетку, чтобы уладить спор. А мама, расчувствовавшись, включила бы рождественские песни на плеере.

Марк иногда говорит, что я идеализирую прошлое и нужно отказаться от розовых очков, но едва ли я единственный человек, который предпочитает помнить только хорошее. И, даже если отбросить розовые очки, после смерти родителей моя жизнь изменилась навсегда.

«Самоубийство? Едва ли».

Нет, не самоубийство. Убийство!

Кто-то украл мою жизнь. Кто-то убил маму. А если маму убили, значит, и папа не покончил с собой. Моих родителей убили.

Я судорожно хватаюсь за ручку коляски, словно волна вины вот-вот собьет меня с ног, вины за все те месяцы, когда я злилась на родителей, думая, что они предпочли самый простой выход, поставили себя выше проблем тех людей, которых они бросали. Может, я зря злилась на них? Может, они бросили меня не по своей воле…

Магазин автомобилей находится на углу Виктория-роуд и Мейн-стрит – залитый светом маяк, отмечающий точку, где заканчивается ряд лавок и парикмахерских и начинаются жилые многоэтажки и частные дома на окраине. Раскачивавшаяся на ветру вывеска, которую я помню по временам детства, давно исчезла, и бог его знает, что подумал бы дедушка об айпадах под мышками у продавцов или огромном плоском экране с рекламой скидок этой недели.

Я пересекаю демонстрационный зал, маневрируя с коляской между глянцево поблескивающим «мерседесом» и потрепанным «вольво». Застекленные двери бесшумно разъезжаются, когда мы подбираемся ближе, из магазина веет заманчивым теплом. Из роскошных динамиков льется рождественская музыка. За столиком, где раньше сидела мама, работает за компьютером хорошенькая девушка с карамельной кожей, мелированными в тон волосами и акриловыми ногтями. Она улыбается мне, и я вижу блеск наклеенного на зуб страза. Едва ли ее стиль мог бы еще сильнее отличаться от маминого. Может быть, именно поэтому дядя Билли и нанял эту девушку, ему нелегко день за днем приходить на работу, где все оставалось по-прежнему, хотя все уже стало иначе. Как у меня дома. Как и в моей жизни.

– Энни!

Дядя Билли всегда называет меня Энни, а не Анна. Он папин брат и, можно сказать, стереотипный «убежденный холостяк». У него есть парочка подруг, но дяде хватает пятничного свидания в ресторане или поездок в лондонский театр. Зато в первую среду месяца он неизменно встречается со своими друзьями поиграть в покер. Иногда я предлагаю дяде Билли привести к нам свою очередную Беверли, или Диану, или Ширли в гости на ужин. Но он всегда отвечает одинаково: «Я так не думаю, Энни, солнышко».

Его свидания никогда не приводят к серьезным отношениям. Ужин так и остается ужином, предложение пропустить по стаканчику не повторяется, и, хотя дядя всегда снимает самый роскошный номер в отеле, когда проводит вечер в Лондоне, осыпая свою новую избранницу подарками, могут пройти месяцы, прежде чем они увидятся вновь.

«Почему ты всегда стараешься держать их всех на расстоянии?» – как-то не удержалась я, выпив лишку нашего фирменного семейного джин-тоника.

Билли подмигнул мне, но ответил серьезно: «Потому что так никто не пострадает».

Я обнимаю дядю и вдыхаю знакомый запах табака, лосьона после бритья и чего-то неразличимого, родного, отчего мне хочется уткнуться носом в его джемпер. Он пахнет как дедушка. И как папа. Как все мужчины из семейства Джонсонов. Теперь остался только Билли.

Я отстраняюсь. И решаю сразу выложить ему все без обиняков.

– Мама и папа не покончили с собой.

На лице дяди Билли отражается безграничное терпение. Мы уже не раз говорили на эту тему.

– Ох, Энни…

Только теперь кое-что изменилось.

– Их убили, – добавляю.

