Текст книги "Оторванный от жизни"

VIII

В первые недели в санатории обо мне заботились два санитара: один днем, другой ночью. Я все еще оставался беспомощен, не мог спустить ног с кровати, не то что поставить их на пол. Поэтому за мной постоянно приглядывали – на тот случай, если я вдруг решу встать и куда-то пойти. Однако через месяц-полтора я набрался сил, и с того времени за мной следил только один человек. Он проводил со мной весь день, а по ночам спал в этой же палате.

Как только появилась возможность, мы избавились от одного санитара, чтобы улучшить финансовое благополучие семьи; сегодня безумных лечат так, что облегчение для одной стороны означает зло для другой. Расходы сократились, зато меня ограничили в движениях с помощью ужасного средства, и это была настоящая пытка. Чтобы обеспечить мою безопасность ночью, пока санитар спал, мои руки заключали в нечто, известное под названием «муфта». Муфта, совершенно невинная для стороннего наблюдателя, никогда ее не носившего, на самом деле – пережиток инквизиции. Это инструмент для ограничения свободы движения, который использовался на протяжении веков, да и сейчас используется во множестве общественных и частных учреждений. Моя «муфта» была сделана из ткани, и ее конструкция отличалась от подобного женского предмета одежды лишь внутренней перегородкой, которая разделяла руки, но позволяла им ложиться друг на друга. На каждом конце была полоска, плотно облегающая запястье. Она застегивалась на замок.

Помощник врача сообщил мне о том, что по ночам я буду носить муфту: он сказал это очень спокойно – так спокойно, что я не понял тогда, да и не мог догадаться в течение нескольких месяцев, почему со мной так поступают. Поэтому я сделал собственные выводы, которые только усилили мои мучения.

Газовая лампа находилась в углу палаты, а помощнику врача требовался свет, чтобы найти замочные скважины и застегнуть муфту. Поэтому над нами стоял санитар с зажженной свечой. Усевшись на край кровати, врач сказал:

– Ты же не попытаешься сделать то, что сделал в Нью-Хейвене?

Поскольку человек может сделать многое, прожив в определенном городе энное количество лет, было неудивительно, что я не понял смысла вопроса. Только спустя несколько месяцев, проведенных в размышлениях, я догадался, что он имел в виду мою попытку самоубийства. Но в тот момент в руках у санитара горела свеча, а имя доктора напоминало имя человека, судимого за поджог (я как-то посетил слушание из любопытства), и я решил, что каким-то образом меня связали с тем преступлением. Месяцами я думал, что меня обвиняют как соучастника.

Надевание муфты стало самым унизительным событием моей жизни. Да, бритье ног и ношение лейкопластыря как клейма было ужасным, но оно не ошеломляло меня столь сильно. Я слабо сопротивлялся, и после того, как муфту закрепили и застегнули, в первый раз с момента моего срыва я заплакал. И я отчетливо помню, почему. В моем воображении ключ, запирающий муфту, открывал дверь дома в Нью-Хейвене, который я, по моему собственному мнению, опозорил – и ненадолго приоткрыл мое сердце. Страдание отогнало безумие, и я, будто совершенно здоровый человек, глубоко переживал свой вымышленный позор. Мысли сконцентрировались на матери. Я ясно видел ее (и других членов семьи) дома: она была в печали, в отчаянии из-за бессердечного, заключенного в санаторий сына. На меня надевали муфту в течение нескольких недель, и в первые ночи в видениях я лицезрел разрушенный дом, что только умножало мои страдания.

Муфта не всегда использовалась как средство ограничения передвижения. Часто ее надевали в качестве дисциплинарной меры из-за предполагаемого упрямства и неповиновения. Много раз меня грубо хватали два санитара, сковывали мои руки и заставляли меня сделать то, что я отказывался делать. Руки были единственным средством защиты. Ноги все еще были закованы в гипс, а спину я повредил так серьезно, что приходилось лежать бóльшую часть времени. Поэтому и происходили эти несправедливые драки. У меня даже не было возможности сразить оппонента словом, поскольку меня покинул даже дар речи.

