Текст книги "Прикосновение"

Глава 24

В последние годы я, кого мои противники называли фамилией Кеплер, но чье тело, садившееся в автобус, который отправлялся в 07.30 на Братиславу, числилось по документам неким Койлом, старалась делать все как можно более правильно. Хотя нельзя сказать, что это у меня получалось наилучшим образом.

Вот и сейчас в маленькой комнатке маленькой квартирки маленького городка совсем юная девушка со шрамами на руках, очнувшись, сидела в страхе, не понимая, когда она успела навести в своем доме порядок, но готовая продолжать жить все той же жизнью, потому что такая судьба была предначертана только ей и никому другому. Она не понимала, что и как изменилось за какие-то, казалось бы, секунды.

И так было всегда. Последствия моих действий ощущали на себе лишь те, кого я оставляла в своем прошлом.

Автобус трясся по дорогам Словакии мимо крохотных деревень, подсаживая в одной из них старушку, в другой – пару влюбленных подростков, причем на остановке в салон редко входило больше шести-семи человек.

В нужном мне месте официальной остановки не было, но водитель знал, где меня высадить, и притормозил у часовни Святого Христофора, откуда протянулась проселочная дорога, обрамленная по обеим сторонам буками. Почва отсырела и покрылась слизью из подгнивших желтых листьев. Я шла в сторону напоминавшего огромное серое надгробие здания, вокруг которого росла полегшая трава, а рядом виднелась все еще покрытая цветками лилий поверхность пруда. Перед входной дверью располагался давно не используемый, забитый мхом фонтан. Снаружи окна были забраны железными решетками. На деревянной табличке значилось: ПРИЮТ «ДОМИНИКО». ПОЖАЛУЙСТА, ОТМЕТЬТЕСЬ У ДЕЖУРНОЙ.

При коммунистах с душевным здоровьем людей разбирались просто. Подавленность, шизофрения, маниакально-депрессивный синдром, а хуже всего – публичное высказывание взглядов, шедших вразрез с государственными, были всего лишь отражением психического заболевания, и таких людей следовало держать в изоляции от остальных. Болезнь вменялась человеку в вину. Ты, говорило государство, плачешь, сталкиваясь с грубой реальностью этого мира, и думаешь, что умеешь отличать правду от лжи, а стало быть, ты сам навлек на себя болезнь. И должен быть благодарен своей стране даже за ту малую толику сострадания, которую она в состоянии тебе дать.

Мы называем это болезнью, признался мне как-то шепотом один здешний врач, которого я встретила в Вене, но куда легче возложить вину на болезнь, чем обвинить во всем самого человека.

Коммунизм пал, но идеи так просто не исчезают. И я прекрасно знала это, когда несколько лет назад, очистив счета и лишив семьи Хорста Гюблера, привела его тело к дверям приюта и сказала: «Помогите мне, мне кажется, что в меня вселился дьявол».

Дежурная попросила меня представиться.

– Натан Койл, – назвалась я, имитируя канадский акцент. Он мало чем отличался от моего американского выговора, если исключить произношение звука «зэ», но словацкая матрона за стойкой не разбиралась в подобных тонкостях. – Я племянник мистера Гюблера. И приехал навестить дядюшку.

Казалось, это до глубины души потрясло ее.

– Как же так? – спросила она. – Вы почему-то не сказали нам, что вы его племянник, когда в прошлый раз приезжали к нему, мистер Койл!

– Разве я об этом не упомянул? Вот странно! Возможно, мои мысли были слишком заняты другими заботами. Был немного сам не свой. Не напомните, когда я был у вас прежде?

