Текст книги "Постфактум. Две страны, четыре десятилетия, один антрополог"

На первых этапах нашей (моей и моих коллег) работы казалось, что внутренняя сложность этого места достаточно хорошо укладывается в хотя бы частично упорядоченный набор обычаев, классов и институтов. Население все еще можно было приблизительно поделить на более или менее узнаваемые группы, и жизнь текла если не точно по плану, то хотя бы в ясном направлении. Была прочно укоренившаяся элита, горстка арабских семей из «старого Сефру», которые фактически монополизировали социальную, экономическую и религиозную власть еще задолго до протектората. (Составляя где-то два процента населения, они контролировали около пятидесяти процентов земли в оазисе, а также имели обширные владения в сельской местности.) Было небольшое число королевских чиновников, почти все – присланные на ограниченный срок из других мест; они осуществляли повседневные управленческие функции, которые в основном состояли в исполнении постановлений, выдаче разрешений, заверении договоров и аресте людей. Относительно немногочисленные сельские жители, мигрировавшие в город, селились в заброшенном еврейском квартале. (Сами евреи перебрались за стены.) Жилые кварталы были обособленными, лавки – микроскопическими, базары – специализированными. Подавляющее большинство населения, в том числе евреи, было арабоязычным, родилось в городе и тем или иным, обычно сложным образом было связано с рыночной торговлей. Имелось полдюжины мечетей, две-три синагоги, шариатский суд и католическая церковь. При всей сутолоке было ощущение, что место действительно поддается изучению. И некоторое время так и было. Давний альянс небольшой, локально укорененной властной элиты и еще более малочисленной группы каидов, пашей, шейхов и кади2929
  Каид – традиционно, племенной вождь, который позже стал выполнять функцию представителя центральной власти, управляющего городом, племенем или группой племен. Паша – высокопоставленный чиновник или руководитель, в Марокко – наместник султана в городе или провинции. Шейх – князь, правитель племени. Кади – мусульманский судья, следящий за соблюдением законов шариата в определенном городе или регионе, а также исполняющий некоторые неюридические функции. – Прим. перев.


[Закрыть], поддерживаемых солдатами и напрямую зависящих от центральной власти, превратил политику в очень простое занятие, построенное на принципе «кто кому». Сразу после обретения независимости, во время борьбы за которую вокруг Сефру велись некоторые партизанские действия, какое-то время наблюдался всплеск партийной агитации – популистско-мусульманской, с одной стороны, и популистско-марксистской, с другой, – которая создавала определенную угрозу этому альянсу и репрезентируемому им командному стилю государственного управления, но статус-кво был быстро восстановлен (особенно после того, как Хасан II укрепил свое положение). В шестидесятые и в течение большей части семидесятых Сефру не только выглядел как классическая медина в марокканском стиле, зачарованный оазис, бросающий вызов Атласу, «маленький Фес»; в основном он таковым и был.

Для профессионального сознания, помешанного на структурах, город очень легко делился на части и подчасти. Существовала система жилья: дюжина кварталов, каждый со своим названием, главой, воротами, общественной печью, общественным фонтаном, общественной баней и общественной молельней; каждый квартал при этом делился на соседские сообщества, ограниченные переулками, тоже со своими названиями и главами, которые контролировало какое-нибудь из старых семейств. Существовала экономическая система: торгово-ремесленный сектор, который концентрировался вокруг большой мечети в центре старого города, почти скрывая ее от глаз, или распадался на еженедельные фермерские базары за стенами, а также сельскохозяйственный сектор: мелкие торговцы оливками и производители пшеницы (в основном – издольщики) в оазисе. Представители ведущих ремесел, в том числе сельского хозяйства, группировались в «гильдии», «гильдии» возглавляли «главы гильдий», а над «главами гильдий» стояли своеобразные судьи по торговым делам. Существовала религиозная система: мечети, школы изучения Корана, суфийские братства, духовный класс чиновников и ученых-юристов, шариатский суд, неотчуждаемый фонд религиозного имущества, куда входили бóльшая часть коммерческой собственности и значительная часть сельскохозяйственной собственности, и еврейские аналоги каждого из этих элементов. Существовала система родства: обычные патрилинейные, патрилокальные, патриархальные отношения – ярко выраженная половая дифференциация, браки по договоренности, покупка невест, делимое наследство, быстрый развод. Существовала политическая система: правительственные учреждения, муниципальный совет, различные трибуналы, различные ассоциации, различные виды полиции. Это место не просто подходило для монографии, оно само собой делилось на главы.