Санитары, как и во многих других медучреждениях, не понимали того, как работает мой ум, а то, что они не понимали, они редко соглашались терпеть. И все же вся вина лежит не на них. Они просто исполняли указания, предписанные докторами.

Казалось разумным попросить пациента в моем состоянии принять лекарство вместе с сахаром. Но с моей точки зрения, отказ был оправдан. Этот невинный кусочек сахара, казалось, был пропитан кровью близких; прикоснуться к нему означало пролить ее – вероятно, на том же эшафоте, на котором мне было предназначено умереть. Я мало заботился о себе. Я стремился умереть и с удовольствием взял бы кусочек сахара, будь у меня причина полагать, что это смертоносный яд. Чем раньше я умру и буду забыт, думал я, тем лучше для всех тех, кого я когда-либо знал. Если бы я продолжил жить, я стал бы орудием возмездия в руках беспринципных полицейских, желавших уничтожить моих ни в чем не повинных родных и друзей, чтобы увековечить свое мастерство в анналах своего дела.

Но мысли, связанные с принятием лекарства, повторялись редко. Если перед процедурой что-то напоминало мне о матери, отце, каком-то родственнике или друге, я воображал, что прием лекарства скомпрометирует, а возможно, даже уничтожит этого человека. Я отказывался, потому что это означало бы признание, которое приговорит мать или отца к тюрьме, позору или смерти. Именно поэтому на меня кричали, именно поэтому заключали в жесткую муфту.

Они думали, что я упрямец. Строго говоря, не существует такого явления, как «упрямый безумец». Поистине упрямые люди этого мира здоровы! И тот факт, что в обществе, к счастью, больше здоровых людей, вполне доказывает, что превалирует упрямство. Вот человек: у него есть возможность признать свои ошибки, но он держится за собственную правоту. Это и есть упрямство! А у безумца, уверенного в своей правоте, больше нет возможности заметить ошибку. Потому это не упрямство, а симптом сопутствующей болезни, и такой человек заслуживает понимания, если не открытой симпатии. Ни один больной человек не заслуживает наказания. Это так же ужасно, как бить по щеке, опухшей из-за подхваченной свинки.

Бóльшую часть времени, что я провел в санатории, со мной был добрый санитар. Однако иногда я видел в нем полицейского или, вернее, двух полицейских. Один из них следил за мной днем, второй – идеальный двойник – ночью. Он был врагом, и его выраженная симпатия – теперь я знаю, что вполне искренняя, – заставляла меня ненавидеть его еще сильнее. Он не знал о методах лечения, популярных в сумасшедших домах, поэтому прошло несколько недель, прежде чем он рискнул и поставил на кон свою работу, решив защищать меня от глупых указаний докторов. Но когда он понял, в чем дело, то несколько раз заступался за меня. Врачи (владелец и управляющий) угрожали уволить его за навязчивость. Но обычно их гнев проходил, поскольку они понимали, что такой профессионализм чрезвычайно редок.

Дружелюбный санитар не только проявлял больше мудрости, чем управляющий, но еще был более высокоморальным человеком, чем его начальник – помощник врача. Три раза этот человек обращался ко мне очень «холодно» и по крайней мере однажды нагрубил мне. Когда это произошло, я был слаб физически и душевно. Мои ноги отекли и все еще были закованы в гипс. Я был нем и бормотал ругательства только иногда – когда меня заставляли делать что-то против воли.

Однажды утром в мою палату вошел неизвестный мне врач.

– Доброе утро! Как ты себя чувствуешь? – спросил он.

Я ничего не ответил.

– Разве ты не чувствуешь себя хорошо?

Я не ответил.

– Почему ты не разговариваешь? – раздраженно спросил он.

Я снова не ответил, но бросил презрительный взгляд, который сам по себе оказался красноречив. Вдруг, совершенно без предупреждения, словно раздражительный ребенок, запертый в комнате и решивший позабавиться с подушкой, он схватил меня за руку и рывком поднял с кровати. К счастью, еще не сросшиеся кости лодыжек и ног нельзя сломать вновь. И это поступок человека, надевавшего на меня муфту, чтобы я себе не навредил!