В досье с фамилией Кеплер на обложке одной из папок есть фото Хорста Гюблера. На снимке изображен мужчина чуть за шестьдесят, сидящий спиной к окну. У него два подбородка: верхний, заостренный и выпяченный вперед; второй – удлиненная жировая складка, провисающая до основания шеи. Прямые, коротко остриженные седые волосы, серые глаза. Крючковатый нос казался бы слишком крупным на лице меньших размеров, но для его черт он был в самый раз. Гюблер не смотрит в камеру, полуобернувшись к невидимому собеседнику. На нем синий больничный халат, и этот человек кажется удивленным, что его застигли здесь, на фоне заката в окне. В другой жизни из него мог бы получиться добродушный дядюшка, подобие вечно раздающего подарки Санта-Клауса, а не сменись обстоятельства, он бы превратился в известного конгрессмена, тайно насиловавшего девушек. Теперь же он стал тем, чем стал: мужчиной без гроша за душой, без друзей и даже без гражданства, поскольку сам обвинил себя во множестве преступлений, сжег свой американский паспорт, как только пересек границу Словакии. Он раздал свои деньги, распугал друзей и вел себя в полном соответствии с заявлением, сделанным по приходе в приют для умалишенных, – как человек, одержимый бесами.

Меня провели по коридорам, пропахшим дезинфекцией и жареным луком. За массивной дверью, издававшей жужжание при открытии, молча сидел какой-то изгой общества и смотрел по телевизору дневную передачу. Недавнее крупное пожертвование от пожелавшего остаться неизвестным благодетеля помогло приюту создать даже художественную мастерскую – переделать под нее небольшую комнату с широкими окнами, выходившими на север, но вот только она до сих пор оставалась под замком, поскольку даже щедрой дотации не хватило на приобретение материалов для творчества и оплату труда преподавателя.

– Мы хотим, чтобы у наших пациентов появилась возможность для самовыражения, – объяснила мне на ходу матрона. – Это способно помочь кому-то из них вновь обрести себя.

Я лишь улыбнулась, но промолчала.

– Мне это не нравится, – сказал сидевший на стуле одинокий старик в свитере, который был слишком мал даже для его узких плеч. Его нижняя губа была выпячена так далеко, что почти касалась кончика обвислого носа. – Они ничего не понимают. А когда догадаются, – тогда и наступит роковой день. И они явятся сюда, как я и предсказывал.

– Никто не явится, – с улыбкой возразила матрона. – Опять ты несешь свою бессмыслицу.

Еще один проход, небольшая лестница, запертая прочная дверь. А дальше вдоль коридора множество комнат с почти фанерными дверями, большинство из которых стояли нараспашку. Перед каждой палатой на стене располагалась доска для всевозможных бумаг и документов – назначенные лекарства, время посещения врачей, данные измерений давления. У многих, кроме того, там же были прикреплены снимки давно забывших о них семей, детей, не приезжавших их навещать, домов, которые пациенты уже никогда больше не увидят.

Рядом с дверью Хорста Гюблера никаких фотографий не наблюдалось. Она тоже оказалась приоткрыта, и матрона, постучав для порядка, не стала дожидаться разрешения войти.

Узкая кровать, стол, стул, раковина умывальника. Зеркало из пластика, накрепко привинченное к стене. Окно с решеткой, выходившее на запад в сторону деревьев, покрытых остатками облетевших к зиме красных листьев.

– Хорст, – сказала матрона на своем скверном английском. – Ты только погляди, кто вернулся!

Хорст Гюблер поднялся с единственного в комнате стула, отложил в сторону книгу – какой-то изрядно потрепанный дешевый детектив – и посмотрел на меня. Потом протянул руку с кривыми пальцами и сказал, заикаясь:

– Р-р-рад с ва-вами познакомиться.

– Ты должен помнить мистера Койла, – упрекнула его матрона. – Он ведь приезжал к тебе всего пять недель назад.

– Да, да, конечно.

Мистер Койл не мог не приезжать. Раз матрона так говорит, значит, приезжал.

– Я на-надеялся… – Он снова запнулся на слове, но потом его взгляд приобрел неожиданную уверенность в себе, и он закончил фразу: – Что вы из посольства.