К 1986 году, с ускорением изменений, все стало по-другому. Конечно, даже первоначальный образ четкого плана был школярским, и на первых этапах своей работы мы в основном вполне целенаправленно именно это и пытались доказать: что кварталы имеют разные формы, что «гильдии» на самом деле не гильдии, что «главы гильдий» на самом деле не главы, а «рыночный судья» – должность без профессии, что родство на практике работает совсем не так, как в теории, что у женщин есть способы преодоления барьеров и ускользания из-под власти мужчин, что власть отправляется не по накатанным рельсам и что не все братства таковы, какими кажутся. Но сегодня такую историю не может рассказать даже самый методичный антрополог, внимательный к формам и связям. Части – фрагменты, целое – сборка, а большие категории сравнительной этнографии выглядят грубо сработанными.

Пытаясь понять, как так вышло, инстинктивно обращаешься не к критическому событию – судьбоносный инцидент трудно выделить, – а к красноречивой статистике3030
  Большинство этих цифр взяты из: Benhalima H. Sefrou: De la tradition des Dir à l’intégration économique moderne: Étude de géographie urbaine (thesis). Montpellier, 1977. Я обязан Мухаммеду Бениаклефу за цифры переписи 1970 года. Сегодня население города приближается к 70 000 и его сделали столицей провинции (Л. Розен, личная беседа).


[Закрыть]. Кандидатур много: рост населения (двести процентов за двадцать пять лет), усиление «исламскости» (в 1960 году – восемьдесят процентов мусульман, в 1986 – сто), падение грамотности (в 1960 году грамотна четверть взрослого населения, в 1986 – десятая часть), «прорыв стен» (девяносто процентов иммиграции, начиная с 1912 года приходятся на последние два десятилетия), скачок цен на землю под жилую застройку (тысяча процентов между 1960-м и 1970-м). Но, пожалуй, наиболее показательна статистика изменения пропорции городского и сельского населения в округе Сефру (две тысячи квадратных километров, где Сефру, площадью десять квадратных километров – единственный город значительных размеров): один к четырем в 1960 году, один к одному в 1986 году. Опустение деревни, сверхурбанизация, бегство с земли, агрокапитализм, тяга к ярким огням – как это ни называй и чем это ни объясняй, приток толп в Сефру был массовым, беспощадным, быстрым и, если не произойдет чего-то очень необычного, необратимым.

Это также привело – и не только для тех, кто столкнулся с толпами, – к дезорганизации. Город зримо разделился на старых жителей, «настоящих сефрийцев», как они себя называют, недовольных настоящим, потому что оно не прошлое, и недавних иммигрантов, «посторонних», как называют их все, в том числе они сами, недовольных настоящим, потому что оно не будущее. Старые жители считают, что город становится огромной уродливой деревней, а их мир находится под угрозой. Иммигранты воспринимают город как устоявшуюся, непроницаемую сеть административных привилегий, равнодушную к их интересам и враждебную к самому их присутствию. Борьба за власть, классовая война и – вероятно, самое тяжелое – столкновение культур: городское сообщество пытается удержаться, сельская масса пытается прорваться.

Для наблюдателя (хотя не только и даже не столько для наблюдателя) это оборачивается тем, что внезапно наступивший хаос затрудняет понимание замысла и лишает ясности. Старый город, ветхий и дремлющий, тонет в беспорядочной городской застройке, базары расползлись и лишились центра, политическая жизнь уже не так компактна и однонаправленна, религия утратила четкость и накопленную энергию, женщины ходят на работу. Ощущение, будто постоянно раскладываешь пронумерованные карточки и только приходишь к какому-то порядку, как они снова перемешиваются; что противоречия между городской традицией, еще далеко не мертвой (и даже в некотором роде возрождающейся, по мере того как ее наследники перегруппировываются для ее защиты), и городской жизнью, опережающей категории этой традиции, повсеместны, постоянны и не имеют явного решения; и что как бы то ни было, ты больше не увидишь ни этот чеканный вид, открывающийся с подъема дороги на Фес, ни даже названий глав книги из 1960-х, – это ощущение делает тебя не только исследователем, аналитиком, судьей или летописцем изменений, но и их объектом. Невозможно избежать ни ситуативной непосредственности этнографического познания, мыслей и событий, в которые пытаешься проникнуть, ни его временнóй ограниченности, и нет ничего хуже, чем притворяться, будто тебе это удалось.