– Почему ты молчишь? – снова спросил он.

Да, с ответом я затянул, но с удовольствием отвечу – отправлю ему эту книгу, если он даст мне свой адрес.

Мне не кажется приятным клеймить врачей за жестокость и непрофессионализм, поскольку даже самый плохой человек на свете, несомненно, все равно сделал что-то хорошее. Но среди них есть такие, что причиняют боль беспомощным безумцам. А еще есть такие, кто слишком долго наживается на несчастьях других людей, как владелец этого медучреждения. «Платите или кладите вашего родственника в общественное заведение!» – гнусавит он перед госпитализацией. «Платите или выметайтесь», – жестко твердит он, когда узнаёт, что финансовые ресурсы семьи истощены. Позднее мне стало известно: этот властолюбивый человек хвастался тем, что зарабатывает 98  000 долларов в год. Двадцать лет спустя он оставил наследство в размере полутора миллионов. Некоторая часть денег, выжатых из пациентов и их родственников в прошлом, может спасти страдальцев в будущем, поскольку, согласно его завещанию, несколько сотен тысяч долларов будут в распоряжении заведения.

IX

Именно в санатории мои щиколотки восстановились настолько, что они были почти такими же, как раньше. Их действительно хорошо лечили; но поскольку сегодня мне разрешают гулять, бегать, танцевать и играть в теннис и гольф, как и тем, кто не страдал от подобных травм, мне почти приятно вспоминать часы пыток, проведенные в первых попытках ходить. С момента перелома прошло пять месяцев, и мне разрешили – а вернее, меня даже заставили – поставить ноги на пол и попытаться пройтись. Щиколотки все еще были опухшими – даже без нагрузки – и ужасно чувствительными к любому давлению. В период между днем, когда я их повредил, и тем, когда я снова стал разговаривать (два года спустя), я не задал ни единого вопроса по поводу того, смогу ли я снова ходить. Я даже не думал, что это случится естественным путем. Желание докторов поставить меня на ноги, по моему мнению, было происками полицейских, и, разумеется, я считал, что мой лечащий врач – один из них. Если бы мне было в чем признаваться, я точно выложил бы все под этой ужасающей пыткой. Миллионы иголок, коловших мой мозг перед нервным срывом, теперь сконцентрировались на ступнях. Если бы пол был усеян скальпелями, вряд ли мне стало бы больнее. Несколько недель мне требовалась помощь при любой попытке ходить, и каждый раз я проходил через тяжкое испытание. На обеих ногах от ужасной боли появлялись капельки пота. Я считал, что суд, заключение и казнь за мои бесчисленные преступления против себя – лишь вопрос времени, и думал, что попытки поставить меня на ноги и помешать мне быть калекой то жалкое время, что мне оставалось, – совсем не акт добродетели.

Управляющий был бы куда более гуманным человеком, если бы строжайшим образом не запретил использовать специальное приспособление, которое удерживало мои ноги в горизонтальном положении, когда я садился, пока с меня не сняли гипс. Он заявил, что я должен был класть ноги сам и не поднимать их, и неважно, болели они или нет. Разумеется, боль оказалась сильной, когда кровь начала снова свободно циркулировать по тканям, отвыкшим от ее давления. Мои страдания были столь очевидны, что санитар проигнорировал указания доктора и помогал мне втайне. Он на несколько минут вынимал запрещенное приспособление, постепенно увеличивая интервалы, до тех пор, пока я не смог обходиться без него. Прошло совсем немного времени, и вот уже каждый день в течение нескольких недель меня заставляли сначала ковылять, а потом ходить по палате и возвращаться обратно к постели. Дистанция увеличивалась по мере уменьшения боли, пока я и вовсе не смог ходить, не испытывая дискомфорта. Еще по меньшей мере два месяца после того, как мои ноги коснулись пола, меня приходилось носить вверх и вниз по лестнице на руках, и долгое время я опирался при ходьбе на всю ступню.