Он молча смотрит на меня, тревожно вглядывается в мое лицо и провожает меня в свой кабинет, подальше от клиентов. Я устраиваюсь в дорогом кожаном кресле, стоящем здесь сколько я себя помню.

«Скупой платит дважды», – вспоминается папина фраза.

Рита плюхается рядом, а я смотрю на свои ноги, вспоминая, как когда-то они едва доходили до края сиденья, а потом постепенно вытянулись до самого пола.

Когда-то и я пробовала поработать здесь.

Мне было пятнадцать, и родители мечтали, чтобы когда-нибудь я присоединилась к семейному делу. Правда, довольно быстро оказалось, что я едва ли смогла бы продать воду в Сахаре. Вот у папы определенно был к этому талант. Как говорится, такой и лед эскимосам продаст. Бывало, я наблюдала за тем, как он присматривается к клиентам – «дорогие мои потенциальные покупатели», так он их называл. Папа обращал внимание на то, в какой машине клиент приехал, какую одежду носит, и в зависимости от этого подбирал к каждому свой подход, словно у него в голове был какой-то список возможных стратегий продажи. При этом он всегда оставался собой – тот же самый Том Джонсон, – но интонации его немного менялись, и он заводил разговор о том, что клиенту было близко, например, утверждал, что всегда болел за «Уотфорд», обожал музыку The Cure и из всех пород больше всего любил лабрадоров… Со стороны можно было подметить момент, когда связь с клиентом оказывалась налажена, тот момент, когда покупатель решал, что он с продавцом на одной волне. Что этому Тому Джонсону можно доверять.

Я так не умела. Во время стажировки я пыталась подражать папе, пыталась работать с мамой, улыбаться клиентам, как она, спрашивать их о детях, но все это казалось неискренним, и я сама это чувствовала.

«По-моему, наша Энни не создана для продаж», – тактично заметил Билли, когда моя стажировка подошла к концу. И все согласились с ним.

Забавно, но в итоге именно продажами мне и пришлось заниматься. В конце концов, благотворительность к этому и сводится: нужно уметь продать желание – желание платить ежемесячные взносы, спонсировать детей, вписывать благотворительность в завещание. Продать чувство вины тем, у кого есть возможность помочь. Я пошла работать в организацию «Спасем детей»[2]2
  Save the Children (англ.) – международная благотворительная организация, занимающаяся защитой прав детей по всему миру. (Примеч. пер.)


[Закрыть] сразу после выпуска из университета и никогда не казалась себе неискренней в этой роли. Оказывается, для того чтобы продавать автомобили, мне просто не хватало энтузиазма.

На Билли синий костюм в тонкую полоску, а красные носки и подтяжки придают ему вид как у нувориша с Уолл-стрит, но я знаю, что так и задумывалось. Дядя не привык полагаться на обстоятельства. На любом другом такой кричащий наряд смотрелся бы безвкусно, но Билли он к лицу – даже невзирая на то, что подтяжки слегка топорщатся у него на животе. Он носит эту одежду не без толики иронии, она придает ему скорее трогательный, чем вычурный вид. Он всего на два года младше папы, но волосы ничуть не поредели, а если на висках и пробивается седина, то дядя успешно ее скрывает. Билли гордится своей внешностью не меньше, чем умением продавать автомобили.

– В чем дело, Энни? – мягко говорит он, в точности как в детстве, когда я разбивала коленку или ссорилась с подружками во дворе. – Тяжелый день? Я сегодня тоже сам не свой. Честно говоря, поскорее бы он закончился. Годовщины, да? Всегда навевают воспоминания…

За всей его напускной бесцеремонностью кроется ранимость, и я обещаю себе, что буду проводить с ним больше времени. Раньше я постоянно околачивалась в магазине, но после смерти мамы и папы всегда нахожу какие-нибудь отговорки, чтобы не приходить сюда, даже перед самой собой: я слишком занята, Элла еще слишком маленькая, погода какая-то не такая… На самом деле – мне больно находиться здесь. Но это несправедливо.

– Приходи к нам ужинать завтра вечером.

