Текст книги "Постфактум. Две страны, четыре десятилетия, один антрополог"

В Индонезии, которая делится на острова4444
  Общий обзор индонезийского этнического разнообразия см. в: Geertz H. Indonesian Cultures and Communities // McVey R. Indonesia. New Haven, 1963. P. 24–96. См. также: Peacock J. L. Indonesia: An Anthropological Perspective. Pacific Palisades, Calif., 1972; Geertz C. The Integrative Revolution: Primordial Sentiments and Civil Politics in the New States // Geertz C. (ed.). Old Societies and New States. New York, 1964. P. 105–157; Geertz C. ‘Ethnic Conflict’: Three Alternative Terms // Common Knowledge. Vol. 2. № 3. 1993. P. 54–65.


[Закрыть], а не на ландшафты, единицами являются (и всегда были), напротив, народы (суку, суку-бангса), связующим посредником – идеология общей идентичности, а страной – предполагаемая нация наций. Яванцы, ачехцы, даяки, дани; мусульмане, индусы, христиане; малайцы, китайцы, папуасы – их всех надо объединить. А чтобы их объединить, нужен рассказ, который убедит их в том, что они связаны судьбой и природой в политическое целое.

И все же: о чем мы говорим, когда говорим о различиях? Поместить в центр анализа (или, быть может, всего лишь воспоминаний, рассказа о местах) глобальный контраст, даже такой очевидный и долговечный, как разница между седк и суку, – между страной, объединенной (в той мере, в какой она едина) протяженными сетями личной лояльности, и страной, объединенной (едва ли более прочно) абстрактными идеологиями культурной общности, – значит вызвать подозрение, что, будь выбраны другие полюса, введены другие противопоставления, взгляду бы предстали другие явления и были бы сделаны другие выводы. И это правда. Если бы эти противопоставления были тщательно подобраны и аккуратно выстроены, они бы были по-своему интересны.

Но есть разница между различием и дихотомией. Первое – это сравнение, оно связывает; вторая – это разрыв, она изолирует. Непохожесть Марокко и Индонезии не делит их на абсолютные типы, социологические эквиваленты природных видов; они отражают, обрамляют и проясняют друг друга. По крайней мере для меня. Когда, потрясенный событиями середины шестидесятых, я решил, что лучше работать в Марокко, я узнал об Индонезии больше, чем если бы отправился прямиком туда. А когда я не без тревоги, вернулся в Индонезию после того, как в семидесятые все успокоилось, то узнал о Марокко больше, чем если бы ограничился Северной Африкой, к чему я тогда склонялся, поскольку начал осваиваться в другой цивилизации. Лавируя между обществами, историями, культурами, государствами, глядя сначала в одну, потом в другую сторону, я выработал свой взгляд на то, к чему пришли эти страны в качестве стран. Поэтому представлять их подобным образом кажется вполне естественным и честным. Противопоставленные противоположности.

Тогда почему при таком челночном способе восприятия вещей кажется, что эти недавно образовавшиеся, но давно наметившиеся страны, места, которые были местами («Самый дальний Запад», «Земля под ветром») тысячу лет, но стали централизованными или полуцентрализованными государствами («Аль-Макзан», «Протекторат Марокко», «Аль-Мамлякат аль-Магрибия», «Матарам», «Oost Indië», «Republik Indonesia») в лучшем случае несколько сотен лет назад, в любой точке этой раздробленной линии времени демонстрируют определенный характер, напоминающий и дополняющий то, что, казалось бы, происходило раньше, и предваряющий и предвещающий то, что, как кажется, произойдет позже? Почему, несмотря на множество перемен, резких и глубоких – свержения династий, расцветы торговли, вторжения иноземцев, технологические преобразования, смены веры, – они каким-то образом обнаруживают некий устойчивый аспект, который не могут не замечать, как бы их это ни злило («почему, ну почему мы всегда одни и те же?»), даже самые раскрепощенные и идущие в ногу со временем граждане, помешанные на развитии, современности и отказе от традиций? Этот феномен нам всем хорошо знаком по лучше задокументированным обществам – Англии при Елизавете I и при Елизавете II, Японии при Токугаве и сегодня, – где его достаточно объясняет, как нам кажется, очевидная преемственность истории, ды2ры в которой залатаны гениальными энциклопедистами и учеными с помощью бесчисленных подробностей. Когда мы встречаем этот феномен в хуже задокументированных обществах, где кривую фактов сложнее выпрямить, это говорит о том, что здесь кроется что-то гораздо большее.