Бред преследования, который включал в себя «бред отношения», хотя и был источником моего раздражения, пока я лежал в постели, но причинял мне больше страданий, когда я стал двигаться и был обязан общаться с другими пациентами. Для меня полицейскими были не только доктора и санитары, но и каждый пациент; все заведение представляло собой часть наигранной картины в рамках допроса и слежки. Я умудрялся перевернуть с ног на голову даже небольшое замечание, сделанное в моем присутствии, находя в нем скрытую отсылку к себе. В каждом человеке я видел своих знакомых – либо же преступников и жертв преступлений, в которых, как мне казалось, я был обвинен. Я отказывался читать; если бы я вычитал скрытые обвинения и не смог доказать свою невиновность, я подвел бы себя и других. Но я бросал страждущие взгляды на газеты и книги, и, поскольку мое любопытство постоянно раздразнивали, эта вынужденная мера со временем стала почти невыносимой.

Семейный бюджет больше не выдерживал трат: настал период экономии. Соответственно, меня перевели из главного корпуса, где у меня была своя палата и личный санитар, в здание, где мне пришлось жить под наблюдением с разных сторон: с пятнадцатью-двадцатью другими пациентами. Днем у меня не было здесь личного санитара, он оставался только на ночь.

Об этом здании я слышал нелестные слухи (о нем упоминали знакомые моих санитаров), поэтому я очень боялся такой перемены. Но через несколько дней после того, как меня перевели, палата стала нравиться мне больше предыдущей. Находясь в санатории, я нормально воспринимал и понимал происходящее, хотя и не подавал виду. Однако только на новом месте я рискнул это показать. Однажды я даже пошутил с дежурным санитаром. Он пытался уговорить меня помыться. Я отказался, в основном потому, что мне не нравилась ванная комната: там был бетонный пол и общий слив, расположенный по центру; она напоминала мне помещения для мойки машин. После того как аргументы иссякли, санитар попытался изобразить, что сочувствует мне.

– Я знаю, что ты испытываешь, – сказал он. – Я могу поставить себя на твое место.

– Ну, тогда иди и помойся сам, – отрезал я.

Шутка вышла действительно смешной, принимая во внимание то мрачное место, из которого она сбежала, – мой разум. «Сбежала» – подходящее слово; я уже страшился того, что приближаю дату суда, потому что набираюсь сил – физических и моральных. Этот страх имел огромное влияние на мое поведение в течение предстоящих месяцев депрессии.

Теперь у меня не было личного санитара, и я проводил много часов в палате один. Конечно, одиночество не было абсолютным: за мной неустанно следили полицейские. И все же иногда я оставался один, и это придавало мне смелости; вскоре, невзирая на последствия, я начал читать. Весь период депрессии мне казалось, что каждую книгу, журнал или газету написали и напечатали специально для меня. Я знал, что такая уловка невероятно увеличила бы затраты на слежку, но по-прежнему считал так и даже втайне гордился тем, что стóю стольких денег в глазах моих вымышленных обвинителей и врагов. Моя вера в особые издания газет подкреплялась тем, что там печатались слишком тривиальные вещи, которые подошли бы только для определенных целей. На ум приходила совершенно нелепая реклама, смысл которой я понял только впоследствии, узнав второе значение одного из слов.

На ранних стадиях болезни я потерял счет времени, и календарь не имел смысла до того дня, когда ко мне по большей части вернулся рассудок. Тем временем дата на каждой газете, как я думал, была неверной: на две недели вперед. Это укрепляло мою веру в тайные действия полиции.

Большинство здоровых людей считает, что безумец не может мыслить логически. Но это не так. Исходя из совершенно неразумных предпосылок, я делал самые разумные выводы даже в то время, когда мой рассудок помутился. Если бы я читал январские газеты в день, который считал первым февраля, то, вероятно, не верил бы в специальные издания так долго. Но газеты, которые я читал, были датированы будущим временем, спеша где-то на две недели. Если первого февраля здоровый человек получит газету, датированную четырнадцатым, у него будут разумные причины думать, что что-то не так – с публикацией или с ним самим. Но смещенный календарь, поселившийся у меня в голове, значил то же самое, что значит настоящий календарь для любого бизнесмена. 798 дней депрессии я делал бессчетные неправильные выводы. Как бы там ни было, выводы оставались выводами, и в целом умственный процесс не отличался от того, чтó происходит в упорядоченном мозгу.

