Текст книги "Прикосновение"

Глава 31

Она называет себя Янусом.

На берегу Красного моря это она носила тело отпрыска королевской семьи Нубии, и, когда я попыталась внедриться в столь желанную чужую собственность, мы обе долго ощущали потом нечто вроде тяжелого похмелья.

Более чем через сто пятьдесят лет она явилась ко мне в теле семнадцатилетней девушки и сказала:

– Ищу, в кого бы переселиться.

Я назначила ей встречу в баре на Восточной Двадцать шестой улице. На ее лице лежал красивый солнечный загар, что производило приятное впечатление, поскольку в насквозь промокшем от дождей Чикаго 1961 года красные щеки были только у тех, кто злоупотреблял водкой или слишком долго находился на ветру.

Бар был удобен для деловых и конфиденциальных встреч. Мужчина с седеющей бородкой и поредевшей шевелюрой, который хозяйничал сейчас за стойкой бара, протирая до блеска бокал, в свое время стоял за той же длинной стойкой, протирая чашки из-под якобы кофе, готовый, что к нему в любой момент могут ворваться копы, а клиенты разбегутся кто куда. И он по-прежнему владел этим тихим заведением, одним из немногих, уцелевших до бурных шестидесятых, и по-прежнему по привычке держал лучшие напитки в запертом шкафчике под стойкой.

Янус носила все синее. Я носила тело Паттерсона Уэйна, бизнесмена из Джорджии. Заняла его через день после того, как он тайно продал все свое имущество, обратив его в чемодан с наличными, то есть за день до банкротства его компании, которое лишило работы сорок семь человек, а еще шестьдесят три оставило без пенсионных накоплений. Он был здоров и находился в том возрасте, когда молодежь тебя уважает, а старики завидуют.

– Но не хочу, чтобы ты заблуждалась, – сказала она. – Я абсолютно божественна. Ты успела прикоснуться к моей коже? Чистейший шелк! А цвет лица? Ты хоть поняла, что на мне нет ни грамма косметики? Она мне без надобности! Это нечто потрясающее.

У нее действительно была нежнейшая кожа, и хотя она, по всей вероятности, могла считаться единственной особой женского пола во всем Чикаго, не украшавшей своего лица причудливыми тонами по моде шестидесятых, это только привлекало к ней взгляды как к чему-то новому и необычному.

– Есть только одна проблема, – зашептала она, склонив голову, чтобы владелец бара не смог ее услышать. – Когда я избрала эту кожу, мне показалось, что она выглядит просто блестяще. Это случилось на автобусной остановке. Она направлялась на север, как и я сама. Вот я и решила… Почему бы и нет? Было ясно, что девушка одинока, и если ею заинтересуются, то только по обычному поводу. Значит, несколько месяцев или даже лет можно неплохо повеселиться. Но вот беда… – Она под столом незаметно для других мягко прижала ладонь к животу, ее голос зазвучал взволнованно. – Из-за этого мне и приходится перемещаться. Примерно месяцев через пять я должна родить.

Я отодвинула стакан с бурбоном в сторону, оперлась локтем о стойку, достала из кармана жакета небольшой черный блокнот и огрызок карандаша.

– Что конкретно ты хотела бы для себя подыскать?

Янус в задумчивости прикусила губу.

– Мужчину, неженатого, лет двадцати пяти. Я согласна и на более молодого, но чтобы был способен содержать себя. Вот мальчики мне точно ни к чему. Тридцать два – максимум. Более возрастные уже не стоят потраченных усилий. Он должен быть холост, хотя об этом я уже упомянула. Без излишка волос на теле. Я ничего не имею против ежедневного бритья, но слишком густая поросль – это как-то уж очень в стиле конца девятнадцатого века. Мне бы хотелось, чтобы у него было собственное жилье. Где-нибудь не дальше Принстона. Пусть платит ипотеку. Это нормально, но мне не хотелось бы связываться с формальностями изначальной сделки.

Я облизала испачканный грифелем кончик пальца и перевернула страницу блокнота.