Преемственность здесь – в той мере, в какой она существует, – это не преемственность события, не невероятная цепочка неоднозначных причин, и не преемственность сущности, не фиксированное внутреннее качество, которое дрейфует сквозь время. Это преемственность политической задачи: в Марокко – выстроить что-то похожее на управление на основе локально укорененных отношений личной лояльности; в Индонезии – выстроить его же на основе разнородных и конкурирующих коллективных идентичностей. С тех пор (начало одиннадцатого и конец двенадцатого века) как Альморавиды4545
  Берберская династия, основанная в середине XI века Абдуллой ибн Ясином аль Гузулием. – Прим. перев.


[Закрыть] и Альмохады4646
  Берберская династия, основанная в XII веке Мухаммадом ибн Тумартом в результате борьбы с Альморавидами. – Прим. перев.


[Закрыть] двинулись, по пути собирая сторонников и рассеивая противников, из компактных пальмовых рощ Предсахары и узких долин Антиатласа на север, к атлантическим равнинам, Средиземному морю и Андалусии, или с тех пор, как (в 1300-х) государство Маджапахит с берегов нитевидных рек северо-восточной Явы провозгласило свою духовную власть над шестой частью Азии, каждая из стран представляла собой поле разнообразных провинциализмов, время от времени совершавших экспансию. Когда бы и куда бы вы ни заглянули в Марокко, вы обнаружите региональные движения, которые идут вперед, отступают назад или топчутся на месте, а в Индонезии увидите культурно обособленные сообщества, которые расширяются, уменьшаются или защищаются. Длятся, или по крайней мере долгое время длились, не страны. Страны – это бездвижные территории, где сталкиваются амбиции. Длится то, с чем они имеют дело: разнообразие, дисперсия и неимоверное упорство безусловной преданности – индивидам, силе характера в одном случае и «мы», силе подобия в другом.

* * *

Если взглянуть на политическую генеалогию Марокко и Индонезии – опять же практически в любой точке, – там обнаружится тот же контраст между политикой седк, игрой персонажей, большинство из которых действуют решительно и практически все – мужчины, и политикой суку, игрой народов, по-разному реагирующих на попытки поглотить их со стороны более крупных образований, – до введения европейского правления, когда все были соперниками и каждый сам по себе; в период обманчивого расцвета протектората или Нидерландской Ост-Индии, когда анклавная модернизация и расовая иерархия казались (по крайней мере для властей и в течение какого-то времени) правильными, естественными, ясными и постоянными; или когда им на смену пришли планирование, инвестиционная политика, программы помощи и авиалинии современного государства. В 1520, 1925 или 1986 году механизм различается, как и отдельные способы его применения. Но эмоции, стоящие за ним, те же или почти те же самые.

В 1520 году (если взять за точку отсчета год, достаточно далекий, чтобы можно было говорить о традиционности, и достаточно близкий, чтобы сойти за предтечу настоящего) в Марокко в Фесе царствовала умирающая племенная династия, подтачиваемая внутри города сектантскими разногласиями между религиозными деятелями, а за пределами города – цепной реакцией мятежей, поднимаемых различными авантюристами. На юге среди гор зарождалось суфийское движение, лидеры которого, получив контроль над караванными путями и работорговлей с Суданом и объявив себя возродителями, святыми и потомками Пророка, отправились на север, сначала в Марракеш, затем в Фес и наконец к своим собственным предательствам и распрям. Португальские (и генуэзские) торговцы людьми окопались в мрачных крепостях, снабжавшихся с моря, вдоль побережья Атлантического океана; испанские (и генуэзские) торговцы людьми окопались, чуть менее основательно, вдоль Средиземного моря. Османские наемники, служившие то одному, то другому местному претенденту, надвигались с алжирского востока. Религиозный город-государство пытался, по большей части тщетно, выдавить христиан из гор на севере. Вооруженные аскеты, окутанные святостью, знаменитые марабуты, наносили удары из укрепленных святилищ, разбросанных по Атласам, Рифу, степям и плоскогорьям. А на востоке Предсахары, среди остатков Сиджильмасы – легендарного торгового центра в пустыне, который когда-то связывал Каир с Тимбукту, – появились слабые проблески того, чему суждено было стать спустя полтора столетия нынешней монархией, Алавитами.