Билли колеблется.

– Ну пожалуйста!

– Конечно. С удовольствием.

Из кабинета Билли в демонстрационный зал ведет огромное окно с односторонним стеклом, и я вижу, как снаружи продавец пожимает руку покупателю, а затем косится в нашу сторону, надеясь, что начальник видел его успех. Билли одобрительно кивает, мысленно делая себе пометку не забыть выплатить этому сотруднику премию. Я всматриваюсь в его лицо, пытаясь разгадать его мысли.

Продажи тогда застопорились. Папа был движущей силой всего предприятия, и его смерть потрясла дядю Билли. А потом и мама ушла, и настало время, когда мне казалось, что Билли не выдержит.

Я только узнала о том, что беременна, и пришла в магазин повидаться с дядей Билли, когда обнаружила, что тут полный беспорядок. В кабинете никого не было, на столиках перед кабинетом, где клиенты обычно ждали подписания сделки, валялись пустые пластиковые стаканы из-под кофе, в демонстрационном зале среди машин бродили какие-то клиенты, но никто к ним не подходил. В приемной Кевин, новый продавец, совсем еще мальчишка с копной рыжих волос, опирался на стол, флиртуя с секретаршей, девчонкой, которую наняли всего на неделю после Рождества.

– А где Билли?

– Он не пришел на работу. – Кевин пожал плечами.

– И вы не подумали ему позвонить?

Подъезжая к дому Билли, я старалась не обращать внимания на нарастающую в груди панику. Он решил устроить себе выходной, вот и все. Он вовсе не пропал без вести. Он не поступил бы так со мной.

Я нажала на кнопку звонка, затем замолотила в дверь кулаками. Моя рука уже тянулась к сумке с телефоном, а в голове складывались слова, знакомые по делу моих родителей, – «опасения по поводу здоровья и благополучия», – когда Билли открыл дверь.

Белки его глаз испещряла тонкая сеточка красных капилляров, рубашка нараспашку, пиджак измят настолько, что сразу стало ясно: Билли в нем спал. От него разило алкоголем, но я надеялась, что это просто следы похмелья.

– Кто занимается магазином, дядя Билли?

Он уставился мне за плечо, глядя, как пожилая пара медленно вышагивает по тротуару, толкая перед собой коляску для продуктов.

– Я не могу. Не могу там находиться.

Я почувствовала, как во мне вспыхнуло возмущение. Неужели он думает, что мне никогда не хотелось сдаться? Неужели он думает, что только ему нелегко?

В доме царил настоящий хаос. Стеклянную столешницу кофейного столика в гостиной покрывал слой липкой грязи, на кухне громоздилась немытая посуда, в холодильнике хоть шаром покати – одна полупустая бутылка белого вина. В отсутствии нормальной еды не было, в общем-то, ничего необычного: дядя Билли считал ужины в ресторанах неотъемлемым преимуществом холостяцкой жизни. Но в доме не оказалось ни молока, ни хлеба – ничего.

Я едва скрыла потрясение. Сложила посуду в мойку, протерла столы и собрала разбросанную на полу в коридоре почту.

– Хорошая девочка Энни… – Дядя устало улыбнулся.

– С грязным бельем сам будешь разбираться – я не собираюсь стирать твои подштанники.

К этому времени мой гнев уже прошел. Билли не виноват в том, что случилось. Никто не виноват.

– Не сердись. – Он пристыженно поднял на меня взгляд.

– Я все понимаю. – Я обняла его. – Но тебе нужно вернуться на работу, Билли. Ребята в магазине совсем еще дети.

– А смысл? Вчера зашло всего шесть человек, да и те – просто поглазеть.

– «Даже те, кто просто заходит поглазеть, на самом деле хотят купить машину, просто еще не знают об этом», – произнесла я любимую папину фразу, и к горлу у меня подступил ком.

– Он так гордился тобой! – Билли сжал мою руку.

– Тобой он тоже гордился. Гордился тем, чего вам вдвоем удалось достичь. – Я помолчала. – Не подведи его.