– Ах, Хорст, Хорст… – Печального покачивания головы матроны оказалось достаточно, чтобы взгляд Гюблера снова уперся в пол. – Мы ведь уже все с тобой обсудили.

– Да, сестра.

– А мистер Гюблер, как видно, все еще не может запомнить простых вещей, верно?

– Да, сестра.

Она повернулась ко мне, хотя ее слова словно предназначались для более широкой аудитории:

– Это типично для пациентов с такого рода психическими расстройствами – казаться совершенно нормальными при встрече, но почти сразу впадать в амнезию. Навязчивая идея мистера Гюблера – вера в одержимость дьяволом – достаточно хорошо изучена медициной и, к счастью, на Западе теперь распространена значительно меньше, чем прежде. – Она радостно просияла, и из глубин ее обширной груди даже донесся легкий смешок, чтобы усилить эффект сказанного. – Сейчас дела уже обстоят намного лучше. Так мы считаем.

Я рассмеялась, потому что рассмеялась она, а потом всмотрелась в Гюблера, который стоял совершенно неподвижно с опущенной головой и сложенными впереди руками, но ничего не говорил. Потом он сел на край постели и вцепился в нее, словно боясь в любой момент упасть.

Когда матрона вышла, я закрыла дверь и села на стул напротив Гюблера, изучая его лицо. Как ни странно, но оно казалось незнакомым. А ведь прежде я неделями видела его в зеркалах, отпустила на нем неопрятную бородку, которая скорее размывала, чем подчеркивала его черты. И все же, даже когда я царапала это лицо в наказание, стараясь низвести Хорста Гюблера до животного состояния, я замечала остатки гордости в его глазах, кривую усмешку на губах, стереть которую, казалось, не способно ничто. Я так долго видела перед собой отражение этого лица, что стала его ненавидеть. Главным образом за то, что, вопреки моим неустанным усилиям унизить этого человека, в нем все равно то и дело проглядывала наглая дерзость того, кому слишком многое сошло с рук. Но теперь с этим было покончено.

Я делала все, чтобы уничтожить осмысленность в его взгляде, но лишь в самом конце, когда стояла перед незнакомцем в дверях психушки в далекой стране и произнесла наконец истину: «Я одержим дьяволом», – мне удалось добиться успеха. Передо мной сейчас было лицо сломленного человека. Моя миссия завершилась.

– Привет, мистер Гюблер! – сказала я.

– П-привет, – промямлил он, не поднимая головы и не глядя на меня.

– Вы меня помните?

– Да, мистер Койл. У меня значительно улучшилась память. Вы приезжали сюда со своим па-партнером.

– Ах да, с партнером. Но простите, у меня много партнеров. Не припомните, с кем именно я навещал вас?

У него что-то загорелось в глазах, потому что он явно воспринял это как тест, как проверку работы сознания и не хотел провалить испытание.

– Элис. Ее звали Элис.

Я улыбнулась и едва заметно подвинулась на край стула, чтобы оказаться ближе к нему. Он же слегка отстранился, склонив голову набок.

– Вы хорошо запомнили, о чем мы с вами беседовали, мистер Гюблер? В последний раз, когда я навещал вас. – Он ответил угрюмым кивком. – Можете пересказать наш разговор?

– Вы хотели узнать историю моей ж-жизни. Но это был нервный срыв, – добавил он, повысив голос, чтобы подчеркнуть смысл сказанного. – Я вовсе не был одержим. Со мной случился припадок, вызванный стрессом из-за ситуации в семье и на работе.

– Совершенно верно, – поддержала его я. – Помню ваш рассказ очень живо. С чего, вы говорите, все началось? К вам прикоснулась какая-то женщина. Темнокожая, в синем платье. Она пожала вам руку, а потом вы очнулись…

– Уже здесь. – Его голос перешел почти в шепот: – Очнулся… Уже здесь.