Такая степень политической дисперсии в стране, которая составляет в лучшем случае тысячу километров в длину и вдвое меньше в ширину, окружена, в своем калифорнийском уединении4747
  См.: Swearingen W. D. Moroccan Mirages: Agrarian Dreams and Deceptions, 1912–1986. Princeton, 1987. P. 59.


[Закрыть], горами, пустынями, пустошами и морями и, несмотря на разнообразие микросред (также довольно калифорнийское), не так уж плохо внутренне связана, немного необычна, даже для Марокко. Но не так уж сильно. Середина семнадцатого века, конец восемнадцатого и начало двадцатого выглядят почти неразличимо – меняется только оружие. Общим лейтмотивом остается сонм самоуверенных имяреков, сельских и городских, религиозных и военных, купеческих и потомственных, образованных и простонародных, оседлых и странствующих, которые ждут благоприятного момента, чтобы создать коалицию, впрочем с частичным, неполным и кратковременным успехом. И этот лейтмотив не остался в прошлом.

Даже после начала восемнадцатого века, когда династия Алавитов, к тому времени находившаяся в Мекнесе, своем первом замке, организует нечто похожее на профессиональную армию, или после середины девятнадцатого века, когда, втянувшись наконец в фесскую дипломатию, она организует нечто похожее на нормальный управленческий аппарат, базис власти остается личным, хрупким, ситуативным и рассредоточенным. Для европейцев, теперь все больше англичан и французов, влюбленных в легитимность, централизацию и субординацию, это выглядело как мавританский декаданс, восточное извращение естественного порядка и превосходное оправдание для вмешательства (которое они и так в любом случае осуществляли) и исправления положения вещей.

Они столкнулись с множеством проблем. Между 1900-х и серединой двадцатых годов под командованием Лиотэ, этого романтика верхом на коне, «роялиста, который [подарил] Республике империю»4848
  Фраза принадлежит принцессе Марте Бибеску. Цит. по: Maurois A. Lyautey. New York, 1931. Эпиграф и p. 258.


[Закрыть], полковника, затем генерала, затем маршала, произошли десятки сражений (сотни, если считать перестрелки), кровавых, нерегулярных и рукопашных, в пустыне вокруг Фигига, в горах за Хенифрой, на побережье у Касабланки, на равнинах перед Марракешем и наиболее зрелищные – во время двух осад Феса и рифского восстания Абд аль-Крима, – прежде чем протекторат как во французской, так и в испанской версии получил перевес. Но даже тогда présence européenne 4949
  Европейское присутствие (франц.). – Прим. перев.


[Закрыть]представляло собой по большей части просто еще один набор возможных персонажей, маленьких лиотэ, среди местных персонажей, у которых были собственные связи и никаких особых причин верить в назначенную сверху власть и безликое правительство.

Искусственность протектората, социально отчужденного и культурно замкнутого, который осуществлял руководство с небольшого холма в Рабате, называемого, как и министерство, соседствующее с иностранным судом, La Résidence, а также его непродолжительность (хотя формально он начался в 1912 и закончился в 1956 году, он почти не контролировал происходящее до начала двадцатых, а в середине сороковых после Виши и вторжений союзников его роль была сведена к роли зрителя) означали, что любое вызванное им отклонение от персонализма марокканского общества оказывалось локальным, частичным, поверхностным и недолгим. Это также означало, что, в отличие от многих колониальных проектов – Индии, Египта, Индонезии, Мексики, – протекторат изначально создавался не для того, чтобы преодолеть сопротивление архаичной власти, застывшей и традиционалистской и лишь спустя несколько столетий подорванной ростом идеологически мотивированных социальных движений. Будучи в равной мере продуктами 1920-х и 1930-х, усовершенствованный империализм и популистский национализм вместе появились, вместе расцвели и вместе пришли в упадок. Как ликвидация протектората, так и распад массовых политических организаций, возникших для противостояния ему, начались с момента их основания. И первый, и вторые оказывали влияние лишь короткое время и только в благоприятных местах среди избранных групп населения, и в конечном счете так и не смогли закрепиться.

В 1925 году, когда Лиотэ, покорив последнего из марабутов или первого из националистов, Абд аль-Крима, наконец ушел, он оставил после себя, как он сам выразился, выполненную задачу и спасенную ситуацию. На полноводных северных и центральных равнинах, которые Лиотэ называл le Maroc utile5050
  Полезное Марокко (франц.). – Прим. перев.