* * *

Таковы факты. Или, во всяком случае, таковы они с моих слов. Сомнения, возникающие у меня или у моей аудитории, лишь очень отдаленно связаны с вопросом об эмпирических основаниях этого или подобных ему описаний. Каноны антропологического «доказательства» указывают (в подражание более строгим дисциплинам вроде механики или физиологии), каким образом эти сомнения чаще всего выражаются, и если они выражаются, каким образом они чаще всего снимаются. Сноски помогают, дословные цитаты помогают еще больше, детали впечатляют, цифры обычно перевешивают всё. Но в любом случае в антропологии они играют вспомогательную роль: конечно, они необходимы, но недостаточны, суть не в них. Проблема – правильность, обоснованность, объективность, истинность – кроется в другом и гораздо меньше связана с умелым применением метода.

Отчасти она кроется в том, как понимаются эти великие идеальности. (Что должна предотвращать «объективность»: увлеченность, относительность, интуиции, предубеждения? Что рекомендует «правильность»: точность, верность, убедительность, подлинность?) Но, что более важно, она кроется в работе дискурса, который они призваны улучшить. Каким образом в конце концов, поверхностные впечатления и увиденные мельком события подчас превращаются в оформленный, записанный, рассказанный факт? Кажется, это достигается прежде всего с помощью обобщающих фигур, тем или иным образом составляемых по пути: сконструированных образов того, как все связано. Решение – а это решение – представить Паре в виде политического агона и изобразить Сефру в виде морального ландшафта создает мир, описываемый моим описанием. Какова бы ни была реальность (помимо того, что она реальна), наше впечатление о ней – поляризованные различия, срежиссированная жестокость, одержимая деловитость, образцовая форма, рой мигрантов, социальное размывание – неизбежно вытекает из того, как мы о ней говорим.

Вопрос в том, почему мы говорим о ней именно так. Опять же, предпочитаемый ответ состоит в том, что это определяется тем, что мы обнаруживаем перед собой – широко открыв глаза, беспристрастно, пользуясь своими методами. Все есть то, что есть, и ни что другое; агоны – это агоны, ландшафты – это ландшафты. Представления – убеждения, взгляды, версии, суждения – можно изобрести, позаимствовать у других, вывести из теорий; на них можно даже натолкнуться в снах или в стихах. Но их использование санкционируется положением дел. Главная задача – рассказать все как есть.

Что ж, возможно; я определенно не хотел бы защищать обратное. Однако такой взгляд на вещи (идеи накапливаются в голове, вещи существуют в мире, и последние кроят первые по своей форме) не очень помогает в понимании того, как добывается знание в ходе антропологической работы. Спрашивать, действительно ли Паре – череда конфликтов, а Сефру – распадающаяся форма, все равно что спрашивать, действительно ли солнце – это взрыв, а мозг – это компьютер. Вопрос в том, что вы говорите, говоря это. Куда это вас приводит? Есть и другие образы: солнце – это печь, Сефру – это базар; Паре – это танец, мозг – это мышца. Чем вызваны мои образы?

Их вызывают (или вытесняют, если они плохо сконструированы) другие образы, вытекающие из них, – их способность вести к дальнейшим описаниям, которые, пересекаясь с другими описаниями других вещей, расширяют их применимость и повышают их устойчивость. Мы всегда можем рассчитывать на то, что случится что-то еще – еще одно беглое впечатление, еще одно краем глаза увиденное событие. На что мы не можем рассчитывать, так это на то, что мы сумеем сказать что-нибудь стоящее, когда это произойдет. Мы не рискуем исчерпать реальность; мы постоянно рискуем исчерпать знаки или по крайней мере сделать так, что старые знаки внезапно умрут у нас на руках. Сущность сознания – то, что оно действует постфактум, ex post, идет по следу жизни: сначала событие, потом формулировка, – проявляется в антропологии в виде постоянного стремления к изобретению систем дискурса, которые способны более или менее идти в ногу с тем, что, как кажется, происходит.