– Все верно. – Я склонилась еще ближе, сжав ладони между коленями. – А что еще вы нам поведали? О своей одержимости?

– Нет, не было никакой одержимости. Не было и в помине.

– Но ведь мы разговаривали о чем-то другом, – пробормотала я. – Когда вы очнулись здесь, вас держал за руку доктор. Вы посмотрели на него, а что сделал он?

– Я не одержимый, – резко повторил он. Костяшки его пальцев побелели от того, с какой силой он вцепился в край кровати, спина изогнулась, челюсть отвисла. – Не одержимый!

– Вы рассказывали нам с Элис о докторе? Рассказывали, как он вам улыбался?

– Он улыбнулся, потому что был рад видеть меня. Улыбнулся, чтобы начать мое лечение.

– Вы называли нам имя того доктора? – Теперь я придвинулась к Гюблеру почти вплотную, мои колени касались его коленей, пальцами я могла в любой момент взяться за его пальцы. Но как только я сделала жест рукой, он дернулся прочь от меня, спрыгнул с кровати и встал, прижавшись к стене.

– Не трогайте меня! – взвизгнул он. – Ублюдок несчастный! Не смейте ко мне прикасаться, мать вашу!

Я откинулась на спинку стула, подняв руки ладонями вверх, успокаивая его.

– Все хорошо, – тихо сказала я. – Я не собираюсь прикасаться к вам. Никто вас не тронет.

Слезы скопились на нижних веках его покрасневших глаз, готовые сорваться вниз, его дыхание участилось, тело вжималось в стену, чтобы находиться как можно дальше от меня.

– Доктор забыл, – прошептал он, а потом его речь сделалась быстрой, ясной и совершенно разумной. – Доктор потом совершенно забыл, что прикасался ко мне. Как вы это объясните? Как такое могло произойти? – Его взгляд уперся в меня, и на мгновение я заметила ту жесткость в глазах, что порой виделась мне в зеркалах, оживавшая, несмотря на все успокоительные средства. – Вы в прошлый раз сказали, что все поняли. Она держала фотоаппарат, а вы сказали, что все поняли. Что вы мне верите. Вы мне солгали? Вы, черт вас возьми, играли со мной?

– Нет, – ответила я.

– Вы мне солгали, мать вашу так?!

– Нет. Не солгал.

– Тогда, быть может… Вы издеваетесь надо мной? Делаете из меня посмешище?

– Ни в коем случае.

– Я жду уже долгие годы. Друзья, посольство… Это все сплошь проститутки. Девки продажные. Все говорят, что мое дело никак не могут рассмотреть, что в судах завал работы. Вы обещали помочь. Чего вы еще от меня хотите?

– Всего, – выдохнула я. – Расскажите все, что запомнили обо мне и об Элис. Вспомните, о чем говорил я и о чем она. Какая была на нас одежда? На каком языке я говорил? На словацком? Как выглядела Элис – уставшей, счастливой, печальной, молодой, пожилой?

– Но зачем?

Я бросила взгляд себе под ноги, а потом размяла кончики пальцев и поднялась со стула. Задвинула стул под стол, провела рукой по волосам, а потом села на пол рядом с ним, достаточно близко, чтобы очень осторожно положить ладонь на его брючину, чувствуя под ней тепло его лодыжки. Затем я медленно и глубоко вздохнула и посмотрела ему прямо в глаза.

Наши взгляды снова встретились, но впервые с тех пор, как я зашла в комнату, он узнал меня.

Мои пальцы сжали его ногу, вдавившись в обнаженную кожу.

– А как вы сами думаете, зачем? – спросила я.

Глава 25

Вечер в Братиславе. Компьютер в кафе, вкус отвратного кофе во рту, сумки Койла под моим креслом.

На адрес, который я создала уже целую вечность тому назад, но так и не удалила, пришло электронное письмо от персоны, величавшей себя Сперматозавром 13. Времена менялись, но не менялся Йоханнес Шварб.