[Закрыть], были построены огромные и, по меркам того периода, чрезвычайно рационализированные, капиталоемкие французские фермы (возможно, самые передовые в мире), и казалось, что сформированный Лиотэ союз между их владельцами, процветающими colons, и чудовищно раздутым корпусом5151
  Porch D. The Conquest of Morocco. New York, 1983. P. 298.


[Закрыть] mis-en-valeur5252
  Просвещенные (франц.). – Прим. перев.


[Закрыть] европейских чиновников (в три раза больше, чем нужно было англичанам, чтобы властвовать в Индии) вот-вот заработает и превратит страну в правильное possession5353
  Владение (франц.). – Прим. перев.


[Закрыть] – правильно управляемое, правильно стратифицированное, правильно понимаемое и правильно эксплуатируемое. Но это был, как сказал Жак Берк, один из этих чиновников5454
  Berque J. Le Maghreb entre deux guerres. Paris, 1962. P. 225ff.


[Закрыть], faux apogée5555
  Ложный апогей (франц.). – Прим. перев.


[Закрыть]. Через десять лет союз дал трещину, через двадцать – оказался скован войной, а через тридцать – увяз в тупике, означавшем конец игры.

Политический порядок, возникший, когда игра закончилась и тупик принял иную, всемирно-экономическую форму, оказался ни арабо-мусульманским однопартийным государством, как надеялось исламское крыло националистического движения, мечтавшее о верности Корану, моральном единстве и религиозном пробуждении, ни народной республикой, как надеялось секулярное крыло, мечтавшее о централизованном планировании, технической революции и rive gauche5656
  Прогрессивный (франц.). – Прим. перев.


[Закрыть] современности. Это было возрождение (точнее, продолжение, поскольку за исключением карманов, да и то искусственных, она никуда на самом деле не исчезала) игры в седк: прямых, договорных отношений зависимости. На самом деле оба крыла были устроены одинаково – как расширяющиеся коалиции локальных персонажей, объединяемых и разделяемых транслокальными амбициями. И таковы же были противостоявшие им разнообразные традиционалисты, племенные каиды и шейхи братств, которые стремились продолжать лиотэизм другими средствами.

То, что алавитский король вновь станет наиболее заметной фигурой в этом рое фигур, не было предопределено заранее. Не будь Мухаммед V изгнан и возвращен французами к концу борьбы за независимость, он, несомненно, столкнулся бы с более серьезным противодействием. И, поскольку монархомания умерла вместе с Мухаммедом V, его заметность была довольно относительной. Не столько была восстановлена монархия – она тоже никогда на самом деле не исчезала, просто ее замуровали в Résidence, – сколько королю вновь позволили делать то, что, пусть и другими средствами, в других целях и в менее пропитанной деньгами среде, всегда делали его предшественники: собирать союзников, выявлять соперников и вести борьбу.

Хасан II постоянно пытается5757
  Zartman I. W. King Hassan’s New Morocco // Zartman I. W. (ed.). The Political Economy of Morocco. New York, 1987. P. 1–33.


[Закрыть] утвердиться в политике седк, которая пронизывает все связи. Не имея лавров, чтобы на них почивать, – ему не помогают ни история его династии, ни слава его отца, ни харизма его поста, хотя и от них есть некоторый прок, и по возможности он ими пользуется, – он может лишь все время заниматься своими отношениями не с доктринами, структурами и общественностью, а с отдельными людьми, ситуациями и лояльностью.

В пятидесятые годы, когда он все еще был наследным принцем, это была лишившаяся привилегий знать из старой испанской зоны и целый ряд бунтующих племенных лидеров на севере, востоке и юге страны. В шестидесятые годы, после его вступления на престол, это были всевозможные герои-националисты. В семидесятые годы это были мятежные солдаты. В восьмидесятые годы это снова были солдаты, городская интеллигенция и мусульманские фундаменталисты. Королю приходилось постоянно бороться не столько за сохранение своего положения, сколько за утверждение его в пространстве отношений преданности, основанных на договоренностях. «Отныне, – сказал он стране, наверное, в самой тяжелой на тот момент ситуации за время своего царствования, после казни (совершенной, по слухам, собственноручно) ближайшего помощника и начальника штаба армии за соучастие в попытке его убийства в 1971 году, – я никогда и никому не должен доверять»5858
  Цит. по: Nelson H. D. (ed.). Morocco: A Country Study: 4th ed. Washington, D.C.: U.S. Govt. Printing Office, 1978. P. 79.