Мне становилось все лучше, и, хотя из-за этого страх перед судом увеличивался, я шел на риск. Я стал читать не только газеты, но и те книги, что приносили мне в палату. Однако если бы их не клали в пределах досягаемости, я обошелся бы без них, потому что не попросил бы ни одной, даже из числа тех, что были для меня желанными и доступными.

Сейчас я люблю читать, и эта любовь пришла ко мне во время моего заключения в санатории, когда я был болен. На полке в моей палате лежала книга Джордж Элиот. Несколько дней я бросал на нее страждущие взгляды и наконец набрался смелости читать отрывками. Они оказались столь хороши, что я разошелся и стал читать в открытую. Я прочел несколько эссе Аддисона; если бы мне повезло наткнуться на них ранее, я, вероятно, не стал бы думать, что в каждом абзаце видится рука моих преследователей.

Добрый санитар, с которым я теперь был разлучен, пытался присматривать за мной и в новой палате. Сначала он пришел ко мне лично, но вскоре управляющий запретил это и приказал ему никаким образом со мной не общаться. Именно это разногласие, а также десяток подобных, часто возникающих между таким врачом и таким санитаром, скоро привели к увольнению последнего. Однако «увольнение» вряд ли подходит здесь как термин, потому что санаторий стал отвратителен ему задолго до этого, и он оставался в нем так долго из-за интереса ко мне. Уходя, он сообщил владельцу, что скоро сделает так, что меня заберут оттуда. Так и случилось. Я покинул санаторий в марте 1901 года и три месяца оставался дома у этого доброго человека, живущего с бабушкой и тетей в Уоллингфорде – городке неподалеку от Нью-Хейвена.

Не нужно думать, что я питал к нему любовь. Я продолжал рассматривать его как некоего врага; моя жизнь в его доме была наполнена постоянным раздражением. Я ел три раза в день. Я часами сидел без дела. Я ежедневно ходил на короткие прогулки по городу – конечно, под присмотром. Мне это не нравилось. Я считал, что все прохожие знакомы со списком моих преступлений и ждут моей казни. Я даже задавался вопросом, почему они не клеймят и не забрасывают меня камнями. Однажды я слышал, как маленькая девочка сказала мне: «Предатель!» Это, как я думаю, был мой последний «голос в голове», но он оставил такое сильное впечатление, что я и сейчас могу живо представить себе внешность того ужасного ребенка. Было неудивительно, что кусок старой растрепавшейся веревки, неосторожно брошенной на ограждение кладбища, мимо которого я иногда ходил, таил в себе глубокий смысл – для меня.

В течение этих трех месяцев я снова стал отказываться читать книги, хотя они и были под рукой, но иногда читал газеты. Я по-прежнему не разговаривал, разве только под сильным наплывом чувств. Я только однажды произнес что-то по своей воле, в ужасно холодный и снежный день, когда ветер сдул покрывало с лошади, которая уже долгое время стояла под окнами. Ее владелец зашел в дом, чтобы обсудить какое-то дело с родственниками моего санитара. Внешне он напомнил мне дядю, которому посвящена эта книга. Я решил, что таинственный визитер выдает себя за него, и благодаря каким-то неизъяснимым процессам в голове пришел к тому, что просто обязан поступить в этой ситуации так, как поступил бы дядя. Я полагал, что репутация достойного человека покинула меня навсегда, и я не мог вынести мысли, что я подведу дядю, который всегда славился своей добротой и гуманностью.

Мой санитар и его родственники были очень добры и терпеливы, а меня все еще сложно было контролировать. Они очень старались сделать так, чтобы мне было хорошо; но из-за этого я только сильнее хотел убить себя. Я бежал от смерти; но я предпочел бы умереть от своей руки и взять всю вину на себя, а не быть казненным и запятнать позором семью, друзей и – веско добавлю я – Йельский университет. Я думал, что родители по всей стране не дадут детям поступить в университет, потому что в выпускниках числилось столь отвратительное существо, как я. Однако от этого трагического деяния меня, к счастью, удержало одно заблуждение, позднее в памятный мне день.