Построение систем дискурса, структур репрезентации, внутри которых происходящее можно изложить в форме утверждений и аргументов, подкрепленных эмпирическим материалом, – именно этим занимаются антропологи, претендующие, как и большинство из нас, на то, что они описывают вещи, которые действительно имели место. И против этого же они возражают. Именно таким системам, структурам, конфигурациям знаков, способам говорения, а не проявлениям реальности, к которым имеют доступ только ясновидцы, следует адресовать сомнения и возражения. Моя повесть о двух городах призвана не просто выявить различия; она использует их для интерпретации. Начав оттуда, откуда мне пришлось начать, с локальных событий, я хочу теперь, когда на меня не давит груз их непосредственности, придумать способ говорить о вещах, которые выходят за пределы этих событий, объемлют их, и, в свою очередь, обратно превращаются в них, – создать язык значимого контраста, который сможет, как я сказал раньше, придать смысл водоворотам и сливающимся потокам, в пучине которых я столько лет неловко барахтался.

Для этнографа все определяется тем, что одно ведет к другому, другое – к третьему, а третье – неизвестно к чему. За пределами Паре и Сефру, вокруг них, позади них, перед ними, над ними находится огромная масса… как мне назвать их? практик? эпистем? общественных формаций? реальностей? – которые связаны с этими местами и которым должно быть отведено место в любом проекте, призванном получить от пребывания в них что-то кроме диковинных сведений. Как бы сложно ни было начать такой рассказ, еще сложнее – остановить его.

Приходится работать ad hoc3131
  Специально для данного случая (лат.). – Прим. перев.


[Закрыть] и ad interim3232
  Временно (лат.). – Прим. перев.


[Закрыть], соединяя тысячелетние истории с трехнедельными бойнями, международные конфликты с муниципальными экологиями. В финальную конструкцию должны быть так или иначе вставлены экономика риса или оливок, этническая или религиозная политика, механизмы языка или войны. А также география, торговля, искусство и технологии. Результат неизбежно будет неудовлетворительным, неуклюжим, шатким и бесформенным – грандиозным сооружением непонятного назначения. Антрополог, или по крайней мере тот, кто хочет делать свои сооружения более сложными, а не замкнутыми на себя, – это маниакальный кустарь, доверившийся своей смекалке: Том Свифт Ричарда Уилбера, в тихую погоду собирающий дирижабли на заднем дворе3333
  Wilbur R. Folk Tune // The Beautiful Changes and Other Poems. New York, 1947. P. 27.


[Закрыть].

2. Страны

Мир делится на страны. За исключением полюсов и океанов, нескольких островов в Тихом океане, Карибском бассейне и Южной Атлантике, Ватикана, зоны Панамского канала, Гибралтара, Западного берега (на данный момент), Гонконга (до 1997 года), Макао (до 1999 года), нет практически ни одного клочка земли на земном шаре, который бы не относился к ограниченному и неразрывному участку пространства, называемому Республикой того, Народной Республикой сего, Союзом, Королевством, Эмиратом, Конфедерацией, Государством или Княжеством того или этого. Эти участки отделены друг от друга (ни один клочок земли не может принадлежать двум из них), однозначны (клочок земли либо принадлежит чему-либо, либо нет), исчерпывающи (ни один клочок земли не может ни к чему принадлежать) и теперь, когда Пакистан и Бангладеш разделились, непрерывны. Какие бы споры ни велись о точных границах этих участков – Северная Ирландия и Западная Сахара, Южный Судан и Восточный Тимор, судорожные метания переделенных земель, составлявших некогда Советский Союз, – у нас теперь есть абсолютная карта. Абсолютная не в том смысле, что она никогда не меняется; сегодня «Рэнд Макнелли»3434
  «Рэнд Макнелли» – американская компания, выпускающая картографические справочники и атласы. – Прим. перев.


[Закрыть] нужно выпускать новое издание практически каждый день. Она абсолютная в том смысле, что, как бы она ни менялась, она состоит из «стран», населенных «народами» и идентифицируемых как «государства», то есть как «национальные государства».