– Какие-то требования к уровню образования, перспективам карьеры?

– Самые высокие. Я ищу сферу для долговременного капиталовложения. Хочу открыть собственную компанию, завести семью. Хочу… А скажи-ка мне, чего хочет сам мистер Паттерджонс Уинн?

Вопрос был задан так неожиданно, а имя так исковеркано, что я сначала его не узнала.

– Ты имеешь в виду меня саму?

– Да? Чего бы ты хотела для себя?

Я колебалась с ответом, карандаш завис над чистым листком.

– А тебя это волнует?

– Когда мы впервые встретились, ты хотела… Как там ее звали?

– Айеша, – пробормотала я, сама поражаясь, как молниеносно всплыло в памяти имя. – Айеша бинт-Камаль. Она была… Но только мне пришлось уехать.

– Словом, ты хотела женщину, – заключила она, передернув плечами. – Жену. Нормальную жизнь. А чего хочешь теперь?

Я подумала, сложила блокнот, посмотрела ей прямо в глаза и ответила:

– Хочу того же, что и все, – чего-то лучшего.

– Лучшего в сравнении с чем?

– В сравнении с той жизнью, какую мне приходится вести сейчас.

Наступил момент, когда наш разговор мог принять самый неожиданный оборот. Но затем Янус усмехнулась и расслабилась, похлопав меня по руке:

– Пока тебе будет не до личной жизни. Устрой сначала мою. Желаю удачи!

Я вздохнула и снова взялась за блокнот:

– Какие еще пожелания? Полностью здоровая особь, весь набор прививок?

Она снова пожала плечами.

– Вижу, ты хочешь разговаривать только о деле. Что ж, отлично, – заключила она, а потом стала надавливать пальцем мне на бедро, произнося каждое важное для себя слово. – Никакого плоскостопия. Ты скажешь, это мелочь, но у меня не будет времени на лечение. Не возражаю против очков. Они добавляют солидности и достоинства. Но никаких проблем со слухом или кожей. Всякая там экзема полностью исключается. Да, и не надо сюрпризов в сексуальной области. Этим уже сыты по горло, благодарим покорно.

– Рост?

– Выше пяти футов и шести дюймов, по крайней мере. Но я не желаю и особо выделяться. Когда в тебе шесть футов и два дюйма, тебя воспринимают уважительно. Но чуть выше, и ты уже начинаешь привлекать ненужное внимание.

Я сделала пометку.

– Как я поняла, тебе нужно что-то на годы, а не на пару месяцев?

– Да, ты поняла верно.

– Ты ставишь перед собой какие-то особые цели, о которых мне следует знать?

Она ненадолго задумалась, а потом ответила:

– В общем, так: я хочу устроить нормальную жизнь, жениться на красивой девушке, иметь дом, завести ребенка. А если у меня еще и будет при этом диплом Гарварда – доплачу отдельно.

Глава 32

Пятьдесят лет спустя я шла по улицам предрассветной Братиславы с сумкой через плечо, с наручниками в кармане и чувствовала жуткую злость.

Это был тот серо-синий час самого пронизывающего холода, когда ночь уже успела поглотить последнее тепло вчерашнего дня, а заменить его было нечем. Оставалась лишь надежда на солнце, вот-вот готовое снова взойти. В дверях супермаркета рядом с надежно опущенными на витрины жалюзи спал нищий, совершенно выпавший из жизни, подложив синий пакет под голову. На пустынной сейчас рыночной площади Милетикова доносилось урчание мотора мусоровоза, собиравшего и крушившего в кузове пустые ящики, оставшиеся от предыдущего торгового дня, освещая желтыми фарами серые стены домов. По Дунаю в сторону Вены пыхтела оранжевая самоходная баржа с ржавыми бортами, высоко сидевшими над водой. Я направилась к выгнутой арке моста Аполлона и заметила сидевшего под ним на лавочке одинокого дворника, покуривавшего рядом со своей тележкой, куда собирал мешки, набитые павшей листвой.