X

Я нахожусь в ситуации, схожей с положением человека, чей некролог напечатали преждевременно. Мало у кого была возможность так проверить любовь родственников и друзей, как это выпало мне. То, что мои близкие исполняли свой долг и делали это добровольно, – разумеется, постоянный источник удовлетворения для меня. Я считаю, что именно эта преданность стала одним из факторов, благодаря которым я впоследствии спокойно вернулся к своим социальным и деловым ролям, ощущая непрерывность этих процессов. Я и в самом деле могу рассматривать свое прошлое вполне обыденно, как и те, чьи жизни не включают в себя столько событий.

Я вижу множество пациентов, брошенных родственниками; из-за отсутствия заботы они негодуют и уходят в тяжелые думы. Тем живее моя благодарность, особенно потому, что два года из трех, что я болел, общаться со мной было трудно. Родственники и друзья навещали меня, и эти визиты были сложными для всех. Я не разговаривал ни с кем, даже с матерью и отцом. Они казались такими же, как раньше, но я всегда умудрялся найти отличие во взгляде, или жесте, или интонации голоса, и этого было достаточно, чтобы укрепиться в мысли, что это двойники, вступившие в заговор с целью не просто заманить меня в ловушку, но еще и очернить тех, за кого они себя выдавали. Неудивительно, что я отказывался с ними говорить и никого к себе не подпускал. Если бы я поцеловал женщину – предположительно свою мать, но которую я считал полицейским заговорщиком, – то я бы ее предал. Друзьям и родственникам эти встречи давались куда сложнее, чем мне. Они казались мне настоящим испытанием; в те моменты я страдал меньше, чем мои посетители, но мне так не казалось, поскольку я постоянно жил в ожидании этих нежеланных, но впоследствии полезных встреч.

Давайте представим, что мои родственники и друзья держались бы в стороне в течение этого очевидно безнадежного периода. Что бы я испытывал к ним сейчас? Пускай они ответят на этот вопрос сами. Два года я считал все письма подделкой. Однако настал день, когда я убедил себя в том, что они настоящие и что те, кто их послал, правда любят меня. Возможно, люди, чьи родственники числятся среди двухсот пятидесяти тысяч пациентов в различных учреждениях по стране, смогут когда-нибудь утешиться таким же осознанием. Чтобы не наделать дурного, чтобы остаться человеком, каждый родственник и друг больного должен помнить Золотое правило, которое распространяется на всех страдающих душевными болезнями. Навещайте их, относитесь к ним с пониманием, пишите письма, держите в курсе домашних дел. Не позволяйте преданности исчезнуть, не оставляйте их одних!

В то время врачи пришли к консенсусу, что я никогда не выздоровею, и встал вопрос о том, чтобы положить меня в заведение, где заботятся о неизлечимо больных. Пока все думали над этим, мой санитар уверял меня в том, что этого удастся избежать, если случится какой-то сдвиг в положительную сторону. Поэтому он часто предлагал, чтобы я съездил в Нью-Хейвен и провел день дома. Как я уже писал, в то время я был практически нем, и мой санитар не мог разговорить меня, так что однажды он вытащил для меня более нарядную рубашку, чем обычно, и велел надеть ее в том случае, если я захочу посетить дом. В тот день я одевался очень долго, но все-таки надел именно ее. Таким образом одна часть моего мозга перехитрила другую.

Я просто выбрал одно из двух зол. Бóльшим злом было бы опять попасть в лечебное учреждение. Ничто другое не побудило бы меня поехать в Нью-Хейвен. Я не хотел ехать. Я был совершенно убежден, я знал, что там больше нет моего дома, нет родственников и друзей, готовых приветствовать меня по возвращении. Если они даже были на свободе, как они могли просто подойти ко мне, ведь я был окружен полицейскими? Еще я подозревал, что мой санитар предложил мне это, потому что думал, что я не посмею согласиться. Поймав его на слове, я знал, что у меня по меньшей мере будет возможность проверить его заявления о моем доме. Жизнь стала невыносимой; и обратной стороной согласия на этот экспериментальный визит была готовность, невзирая на последствия, встретиться лицом к лицу с полицейскими, зависшими в логове. С этими и многими другими соображениями я шагал к станции. События в пути не имеют никакой важности. Мы вскоре доехали до Нью-Хейвена; как я и ожидал, нас не встречали ни друзья, ни родственники. Это очевидное равнодушие укрепляло меня в подозрении, что санитар мне соврал; но я малость утешился, раскрыв его обман, потому что думал, что чем большим лжецом он окажется, тем сложнее будет моя ситуация. Мы прошли вперед и стояли в начале перрона почти полчаса. Причиной задержки стала неудачная, но вполне естественная формулировка вопроса.