Подробный отчет о паспортах, найденных у Натана Койла. Все в полном порядке, исключая турецкий. Его владельца теперь объявила в розыск полиция Стамбула. Этого человека подозревали в убийстве женщины на станции метро «Таксим». Под этим же именем он взял напрокат машину, чтобы спастись бегством. И за ночь добрался до Эдирне. Я сделала заметку в памяти, что надо уничтожить турецкий паспорт, и начала писать ответ. Но Сперматозавр 13 словно вечно сидел в Сети, и едва я успела отправить пару слов, как он прислал новый текст.

Последовал банальный обмен приветствиями и любезностями, смайликами и прочими эмотиконами[4]4
  Эмотиконы – система сокращений и значков, часто используемых при переписке в Интернете в целях сокращения текста или в качестве шуток.


[Закрыть], которые в значительной степени заменяли Йоханнесу обычный язык, пока не дошло до дела:

Кристина 636: Мне нужно, чтобы ты еще кое-что для меня проверил.

Сперматозавр 13: Сделаю. Что именно?

Кристина 636: Регистрационный номер машины. Ею могли управлять два человека. Либо мужчина, которого зовут Натан Койл, либо дама – Элис Уайт. Они посетили психиатрическую лечебницу в Словакии, записались в книге посетителей и оставили номер машины, на которой приехали. Один из пациентов дал описание внешности женщины. Возраст от 29 до 35 лет, короткие светлые волосы, стройная, белокожая, глаза голубые. Сможешь порыскать в базах данных?

Сперматозавр 13: Как делать нечего!

Кристина 636: Еще один вопрос. Имя Галилео тебе о чем-нибудь говорит?

Сперматозавр 13: Белый мужчина. Правда, умер давненько.

Кристина 636: Я получила два имени или названия – Галилео и Санта-Роза.

Сперматозавр 13: Никакой информацией пока не располагаю.

Кристина 636: Ладно. Проехали. И спасибо за все.

Глава 26

Братислава после наступления ночи.

Небо постепенно приобретало цвет синяка двухдневной давности, и лишь узкая полоска солнца пыталась прочертить горизонт на западе, пробивая обещавшие проливной дождь тучи. Я не бывала в Братиславе уже много десятилетий. Десять красивых улиц в центре, замок на холме, а помимо этого – троллейбусы и обилие невзрачной архитектуры. На осмотр этого города большинству туристов с лихвой хватало двух дней. Час от Вены на теплоходе. Примерно столько же поездом мимо заливных лугов, а потому в этой новоявленной столице независимого государства трудно было избавиться от постоянного ощущения, что совсем рядом расположено нечто гораздо более привлекательное.

В интернет-кафе, откуда я выходила на связь с Йоханнесом, подавали не вызывавшие аппетита пирожные, успевшие слегка зачерстветь по краям. Площадь перед ним была залита холодным белым светом, падавшим на серую мостовую, а когда начался сильный дождь, в сточных канавах засверкали и забурлили потоки воды, устремляясь в низину к реке.

Выйдя из кафе под ливень, я пожалела, что не запаслась заодно и чем-нибудь непромокаемым еще в Стамбуле, когда меняла гардероб под тело Натана Койла. Хотя у меня нашлось оправдание: в те суматошные минуты я еще понятия не имела, долго ли буду обитать в нем.

Я бросилась бежать прямо под дождем, выстукивавшим чечетку на покатых крышах домов и гремевшим в полостях алюминиевых водосточных труб. С носов и подбородков величавых статуй, украшавших соборы, вовсю капало. По крыльям ангелов уже струились настоящие водопады, разбивавшиеся о деревянные двери средневековых церквей. Рога троллейбусов высекали из проводов крупные белые искры, когда электрическим машинам приходилось совершать повороты на отсыревшей мостовой, а все четыре башни замка на холме совершенно растворились в желтом прямоугольнике марева подсветки, нависшей над искаженными темнотой очертаниями города.