[Закрыть]. Но, конечно же, как и все жертвы предательств, доверять он продолжает. И теперь, когда ему за шестьдесят, Хасан II обучает этому искусству своего сына, которому тоже придется его практиковать (в некоторых отношениях, в основном материальных, с более сильной позиции, в некоторых, в основном моральных, с более слабой), чтобы сохранить монархию, которая представляет собой не властный монолит, но лицензию на практику. Сувереном здесь является седк.

Примерно в 1520 году в Индонезии торговые государства северного побережья Явы – некоторые старые, большинство новые, и все в отчаянной борьбе за расширение – начали одно за другим официально принимать ислам. Португальцы, которые изобрели караку5959
  Law J. On the Methods of Long-Distance Control: Vessels, Navigation and the Portuguese Route to India // Law J. (ed.) Power, Action and Belief: A New Sociology of Knowledge? London, 1986. P. 234–263.


[Закрыть] и захватили Малакку, достигли Молуккских островов, чтобы своими глазами увидеть «острова королей и пряностей»6060
  Название «Молуккские» или, более точно, «Малукские» острова происходит от арабского Джазират аль-Малук, «острова королей». Я использовал западные, а не индонезийские названия таких мест, как Борнео, Сулавеси и Молуккские острова, исключительно ради ясности. Обо всей этой истории см.: Reid A. Southeast Asia in the Age of Commerce, 1450–1680. Vol. 1. New Haven, 1988.


[Закрыть].

В Ачехе, на самой западной оконечности Суматры, был основан мусульманский султанат, богатый и воинственный. Пиратское государство, пока еще не исламское и не макасарское6161
  Макасар – столица индонезийской провинции Южное Сулавеси, крупнейший город Сулавеси, который был важным торговым центром в XVI–XVII веках. – Прим. перев.


[Закрыть], начало выходить за пределы южного Сулавеси. Еще были индуизированные царства (индо-буддийские, как их обычно называют): умирающие – во внутренних районах Явы, непокорные – на укромном юге Бали. На севере Сулавеси, на севере и востоке Борнео и на юге Филиппин в устьях рек расположились торговые города, преимущественно мусульманские. Во внутренних районах Суматры, Борнео и Сулавеси и на островах по пути на восток архипелага обитали замкнутые племена, преимущественно языческие. Разрозненное скопление очень непохожих, глубоко своеобразных мест, из которых одни стремятся к морю, риску, соперничеству, деньгам и этническому смешению, а другие прячутся, ища убежище в джунглях, в горах или в защищенных бухтах.

Таким образом, и здесь шестнадцатый век, последний перед тем, как на архипелаге установилась европейская власть, выступает во многих отношениях поворотным пунктом между Средневековьем и современностью. Именно тогда страна стала преимущественно исламской. Именно тогда чужаки – арабы, индийцы, китайцы, португальцы, испанцы – стали во все большем количестве наводнять портовые города, которые выстроились в одну большую морскую улицу, идущую от Малаккского пролива на западе через Яванское море к «карманным океанам» – морям Банда, Тиморскому, Арафурскому – на востоке. И именно тогда эти города, каждый из которых управлялся (в той мере, в какой он вообще управлялся) местным султаном или раджей – вчерашним племенным вождем, – боролись между собой за региональное господство: Ачех, Малакка, Джохор на западе; Бантен, Чиребон, Демак, Джепара, Тубан, Гресик в центре; Тернате, Тидоре, Амбон, Макасар на востоке. Огромный торговый узел (который, разумеется, выходил за пределы архипелага и включал материк и Филиппины) связывал народы друг с другом и, связывая их, одновременно усиливал их разобщенность.

Но морская торговля на дальних расстояниях, как и выскочки и марабуты в Марокко, не ограничивается шестнадцатым веком. По известному изречению одного голландского историка6262
  Leur van, J. C. Indonesian Trade and Society, Essays in Asian Social and Economic History. The Hague, 1955. О «величайшей торговой компании»: Glamann K. Dutch Asiatic Trade, 1620–1740. The Hague, 1958. P. 1. Другие материалы, посвященные ранней торговле в Юго-Восточной Азии, можно найти в: Meilink-Roelofsz M. A. R. Asian Trade and European Influence in the Indonesian Archipelago between 1500 and about 1630. The Hague, 1962; Schrieke B. Indonesian Sociological Studies. Part I. The Hague, 1955; Reid A. Southeast Asia in the Age of Commerce.