При моем приближении он поднял взгляд, но не воспринял меня как источник опасности. Я достала наручники, защелкнула на своих запястьях. При их щелчке дворник снова посмотрел на меня, но успел лишь увидеть, как моя рука протянулась к его шее. Я прижала пальцы к оголенной коже между ключицей и шеей и совершила переход.

Натан Койл покачнулся, когда я поднялась с лавочки, и, прежде чем он успел сделать хотя бы одно движение, я ударила его в плечо, не слишком сильно. Однако Койл качнулся назад и оступился. Он попытался смягчить падение, но его руки были скованы спереди, и потому падение получилось болезненным. Я склонилась над ним. У меня хрустнул коленный сустав. Зато моему телу стало тепло, оно даже было покрыто липким потом под плотной защитной курткой. Койл хотел что-то сказать, но я уже сдавила одной рукой его горло, а другую прижала к щеке и прошипела:

– На кого ты работаешь?

Мне хотелось кричать, но над рекой звуки разносились далеко и звонко, а потому я лишь крепче надавила на его руки и прорычала:

– Почему ты убил Жозефину? На кого ты работаешь?

Как только он попытался выскользнуть из-под меня, перекатившись в сторону, я зажала коленом его руку. Потом вонзила кулак ему в лицо, перенесла весь свой вес на его грудь и громко прошептала:

– Что вам надо?

– Кеплер… – слово едва вырвалось из его рта, преодолев давление моей руки на горло. – Галилео.

– Кто такой Галилео? Что такое Галилео?

– Санта-Роза.

– Я не знаю, что это.

– Санта-Роза. Милли Вра. Александра.

– О чем ты говоришь? Что все это значит?

Он снова попытался дернуться, но заметил, как сурово я поджала губы, и решил сдаться, пока недопонимание не зашло слишком далеко.

– Он убивает, потому что ему это нравится, – прошептал он. – Убивает, потому что может убивать.

– Кто? Галилео?

Он не ответил, но и не пытался ничего отрицать. Я прижала локоть к его трахее так, что у него глаза полезли из орбит.

– Я не профессиональный убийца, – прохрипела я. – Все, к чему я стремлюсь, это остаться в живых.

Он хотел продолжать говорить, но его язык не шевелился, и у меня появилось немного времени на раздумья. Это лицо, которое уже столько раз смотрело на меня из зеркала, теперь исказил чей-то чужой страх. Но это было лицо того, кто убил Жозефину Цебулу.

Его щеки, распухшие и покрасневшие, на глазах приобретали пурпурный с синевой оттенок. Издав подобие рыка, я чуть ослабила давление, позволив ему вдохнуть поглубже, и от усилия у него даже задрожала голова.

– На кого ты работаешь? – снова спросила я, вонзив пальцы в собственные запястья, скрытые сейчас плотными и вонючими перчатками. – Кто придет за мной?

Он лежал, пытаясь отдышаться, и молчал.

– Они ведь убьют и тебя тоже. Если они подобны тебе, то придут за мной, а заодно прикончат и тебя.

– Знаю, – ответил он. – Я это знаю.

Знает, но ему все равно. А я уже забыла, когда в последний раз сама хотела умереть.

– Почему ты убил Жозефину?

– Я выполнял приказ.

– Потому что она была убийцей?

– Да.

– Потому что убила тех людей в Германии? Доктора Улька, Магду Мюллер. Из-за них?

– Да.

Я сгребла его за ворот рубашки и приблизила его лицо почти вплотную к своему.

– Но ведь все это ложь, – прошипела я. – Я провела большую работу, изучила ее биографию до мельчайших подробностей, прежде чем сделала предложение. Твои люди лгут. Она никого не убивала. Совершенно безвинный человек! И эту лживую мразь ты так упорно защищаешь. Чего они добиваются?

Я ощущала его дыхание на своем лице. От него пахло дешевой зубной пастой. Когда это лицо было моим, я как-то не обращала на такие мелочи внимания. Потом я отпустила его ворот, и его затылок снова ударился о камни мостовой. Он лежал подо мной, опять почти не дыша.