Я бежала в насквозь промокших брюках, мой желудок был пуст, а по спине меня била сумка с чужими тайнами. Мимо порой мелькали темные силуэты мужчин в плащах, натянутых на головы, отчаянно пытавшихся поймать такси, и женщин с зонтами, вывернутыми ветром наизнанку, с волосами, прилипшими к их замерзшим бледным лицам; юных девиц, чьи туфли на высоких каблуках, непригодные для быстрой ходьбы, затрудняли им попытки преодолевать ручьи, бежавшие по тротуарам. В моих собственных пальцах сейчас ощущался зуд, а кожу на лице стянуло от холода. Мне в глаза бросилась женщина с красивыми черными волосами, ниспадавшими до середины спины. Ее плечи были обнажены и замерзли до посинения, потому что она уже стянула прикрывавший их прежде легкий жакет и на ходу переодевалась во что-то более теплое. Ее сопровождал мужчина, она еще явно ощущала привкус шоколада во рту и казалась очень красивой, а ее жизнь – поистине завидной, потому что сегодня вечером она поужинала с человеком, которого любила и который любил ее. И когда дождь прекратится, они будут стоять на балконе – наверняка в ее квартире есть балкон – и смотреть сквозь холодный ночной воздух на реку, не нуждаясь ни в каких словах.

Она отвернулась, а я побежала дальше – чужая жизнь всегда кажется интереснее и счастливее, чем твоя собственная, верно?

* * *

Мой отель был типичным приютом для туристов, расположенным прямо на берегу реки. Прямо над ее течением, в выступе с подсвеченной светодиодными лентами балюстрадой, находился бар, и оттуда по округе разносился звон бокалов. Стены в фойе украшали виды Братиславы, старые портреты давно умерших князей и королей. Клерк за стойкой владел пятью языками, причем на всех общался свободно, с улыбкой. Когда я сунула ключ-карточку в замок номера, дверь беззвучно открылась. В комнате оказалось даже слишком тепло, а в воздухе витал аромат кондиционера для белья.

Я приняла ванну. Погрузившись глубоко в воду, пальцами пробежалась по отметинам на теле, оставленным прожитой не мною жизнью. На левой руке, куда много лет назад сделали укол БЦЖ[5]5
  Вакцина от туберкулеза.


[Закрыть], остался маленький белый след. Я помню времена, когда почти у каждого имелось пятно прививки от оспы. Теперь – лишь небольшая точка на месте, куда ввели вакцину. Еще один едва заметный шрам пробегал между большим и указательным пальцами правой руки. Но настоящий шрам-чемпион я обнаружила под грудной клеткой – все еще розовеющий зигзаг, надрез, оставленный уверенной рукой, отчетливо заметный даже на наросшей с тех пор коже. Я провела по нему пальцем, ощущая утолщение рубца. Нож – догадалась я. Сначала впился в бок, а потом рассек живот. Рана давно зажила, и мне пришлось отдать Натану Койлу должное: он сумел полностью восстановить функциональность вспоротых мышц и даже развил их, хотя шрам остался, как кучка шлака поверх уже опустошенной шахты.

Хорст Гюблер узнал Койла, и это было хорошо. Одолженное мною лицо оказалось хоть для чего-то полезным.

А что еще важнее, я получила новое имя его партнера или, скорее, партнерши. Еще один объект для поиска. Я не торопилась пока перебирать лица тех, с кем сталкивалась на жизненном пути, но как только почувствую, что таким путем можно выйти на след людей, заказавших мою смерть или смерть Жозефины, процесс придется ускорить.

И если это тело, по руке которого стекала сейчас горячая вода, приятно согревая замерзшие большие пальцы ног, погибнет при этом… Что ж, так тому и быть. Не моя забота.