Конечно, это не всегда было так, и для большей части мира такое положение дел – новинка. Разбросанные тут и там империи, культурные регионы, торговые лиги, города-государства, совместные владения, зависимые страны, протектораты, свободные порты, необследованные территории, династии без границ, мандатные территории и полусуверенные колонии, которые усеивали любой исторический атлас (Трансильвания, Восточная Индия, Туркестан, Конго, Танжер), исчезли лишь вчера; дальновидный британский археолог, назвавший книгу об индийских древностях «Пять тысяч лет Пакистана», смотрел не назад, а по сторонам. Нельзя написать историю «Марокко» или «Индонезии» (первое название появилось в шестнадцатом веке и было заимствовано у города, второе было взято в девятнадцатом веке из лингвистической классификации), которая будет начинаться со времен, значительно предшествующих 1930-м годам, и не потому, что этих мест или этих названий раньше не существовало, и даже не потому, что они не были независимыми, а потому, что они не были странами. Марокко было династиями, племенами, городами, сектами и позже colons. Индонезия была дворцами, крестьянами, гаванями, иерархиями и позже indische heren3535
  Букв. «индийские господа» (нидерл.). Вероятно, имеется в виду правящая верхушка Нидерландской Индии: высокопоставленные служащие Ост-Индской компании, землевладельцы и проч. – Прим. ред.


[Закрыть]. Они не были цветными многоугольниками.

В обеих странах, которые сегодня наконец более или менее стали цветными многоугольниками, кажущаяся окончательность их превращения затмевает – даже у тех, кто немного знает историю, – тот факт, что они обрели реальность только недавно. Для живущих там людей, теперь зовущихся гражданами, и для тех, кто там не живет, но приезжает в качестве туристов, дипломатов, бизнесменов, журналистов, постоянно проживающих иностранцев, шпионов или антропологов, густой туман картографической идентичности – даже овцы кажутся марокканскими, даже вулканы кажутся индонезийскими – мешает вспомнить, что места – это случайности, а их названия – идеи. Гражданство кажется чем-то новым, по крайней мере для самих граждан, но идентичность – нет: у нас не всегда было государство или у нас было слишком много государств, но мы были собой если не всегда, то по крайней мере со времен заливных полей и Боробудура3636
  Боробудур – буддийский храмовый комплекс, построенный на острове Ява в IX веке н.э. – Прим. перев.


[Закрыть], ислама и арабских вторжений.

Подобная предрасположенность – не безоговорочная, но почти – мыслить культуру, географию, политику и себя исходя из ограниченных областей абсолютной карты, в категориях стран, приводит к пониманию прошлого как пролога, а будущего как развязки. У истории появляется постоянная тема. Это не совсем вигизм3737
  Вигизм – представление об истории как о непрерывном движении прогресса. – Прим. ред.


[Закрыть], хотя стрела времени, безусловно, указывает вверх, и ощущение перехода из темного прошлого в менее темное настоящее очень сильно. И это не просто презентизм, хотя сегодняшнее положение дел почти целиком предопределяет восприятие. Скорее это можно назвать иллюзией сущности. Внутри раздутых категорий описания режимов – феодализм или колониализм, поздний капитализм или мир-система, неомонархия или парламентский милитаризм – скрывается устойчивое характерное качество (глубокая марокканскость, внутренняя индонезийскость), которое проявляется вовне.

Такое представление о мире обычно называется национализмом. В этом термине нет ничего плохого, но он не столь четок, как кажется (еще одна раздутая категория), группируя не поддающееся группировке и размывая внутренне ощущаемые различия. У каждой сущности есть свое характерное качество, и никто из тех, кто приезжает в Марокко или Индонезию, чтобы выяснить, что там происходит, не спутает их друг с другом и не удовлетворится возвышенными банальностями о едином человеческом роде или всеобщей потребности в самовыражения. Приезд в страну, почти в любую, но точно – в эти, дает опыт, достаточно осязаемый, чтобы ощущать его на своей коже, и достаточно проникающий, чтобы ощущать его под ней.