– А чего хотите вы, мистер Койл? – спросила я, снова крепко взявшись пальцами за его горло. – Забудем о тех, кто вас послал, кто лгал вам. Чего хотите вы сами? – Он не отвечал. – Что ты сделаешь, если я освобожу тебя? – Задавая этот вопрос, я избегала смотреть на него.

– Пущу тебе пулю в голову, не дав дотронуться больше ни до единой живой души.

– Так я и думала, – кивнула я. Потом добавила: – Мне известно про Элис.

Едва заметная реакция. У него лишь чуть дрогнула мышца у глаза, мелко дернулся подбородок, но более явной реакции мне и не требовалось.

– Я навестила Гюблера. Он узнал меня. То есть тебя. Сказал, что ты показался ему хорошим человеком, который почти полностью понял его. Рассказал о вашем с Элис визите. Запомни: когда участвуешь в секретной операции, никогда не оставляй в книге регистрации посетителей номера своей машины.

Теперь его дыхание заметно участилось.

– Ты все равно не найдешь ее.

– Конечно найду, – пообещала я. – А если не найду, она сама разыщет тебя. Видишь, сколько преимуществ дает мне обладание твоим лицом? Быть может, Элис даже расскажет мне правду о том, почему умерла Жозефина.

Я отпустила Койла, перевалившись на камни рядом. Он продолжал лежать на спине со скованными руками, глядя вверх на падающие капли начавшегося дождя.

– Я… я только исполнял приказ.

– Поняла, – вздохнула в ответ я. – Ты простой рядовой солдат.

Он открыл рот, чтобы заговорить. Но я уже схватилась за его руку. Едва ли он мог сообщить мне что-то интересное.

Глава 33

Теплоход до Вены.

Серебряные воды Дуная местами так широки, что его можно принять за море, у которого видны оба берега. Путешественники пересекают границу Словакии и Австрии, почти не замечая этого. Паспорта бегло проверяет при посадке билетный контролер. Вдоль берега видны хижины-времянки, давно покинутые рыбаками. Вода стоит высоко, и окна некоторых из них заливает вода. Это не река для богатых яхт, это река-труженица, создающая по обоим берегам плодоносные слои богатой илом почвы. Она питает водой многочисленные фабрики, а позади заливных лугов лежат маленькие городки с длинными названиями, в которых никто не пытается особенно сближаться со своими соседями. Больше всего австрийцы ценят приватность уединения, и города вдоль реки застыли в ожидании перемен, которые никогда здесь не наступят.

Зря я ударила Койла. Теперь у меня лицо покраснело и побаливает, а скоро под глазом окончательно расплывется огромный синяк.

Я уже нахожусь в Шенгенской зоне и могу временно считать проблему паспортов неактуальной. У меня хороший разговорный немецкий, и уж если исчезать из чужого поля зрения, то именно сейчас. Новое тело, новое имя, новая жизнь. Нужна лишь плотная толпа на выходе из собора или на рыночной площади, где я смогла бы сменить тела десять или пятнадцать раз, за чем не успеют уследить самые опытные соглядатаи, пусть их даже будет много. Я глотаю яд, и, пока отрава не начала действовать, переключаюсь, предоставляя Койла его вполне заслуженной судьбе. А я войду в другую жизнь, более интересную и яркую, чем прежняя. Каждая следующая жизнь неизменно кажется особенно многообещающей.

Но Жозефина Цебула умерла на станции «Таксим».

Потому я не сбегу.

По крайней мере, не сегодня.

Теплоход пристает сразу за мостом Шведенбрюке. На западном берегу старой Вены, туристической Вены, города шпилей, дворцов, Sachertorte[6]6
  Торт «Захер» – классический венский шоколадный десерт, изобретенный кондитером Захером в 1832 году.