[Закрыть], такая торговля является в Индонезии «исторической константой», во многом сродни климату. Она играла важную роль в индианизации значительной части архипелага примерно с пятого века. В семнадцатом веке она привлекла Голландскую Ост-Индскую компанию, которая тогда была крупнейшей торговой компанией в мире и искала перец, мускатный орех, гвоздику и сапановое дерево6363
  Сапановое дерево, саппанг, или индийское красное дерево, (Caesalpinia sappan) – тропическое дерево, растет в Юго-Восточной Азии, древесина темно-красного цвета твердая, устойчива к повреждениям насекомыми, используется в мебельном производстве, а также содержит краситель. – Прим. ред.


[Закрыть]. Торговля играла центральную роль в организации колониальных плантаций (сахар, кофе, табак, каучук, чай) голландцами в девятнадцатом и двадцатом веках, когда компании больше не существовало. И она продолжается сегодня, когда экспорт – теперь, разумеется, большей частью промышленный (нефть, древесина, бокситы, олово), международный и управляемый из Джакарты, – обеспечивает почти пятую часть национального дохода6464
  Доля экспорта в ВВП рассчитана по данным Всемирного банка: World Bank. World Development Report, 1988. Tab. 1, 11; World Bank. Trends in Developing Economies 1992. Washington, D.C., 1992.


[Закрыть], являясь ключевым звеном многих вещей. Но важно даже не постоянство присутствия международной торговли, а постоянство или по крайней мере долговременность ее воздействия: усиление и без того интенсивного регионализма страны.

Торговля не только усилила этот регионализм, а не снизила его, как можно было бы ожидать, учитывая распространенный космополитический взгляд на торговлю; она также усилила, а не снизила крайнюю несбалансированность его формы. Сегодня этнические яванцы составляют около половины населения страны, а оставшуюся часть делят между собой семь или восемь умеренно больших групп и буквально сотни мелких – схема ядра и периферии, которая, судя по всему, существовала на протяжении большей части истории архипелага.

Индийская цивилизация – Боробудур, батик, оркестр гамелан, театр теней – достигла расцвета на Яве. Центр торгового узла шестнадцатого века находился на ее северном побережье, несмотря на то что наиболее прибыльные грузы приходили из других мест. Голландцы основали там штаб-квартиру, сначала – своей Компании, затем – своей колонии. Подъем национализма и революция против голландцев в основном происходили там. И сегодня Ява и яванцы остаются, несмотря на активное стремление правительства скрыть этот факт и периодические попытки, иногда насильственные, изменить его, осью жизни всей страны. Яванское противопоставление Джава и себеранг («то, что напротив», «противостоящее», «противоположное») может быть, как и большинство народных категорий, упрощением более сложной схемы и местной точкой зрения. Но, как и большинство народных категорий, оно схватывает, как все выглядит на самом деле.

Индонезийские националисты всегда воспринимали эту ситуацию как наследие колониализма, результат преднамеренного разрушения древнего единства согласно принципу «разделяй и властвуй». Но это скорее следствие влияния меркантильного империализма на древнюю раздробленность согласно принципу «объединяй и управляй». Если французы были вынуждены «умиротворять» Марокко шейх за шейхом, то голландцы были вынуждены собирать Ост-Индию народ за народом в серии крайне ожесточенных и в некоторых случаях длительных этнических войн: против амбонцев, тернатцев и гованцев6565
  Гованцы – жители султаната Гова (Макасар) на Сулавеси. – Прим. ред.


[Закрыть] в семнадцатом веке; против яванцев в семнадцатом, восемнадцатом и девятнадцатом веках; против минангкабау в 1830-х годах; против ачехцев с 1873 по 1904 год; против бугийцев, балийцев, тораджей и различных мелких групп в первом десятилетии двадцатого века. Объединив архипелаг под своей гегемонией, что заняло около двух столетий, голландцы превратили конкурентное разнообразие, в котором Ява играла значительную роль, в иерархическое разнообразие, в котором Ява играла верховную роль.

К 1925 году, когда Нидерландская Ост-Индия достигла своего faux apogée, эта структура этнической идентификации «Ява-и-все-прочие» уже полностью закрепилась. Только северо-восток Суматры, где концентрировалось выращивание табака и каучука (и половина работников были яванцы, нанятые по контракту6666
  Indenture – форма подневольного труда, которая практиковалась в некоторых колониях. Местных жителей вывозили на работы с заключением контракта на условиях, близких к рабским. – Прим. ред.