Трудность заключается в артикуляции этого опыта, в представлении его остальным. Импрессионизм – крики погонщиков верблюдов и минареты, рисовые террасы и театр теней – порождает образ с плакатов туристических фирм. Эмпиризм – нагромождение мелких культурных деталей – порождает этнографическую телефонную книгу. Тематизм – великие чувства и большие идеи – порождает историческую оперу. Но Марокко – Ривьера Юга – похожа на плакат, Индонезия – три тысячи островов (четырнадцать тысяч, если считать скалы) и где-то две сотни языков – напоминает телефонную книгу, и обе страны, которые никогда надолго не успокаивались, представляют собой исторические оперы. Поэтому подобные образы, сколь бы вульгарными и упрощающими они ни были (а это еще не самый плохой вариант, фанатичное Марокко и мечтательная Индонезия гораздо хуже), волей-неволей становятся отправной точкой для размышлений о том, где ты находишься, и для последующей замены их, постфактум, чем-то немного менее обобщающим, немного менее внешним и немного менее эмоциональным.

Любой, кто хочет рассказать об этих двух странах на одном дыхании, сталкивается также с неудобным вопросом о сходствах и различиях3838
  World Bank. World Development Report 1991. New York, 1991; World Bank. Trends in Developing Economies. Washington, D.C., 1991; World Bank. The World Bank Atlas, 1991. Washington, D.C., 1991. «Три с половиной столетия» голландского контроля над Индонезией – миф: жесткий внешний контроль над Явой был установлен в основном в девятнадцатом веке, а в некоторых местах – только в начале двадцатого. То же самое в Марокко: некоторые части Атласа «умиротворили» только в 1920-х.


[Закрыть]. Конечно, они не похожи. У Индонезии (по состоянию на 1989 год) примерно в семь раз больше население, в четыре раза больше площадь, в четыре раза больше валовой внутренний продукт, в полтора раза больше городов, в два раза больше темпы роста, чуть меньше чем в полтора раза больше среднедушевой доход, в четыре раза больше объем внешней торговли и в два раза больше численность школьников, чем у Марокко. Марокко было колонией французов и испанцев примерно сорок лет; Индонезия была колонией голландцев примерно триста пятьдесят лет. Марокко жаркое, сухое, находится на побережье Африки, зажато между штормами Атлантики и Сахары; Индонезия теплая, влажная, находится на Малайском архипелаге, полгода мокнет под азиатскими ветрами и еще полгода сушится под австралийскими. В Индонезии есть нефть, в Марокко нет; в Марокко есть фосфаты, в Индонезии нет. Пшеница, оливки, апельсины, шерсть; рис, сахар, кофе, каучук. Покрывала и саронги; искусство верховой езды и балет. Целование кольца; горизонтальный кивок.

Но есть и бросающиеся в глаза сходства. Обе страны исламские: Марокко – почти полностью, Индонезия – преимущественно. Обе возникли после значительного урона, нанесенного престижу Европы Второй мировой войной (японская оккупация, коллаборационизм Виши), в результате длительной и ожесточенной националистической революции. Индонезия немного более популярна, Марокко немного более специализировано. В них (опять же по состоянию на 1989 год) примерно одинаковая продолжительность жизни, структура производства, темпы прироста населения, коэффициент обслуживания долга, уровень инфляции, отношение экспортных доходов к валовому национальному продукту и норма калорий на душу населения. Обе тысячу лет были цивилизованными, в течение пяти веков угнетались Западом и в течение двадцати пяти лет сохраняли политическую стабильность, что входит в принятое Всемирным банком (у которого взяты приведенные цифры) осторожное определение так называемых «развивающихся стран с доходами ниже среднего». В обеих есть неассимилируемые или, во всяком случае, неассимилированные меньшинства: в одном случае евреи, в другом китайцы. Обе – не богатые, не бедные, не марксистские, не демократические и пока не одержимые религией.

Поэтому сказать, что именно представляет собой страна, охарактеризовать ее как социальную реальность, имеющую определенную форму и силу, – гораздо более сложная задача, чем кажется по плоскому образу абсолютной карты либо по монографической легкости, с которой описывается марокканское сельское хозяйство или индонезийская кухня, марокканский ковер или индонезийская бюрократия. Будучи одновременно физическим объектом и абстрактной идеей – пространством внутри по-разному проницаемых границ, гигантским знаком, прочитываемым различными способами, – она сопротивляется сведению к тому или другому: к номиналистскому языку материальных вещей («марокканское сельское хозяйство – это сельское хозяйство в Марокко») или к платонистскому языку идеальных форм («индонезийская кухня – это кухня в индонезийском духе»). Как и любую конструкцию – ковер, бюрократию, поле, еду или попытки профессионального путешественника описать, где он побывал, – эту можно понять, только поняв, каким образом она создается из того, из чего она создается, и как ею в итоге можно пользоваться.