[Закрыть] и концертов из произведений Моцарта – все по десять центов. На восточном берегу старинные прямоугольники окон исчезают, уступая место белому бетону и металлу жилых кварталов послевоенной Европы. Я направляюсь на запад, в старый город мимо матрон, чьи безукоризненные зады обтягивают узкие юбки – они выгуливают по вылизанным улицам собак в подгузниках. Мимо важных джентльменов с черными портфелями из лакированной кожи. Мимо иммигрантов, торгующих пиратскими дисками с фильмами прямо из лежащих на асфальте открытых рюкзаков, а их постоянно прогоняют полицейские в синих мундирах и фуражках. И эти полицейские отлично знают, что пьянство и наркомания превращаются в проблему, только когда бросаются в глаза бургомистру и его чиновникам. Я прохожу мимо фигур ангелов, которые с печалью смотрят, как их город оскверняют своим присутствием тысячные толпы неотесанных провинциалов-чужестранцев, мимо монументов императорам на боевых конях, императрицам, прославившимся своими добрыми делами, и генералам, павшим в боях с турками или при подавлении внутренних мятежей. Я миную художественную галерею, где проходит выставка под заманчивым названием: «Основные цвета: возрождение постмодернизма». На рекламных плакатах организаторы объясняют, что внутри вы обнаружите полотна, целиком написанные в одном цвете – красном, синем, зеленом, а для более радикально настроенных ценителей живописи – даже в желтом. Причем на последнем шедевре в нижнем углу поставлена белая точка, мистическим образом притягивающая к себе всеобщее внимание. Картина под названием «Любовная аневризма» выполнена в пастозно-пурпурных тонах с узкой голубой полоской, которую можно различить, только если прищуриться. Два абсолютно черных холста справедливо наименованы «Без названия».

Но я иду мимо. Мне нравится думать, что я двигаюсь вместе со временем, но даже я чуть не пропускаю период девяностых годов XIX столетия.

Антикварный магазин расположен на первом этаже огромного белого особняка. Бронзовая вывеска на двери смотрит в сторону площади с роскошным фонтаном, где вода бьет из клювов играющих дельфинов и ртов разгневанных морских божеств. Когда я открываю дверь, раздается мелодичный звон медного колокольчика. Внутри пахнет старой бумагой, перьями плюмажей и вееров, бронзой и глиной. Пара китайских туристов – такие никогда ничего не покупают – разглядывает мраморную статуэтку, изображающую епископа с суровым лицом и строгими глазами, но с обвислым двойным подбородком. При моем появлении они поспешно ставят ее на полку, хихикая, как два школьника, которых застали за подглядыванием в девичью раздевалку. Мужчина с седеющими волосами, в зеленых брюках с тонкими заплатками на коленях, прихрамывая, выходит из-за прилавка с черепами, вазами, кипами старинных документов и обязательными копиями собора Святого Стефана. Увидев меня, он застывает на месте.

– Я же сказал вам, – рычит он, – уходите и больше здесь не появляйтесь!

Мне не сразу приходит на ум объяснение: он видит меня в другом теле. Я чувствую, как меня охватывает волна жара и почему-то стыда.

– Клеменс, – обращаюсь я к нему. – Это Роми.

Его руки, воздетые вверх, словно он способен выставить меня за дверь лишь одной силой воли, вдруг застывают. Лицо каменеет, губы вытягиваются в узкую линию.

– Ты – кусок дерьма, – цедит он, и от заметного акцента его слова звучат еще грубее. – Мне нечего тебе сказать, а ты все равно заявляешься…

– Я – Роми, – повторяю я, делая шаг вперед. – Мы с тобой ходили вместе в оперу, катались на колесе обозрения. Ты любишь зеленые бобы, но терпеть не можешь брокколи. Я – Роми. Я – Дью. Это все я.

Глава 34

Клеменс и Роми Эбнер.

Они появляются примерно к концу первой трети досье с надписью «Кеплер».

Эти двое встретились в 1982 году за ужином в Вене, а через пять месяцев поженились. Роми была католичкой, Клеменс отрекся от церкви, но они обвенчались перед лицом Господа, и оба восприняли обряд очень серьезно.