Билли вернулся в магазин во второй половине дня, устроил Кевину головомойку и пообещал бутылку шампанского продавцу, который первым заключит сделку. Конечно, для того чтобы заставить магазин «Машины Джонсонов» приносить прибыль, шампанского мало, но Билли хотя бы вернулся в строй.

Это папа установил тут зеркало Гезелла[3]3
  Стекло, выглядящее как зеркало с одной стороны и как затемненное стекло – с другой.


[Закрыть], через пару недель после того, как дедушка вышел на пенсию и сыновья, поставив рядом два стола, перебрались в кабинет.

«Так они все время будут начеку».

«Да, а еще так они не заметят, что вы тут дрыхнете в рабочее время». – Мама всегда знала, что у Джонсонов на уме. Всегда.

Билли внимательно смотрит на меня.

– Я думал, этот твой тип сегодня возьмет выходной.

– Его зовут Марк. Не называй его «этот твой тип», пожалуйста. Мне бы хотелось, чтобы ты дал ему шанс.

– Так и будет, как только он поступит с тобой как с порядочной женщиной.

– Мы же не в пятидесятые годы живем, Билли.

– Как он мог бросить тебя одну в такой день!

– Он хотел остаться дома. Я сказала, что со мной все в порядке.

– Оно и видно.

– Так и было. Пока я не получила вот это.

Я достаю открытку из коляски Эллы и протягиваю Билли.

Смотрю, как он достает поздравление, как читает текст, приклеенный внутри… Через некоторое время он прячет открытку обратно в конверт. Желваки играют у него на щеках.

– Больные ублюдки.

Я не успеваю его остановить, и он рвет открытку на две половинки, потом еще на две.

– Что ты творишь?! – Я вскакиваю с кресла и подхватываю обрывки открытки. – Нам нужно отнести это в полицию.

– Полицию?

– «Едва ли». Это важно! Отправивший эту открытку намекает, что маму столкнули с обрыва. Может, папу тоже.

– Энни, солнышко, мы с тобой сотню раз об этом говорили. Ты ведь не всерьез говоришь, что твоих родителей убили?

– Я так думаю. – У меня дрожат губы, и мне приходится перевести дух, чтобы взять себя в руки. – Именно так я и думаю. Я всегда считала, что что-то тут не сходится. Всегда думала, что ни папа, ни мама не могли покончить с собой, особенно мама, она ведь знала, как на нас сказалась папина смерть. А теперь…

– Кто-то подливает масла в огонь, Энни! Какой-то больной ублюдок, которому кажется забавным читать некрологи, а потом издеваться над скорбящими семьями. Как те подонки, просматривающие объявления о похоронах, чтобы выбрать удачное время для ограбления. Наверное, этот урод разослал с десяток таких открыток.

Я знаю, что дядя злится на того, кто прислал мне это сообщение, но мне кажется, что его гнев направлен на меня. Я встаю.

– Это еще одна причина обратиться в полицию, – добавляю я. – Там сумеют выяснить, кто это прислал. – Я словно оправдываюсь, но на самом деле готова разрыдаться.

– В этой семье никогда не обращались в полицию. Мы сами решали свои проблемы.

– Проблемы? – Я не понимаю, почему Билли ведет себя настолько глупо. Разве он не понимает, что это все меняет? – Это не проблема, Билли. Не какой-то спор, который можно уладить, набив кому-то морду во дворе паба. Речь может идти об убийстве. И мне есть дело до того, что случилось с моей мамой, даже если тебе плевать.

Я не успеваю прикусить язык. Билли отворачивается, но я замечаю боль на его лице. Некоторое время я беспомощно стою посреди комнаты, глядя на его затылок и пытаясь сказать «прости», но из меня не вырывается ни слова.

Я выталкиваю коляску Эллы из кабинета, оставляя дверь распахнутой. Если Билли мне не поможет, я сама пойду в полицию.

Кто-то убил моих родителей, и я намерена выяснить, кто это сделал.