* * *

Употреблять расплывчатый и скромный термин «страна» (по-арабски блад, по-индонезийски негри), а не, как это гораздо более распространено, такие насыщенные, нагруженные и зачастую достаточно тенденциозные термины, как «государство» (давла, негара), «нация» (умма, бангса), «родина» (ватан, танах-аир) или «национальное государство» (для которого, по веским причинам ни в том, ни в другом языке нет подходящего эквивалента), для обозначения того, что стоит за словами «Марокко» и «Индонезия» и является их наиболее глубоким и общим референтом, – это больше, чем просто семантический шаг. Это значит поставить под сомнение адекватность обычного способа их осмысления как слабых режимов, господствующих над необразованными народами, и предложить другой образ: исторические ландшафты, усеянные политикой.

Первое, что бросается в глаза в Индонезии (или, во всяком случае, бросилось в глаза мне, когда я бродил среди хаоса министерств, ведомств, институтов и полицейских участков Джакарты), – то, что это осадок настоящего, чистый продукт рухнувшего колониализма, а первое, что бросается в глаза в Марокко (когда смотришь на озимандские3939
  Озимандия – царь, герой одноименного стихотворения Шелли. В стихотворении имя «Озимандия» написано на обломке изваяния, оставшегося от величественной цивилизации. Озимандий – греческое имя Рамзеса II. – Прим. перев.


[Закрыть] святыни Рабата и их имитации в стиле араб-нуво), – то, что это анахронизм, княжество эпохи Возрождения, которому благодаря ловкости и удаче удалось продержаться до двадцатого века. Но затем, после длительного пребывания за пределами столиц с их шармом, понимаешь ошибочность обоих суждений. И это заставляет задуматься, почему они кажутся привлекательными стольким аналитикам, как местным, так и иностранным, да и тебе самому. Существует не так уж много книг («Индонезия: реальная мечта», «Le Fellah Marocain: Défenseur du Trône»4040
  «Марокканский феллах: защитник трона» (франц.). – Прим. перев.


[Закрыть], «Бунт в раю», «Предводитель правоверных»)4141
  Jones H. W. Indonesia: The Possible Dream. New York, 1971; Leveau R. Le fellah marocain, défenseur du trône. Paris, 1976; Tantri K’tut. Revolt in Paradise. London, 1960; Waterbury J. The Commander of the Faithful. London, 1970. Версия, в очень сильной мере концентрирующаяся на фигуре султана, представлена в: Coombs-Schilling M. E. Sacred Performances: Islam, Sexuality, and Sacrifice. New York, 1989; исследование, в котором власть короля помещается в более широкий, социологически более реалистический контекст: Hammoudi A. Maître et disciple: Aux fondements culturels de l’autoritarisme marocain. Paris, 1992. Сильная версия индонезийского революционного движения (провалившегося): Anderson B. Language and Power: Exploring Political Cultures in Indonesia. Ithaca, 1990; более сбалансированный взгляд: Emmerson D. K. Indonesia’s Elite: Political Culture and Cultural Politics. Ithaca, 1976. Мои собственные взгляды излагаются в: Geertz C. Islam Observed. Chicago, 1973.


[Закрыть], в которых Индонезию изображают не только хранящей верность народной революции либо предающей ее, и еще меньше книг, в которых Марокко описывают не через призму его короля. В том, как эти места представляют себя себе и другим, а также в том, как мы смотрим на них и какие питаем надежды в отношении их, есть что-то систематически вводящее в заблуждение.