Их первый ребенок родился в 1984 году и в четырнадцать лет был отправлен в школу-интернат, чтобы возвращаться в семью только дважды за год. Клеменс прежде обожал бродить по лесистым холмам, окружавшим Вену, но Роми не нравилось это занятие, а потому его туристические башмаки оставались дома, и он видел горизонт только из окна трамвая, когда ехал по Брюнерштрассе на работу.

Когда Клеменс записался в кружок хорового пения, Роми сказала, что он поет как бурундук. Она стала посещать собрания в местной церкви, а он прошел курс обучения кулинарному мастерству, но она называла приготовленные им блюда иностранной мерзостью и заявляла, что у нее нет времени на долгие трапезы. Она скоро бросила работу, чтобы больше внимания уделять духовным нуждам, а он стал работать больше и дольше, обеспечивая обоих, и оказалось, что ему даже нравится проводить одинокие вечера в полумраке магазина и он не нуждается в компании.

Ко времени нашей с ними встречи я носила имя Тринх Дью Ма, сбежавшей из дома в тринадцать лет. Через пять лет ее родители наняли «агента по недвижимости», чтобы найти и вернуть ее. Поскольку денег на оплату моих услуг у них не было, вознаграждением для меня стали шесть месяцев в теле их дочери в обмен на ее возвращение домой. Я согласилась на эту сделку, но пожалела об этом, потому что, вытащив Тринх из борделя в Линце, потом почти месяц провела, занимаясь лечением и детоксикацией. Когда боль становилась невыносимой, я переключалась из тела Дью в ухаживавшую за ней медсестру и сидела, уткнув лицо в ладони, пока она кричала: «Дайте мне героина, ради всего святого, дайте то, что я прошу, и я все сделаю ради этого!»

Но и после того, как остатки опиатов были выведены из ее организма, а я, пошатываясь, вышла из дверей лечебницы, я остро ощущала пустоту в ее сознании, жажду в крови, и гадала, насколько сильна осталась ее зависимость и смогу ли я добраться до Вьетнама, не сломавшись опять.

Сидя в зале ожидания зоны вылета аэропорта в Вене, обхватив руками колени, с фальшивым паспортом в кармане и с головой, которая шла кругом от избытка кофеина, я болезненнее ощущала желание хорошо одетых пассажиров обойти меня стороной, чем подозрительные взгляды сотрудников службы безопасности. Затем офицеры с таможни, не имея на то никаких особых оснований, кроме моего юного возраста, расы и почти полностью заживших отметин на руке, увели меня для полного личного досмотра и раздели донага. Их пальцы шарили по всему моему телу, их аппаратура пищала, сканируя мою покрытую гусиной кожей грудь, а я молча стояла, расставив в стороны руки и ноги, и мною владело невыносимое желание поскорее выбраться оттуда.

Я почти готова была бросить Дью с билетом до Ханоя, но без тени воспоминания о том, как она попала сюда, когда меня, забившуюся в угол и свернувшуюся калачиком, чтобы занимать как можно меньше места, заметил этот мужчина. Он подошел и спросил на плохом английском:

– С вами все хорошо?

Клеменс Эбнер в желтом свитере и нелепо сидевших на нем бежевых брюках встал на колени рядом с трясущейся девушкой из Вьетнама и повторил вопрос:

– Мисс? Мэм? С вами все хорошо?

Стоявшая у него за спиной прямая и чопорная Роми Эбнер, одетая во что-то черно-синее, воскликнула:

– Немедленно отойди от нее, Клем!

Я посмотрела замутненным взглядом Тринх Дью Ма в глаза единственного мужчины в мире, которому оказалась не безразлична, и увидела, как он красив. Я влюбилась в него с первого взгляда.

Двумя неделями позже я постучала в тяжелую черную дверь их венской квартиры, придя туда на крепких, натруженных, обутых в сандалии ногах местного почтальона и сказала:

– Вам заказное письмо!

Дверь открыла Роми Эбнер, и, пока она расписывалась в получении, я поймала ее за руку и совершила прыжок.