[Закрыть]), приближался к Яве по степени внимания голландцев, их присутствия и распространения той формы жизни с бильярдом, вистом, опахалами и rijsttafel6767
  Букв. «рисовый стол» (нидерл.) – разновидность банкетного стола, популярная среди голландских колонистов. Представляет собой множество блюд, выставленных одновременно на стол в мелких порциях вокруг большого блюда с рисом. – Прим. перев.


[Закрыть], которую практикующие ее плантаторы, солдаты и государственные служащие называли indisch6868
  Breton de Nijs E. Tempoe Doeloe. Amsterdam, 1973; Wertheim W. F. Indonesian Society in Transition. The Hague, 1959. P. 173ff.


[Закрыть]. Благодаря почти двумстам сахарным предприятиям6969
  Цифры, касающиеся производства сахара, взяты из: Allen G. C., Donnithorne A. G. Western Enterprise in Indonesia and Malaya. New York, 1957. P. 84ff. Насчет кофе см. p. 89ff; насчет чая (в основном в Западной Яве) см. p. 100ff.


[Закрыть] – опять же, вероятно, самым передовым в мире, – из которых каждое засевало восемьсот-девятьсот гектаров (десятая часть всех пахотных земель) и где работало около четырех тысяч европейцев и индо7070
  Индо, или «индоевропейцы», – в Индонезии потомки смешанных браков европейцев и местных жителей. – Прим. ред.


[Закрыть] и, в разгар сбора урожая, около семисот пятидесяти тысяч яванцев, а также десяткам принадлежавших голландцам плантаций чая и кофе, на которых трудились местные жители, культурная, политическая и демографическая диспропорция между Явой и остальной частью архипелага была огромной, странной и, казалось, вечной.

Для национализма, несмотря на то что некоторые его ключевые деятели были минангкабау, переселенные с Западной Суматры (они, в любом случае, вскоре потерпели поражение в борьбе за власть, развернувшейся после обретения независимости), основным полем битвы тоже стала Ява, а ключевыми фигурами в ней – яванцы. Главным из них был, конечно же, Сукарно, сын школьного учителя, который начал свою деятельность в качестве активиста в 1920-х годах, которого в период Депрессии более или менее держали (какое-то время – буквально) под контролем голландцы, который вновь вышел на сцену при поддержке японцев во время оккупации и во время последующей революции стал героем-президентом республики. Здесь были массовое движение, массовый лидер и массовые эмоции, которые держались после обретения независимости достаточно долго, пятнадцать или двадцать лет, чтобы предопределить ключевые элементы политического дискурса – популизм, борьбу, единство и революцию, – элементы, которые, сколь бы по-разному их ни понимали (одни считают, что их исказили, другие – что облагородили), по-прежнему преобладают даже сейчас, когда движение и его лидер сошли со сцены (исчезли ли эмоции, сказать однозначно нельзя).

Массовые убийства 1965 года тоже были, конечно, большей частью яванскими, даже внутрияванскими7171
  Разумеется, массовые убийства были также на Бали и в некоторых частях Северной Суматры. Сукарно, отстраненный от власти, умер в 1970 году. Сухарто официально пришел к власти в марте 1966 года.


[Закрыть]; конфликт был не между народами, а внутри одного народа, и на кону стояло символическое основание – исламское, яванское, гражданское или популистское, – которое должно скреплять «Яву» и «себеранг». С тех пор история республики была поделена – самими индонезийцами и вслед за ними иностранными наблюдателями – на «Старый порядок» при Сукарно, время романтического национализма, дрейфа влево и финальной катастрофы, и «Новый порядок» при Сухарто, время господства армии, правления чиновников и кажущегося постоянства. Но как бы ни различались стиль, тон, политика и методы двух лидеров и сколь бы противоположны ни были созданные ими режимы по духу и последствиям, между ними гораздо больше преемственности, чем готовы признать их сторонники.

И здесь снова можно видеть преемственность политической задачи, которая в данном случае заключается в собирании в единый порядок различных народов, которых в разной степени настигли более крупные исторические каузальности – не только торговля или колониальное господство, но и религия (ислам, католическое и протестантское христианство, индуизм, буддизм), развитие (образование, здравоохранение, связь, урбанизация) и идеология (национализм, марксизм, либерализм, традиционализм). То, что политика суку, примирения сообществ друг с другом, всех их – с Явой, а Явы – с собой, остается в центре практик управления, гарантируется не просто множественностью групп, культур, языков, рас и социальных структур, но и глубиной различий между ними – в размере, значимости, расположении, богатстве, сложности и мировоззрении. То, чего Сукарно пытался добиться посредством риторики, харизмы и мистики революции, Сухарто пытается добиться посредством солдат, технократии и ритуальных чествований революции: сдержать раскол, вносимый культурными различиями, гордостью, соперничеством и весом.