Отчасти это пристрастие к историям о власти – о перипетиях незавершенной революции, о схемах и маневрах обороняющейся монархии – является результатом бурной постколониальной истории этих двух стран. Череда региональных восстаний, городских беспорядков, неудавшихся покушений, почти успешных переворотов (убийства в аэропортах и расстрелянные пикники), а также безрассудные первые шаги в международной политике (Зеленый марш4242
  Зеленый марш – массовая акция в Марокко в 1975 году, организованная правительством, чтобы вынудить Испанию передать Марокко спорные территории Западной Сахары. Толпы безоружных марокканцев пересекли границы спорных земель, размахивая национальными флагами и Коранами. В результате Западная Сахара была разделена между Марокко и Мавританией. – Прим. ред.


[Закрыть], Конфронтация с Малайзией4343
  Конфронтация с Малайзией – конфликт Индонезии и новообразованного государства Малайзия в 1961–1966 годаx. Индонезийское правительство выступило против плана создания Малайзии, в которую первоначально предполагалось включить не только Малайскую Федерацию на Малаккском полуострове и Саравак и Сабах в северной части Калимантана, но и Сингапур и Бруней. Этот проект был объявлен колониальным и империалистическим, а борьба с ним позиционировалась как шаг к мировой революции. Противостояние развернулось на уровне переговоров в международных организациях, в 1963 году индонезийские добровольцы начали партизанскую войну на Северном Калимантане, в 1965-м Индонезия вышла из ООН. Режим Сухарто не был заинтересован в продолжении конфронтации, и в 1966 конфликт был свернут. – Прим. ред.


[Закрыть]) привели к тому, что практически все – посторонние, которые хотят вмешаться, свои, которые хотят найти выход, – оказались сильно озабочены не только тем, удержится ли центр, но и тем, что этот центр на самом деле собой представляет. Если (как предполагается) государство управляет страной, то что (как мы должны вообразить) управляет государством?

Но за этим скрывается нечто большее, чем желание читать и, возможно, переписывать сегодня завтрашние заголовки. Представление о том, что столь многое (на самом деле почти все) зависит от быстротечных мелодрам наблюдаемой политики – кто вхож к королю? (и сколько это стоит?) где распространители Революции? (и какие планы они строят?), – вытекает из более глубокой ошибки, запутывающей еще сильнее: отделения власти от условий ее возникновения или непосредственного отправления, в результате чего она становится единой, абстрактной силой, определяемой, подобно обаянию, магии или повседневным представлениям об электричестве, исключительно через ее последствия. Элиты монополизируют ее, массы лишаются ее; центры владеют ею, периферии сопротивляются ей; официальные лица угрожают ею, подданные прячутся от нее. Но что она такое, остается загадкой.

Это и останется загадкой, пока единственные вопросы, которые задают о власти, – это вопросы о том, где она находится и против кого она направлена (вопросы, составляющие идею фикс как правых, стремящихся ее укрепить, так и левых, стремящихся перенести ее куда-нибудь еще), а не о том что, помимо должности, оружия и воли, делает ее реальной. Превращение (за одиннадцать столетий) тучи марокканских племенных вождей и городской знати, религиозных правоведов и странствующих торговцев, потомков Пророка и харизматичных народных героев в гигантский лабиринт личной преданности, соперничества, заговоров и предательств и включение (за пятнадцать столетий) огромного конгломерата индонезийских народов, общин, конфессий, языков, привычек и образов жизни в идеологическую суперкультуру могут рассказать нам о сущности этих стран больше, чем повествования о Левиафане или о переменчивых судьбах политических знаменитостей. Государства столь же сложны, столь же локально сконструированы и столь же непохожи, как разные литературы – и как минимум столь же оригинальны.

Марокко, если выйти за пределы его абсолютистской самопрезентации, является (и всегда было) не столько монопольной деспотией, сколько неравномерным полем политических микроединиц, мелких, еще более мелких и совсем крошечных, рассеянных по микросредам фрагментированной сельской местности – горам, степям, плато, прибрежным районам, пустыням, оазисам, предгорьям, аллювиальным равнинам – и охватывающих ее самые труднодоступные и самые потаенные социальные уголки: семьи, кварталы, рынки, племена. В основе всего лежат непосредственные, прямые договорные отношения зависимости между лично знакомыми людьми, которые иногда называют патронажем, иногда – клиентелой, а по-мароккански – седк (что означает одновременно «преданность», «добросовестность», «дружба», «правда»). Более широкие системы связей образуются путем установления тех же самых (столь же непосредственных) отношений во все более широком диапазоне действий.