Возможно, Сухарто это удается лучше; по крайней мере, пока он не потерпел столь драматичного поражения. Но если и так, то это следствие создания идеологических инструментов и институтов насилия взамен страсти, цветистости и призывов. Превращение сукарновских, в значительной степени декларативных и глубоко яванских, «пяти пунктов», Панчасила, в официально упорядоченную и официально насаждаемую гражданскую религию, создание объединенной государственной партии и превращение армии (теперь примерно на восемьдесят процентов состоящей из яванцев) в универсальное политическое орудие позволили Сухарто – опять же лишь пока – достичь того, о чем его предшественник мог только мечтать: распространения яванизма за пределы Явы, стирания различий и сдерживания инакомыслия. Сухарто, которому за семьдесят, тоже уже близок к завершению своего пути. Кто (или что) придет ему на смену, неясно. Но кто (или что) бы это ни был, он все равно столкнется со сборищем народов, далеким от равновесия.

* * *

Любая политика – спор, а власть – порядок, утверждаемый в этом споре. Это всеобщий феномен. Что не является всеобщим, так это сущность спора или форма порядка.

Групповое соперничество, несомненно, играет кое-какую роль в марокканской политике, как и в любой другой, а личные отношения зависимости – в индонезийской, как и в любой другой. Различается значение этих и прочих вещей (богатства, родословной, образования, удачи, обаяния, благочестия, доступа к оружию), которые тоже в той или иной форме присутствуют практически везде и имеют в каждом конкретном случае свою значимость, центральность, важность, весомость. Как быстро осознаёт любой игрок, это чрезвычайно трудно оценить, и, возможно, именно поэтому мы, социальные ученые, не игроки, а резонеры и наблюдатели, профессиональные критики задним числом, столь склонны к абстрактным репрезентациям Власти, Государства, Господства и Авторитета – громким словам зрительского реализма.

Проблема с таким небессмысленным подходом, когда общее выводится из частного, после чего частному отводится роль деталей, иллюстраций, фона или уточнений, состоит в том, что мы остаемся беспомощны перед лицом тех самых различий, которые нужно исследовать. Мы либо превращаем их в систему абстрактных подтипов, которая грозит стать бесконечной (Индонезию Нового порядка называли7272
  О некоторых вариантах политической категоризации Индонезии Нового порядка см.: Robison R. Indonesia: The Rise of Capital. Winchester, Mass., 1986. P. 105–130.


[Закрыть] среди прочего наследственным, бюрократическим, военным, постколониальным, компрадорским, репрессивно-девелопменталистским, неотрадиционалистским и неокапиталистическим государством), либо считаем их поверхностными локальными проявлениями более глубокой родовой формы (марокканского, или арабского, или исламского, или ближневосточного, или восточного «авторитаризма»), либо просто игнорируем их как помехи – внешние препятствия для считываемого сигнала. Это действительно упрощает дело. Но вряд ли проясняет его.

Когда мы отказываемся отделять политику от специфических обстоятельств жизни, в которых она воплощается, приходится жертвовать прямотой, уверенностью или видимостью научности, но зато в результате возможна широта анализа, которая с лихвой компенсирует эту жертву. Радикальный персонализм марокканской политики распространяется практически на все аспекты марокканской жизни – рынки, право, родство, религию. Либо, что то же самое, эти аспекты распространяются на него. Это же можно сказать об индонезийской попытке примирить групповое разнообразие и национальное единство. Изображать власть как некую безликую универсальную силу, устанавливающую абстрактные, инвариантные отношения, называемые «господством», – значит закрывать возможность восприятия как фактуры, так и охвата политики. В результате нам почти нечего сказать, кроме того, что большая рыба пожирает мелкую, слабые терпят неудачу, власть развращает, нет покоя голове в венце7373
  Цитата из драмы Шекспира «Генрих IV» (в пер. Б.Л. Пастернака): «Счастливец сторож дремлет на крыльце, / Но нет покоя голове в венце». – Прим. перев.


[Закрыть] и хозяин и работник нуждаются друг в друге – туманные теоретические банальности.