– Ну что, пойдем домой? – спросил санитар.

Как я мог ответить утвердительно? У меня не было дома. Я уверен, что в итоге сказал бы: «Нет», – если бы он продолжил ставить вопрос именно так. Однако он, сознательно или бессознательно, перефразировал его:

– Пойдем в дом 30 по Трамбулл-стрит?

Этого я и ждал. Конечно, я пойду в дом, обозначенный этим числом. Я приехал в Нью-Хейвен, чтобы увидеть его; и у меня теплилась надежда, что он и его обитатели будут выглядеть убедительно.

Дома совершенно не ждали моего визита. Я не мог поверить, что моим родственникам – если они таковыми являлись – не сказали о моем присутствии в городе. Их слова и действия по моем прибытии подтвердили мои сомнения и растоптали ту слабую надежду, которой я тешился. Хозяева дома были всё теми же преследователями. Вскоре после моего приезда подали обед. Я сел на свое старое место за столом и втайне восхитился мастерству, с которым человек, произнесший молитву, имитировал язык и интонации моего отца. Как же жаль! Я решил, что мою семью поймали и заключили в тюрьму, а дом конфисковало правительство.

XI

Пускай время, проведенное дома, и не доказало, что мне не место в лечебном заведении, одной хорошей цели оно все-таки послужило. До этого родственники задали несколько вопросов относительно меня, но теперь они окончательно согласились, что нет никакой альтернативы. Поэтому мой старший брат решил стать моим опекуном, в то время как другие родственники откладывали этот момент. Их останавливал впитанный с молоком матери ужас – увидеть, как члена семьи клеймят невменяемым, а еще их мучило отношение общества к психическим заболеваниям и заведениям, в которых лечат сумасшедших. Сама мысль отталкивала их, и ошибочное чувство долга вело к невольному протесту против моего заключения в больницу.

В то время я и сам этого боялся, но для меня заключение стало бы наилучшим выходом. Я оторвался от реальности, и жизнь вне настоящего мира страшно меня истощала. А постоянные споры, которые неизбежны в подобной ситуации, только ухудшают состояние больного. Особенно такого, что мучается от мании преследования. Чем разнообразнее жизнь больного, тем сильнее ухудшается его здоровье. Именно рутина жизни в лечебном заведении позволяет успокоить пациента в том случае, если распорядок дня хорошо организован и не сводится на нет глупыми или равнодушными докторами и санитарами.

В новое учреждение меня положили 11 июня 1901 года. Больница была частной, но ее держали не для личной выгоды. Она считалась одной из лучших в стране, отличалась удачным местоположением. Из окна удавалось увидеть немногое, но широкая лужайка, окруженная деревьями, похожими на участки первобытного леса, придавала этому месту какую-то целебную атмосферу. Палата выглядела комфортно, и спустя некоторое время я привык к новому месту жительства.

Завтрак подавали в половине восьмого, время подачи слегка менялось в соответствии с временем года: летом это случалось чуть раньше, зимой – чуть позже. Весной, летом и осенью, когда царила благоприятная погода, тех, кто мог выходить, после завтрака выводили на прогулку по территории, либо им было позволено бродить по лужайке и сидеть под деревьями – там они оставались на один-два часа. Обед сервировали после полудня, а потом активных пациентов снова выводили наружу, и там они делали все что душе угодно, оставаясь под присмотром. Около половины четвертого они возвращались в свои палаты и оставались там до следующего утра – за исключением тех, кто хотел посетить службу, которая проводилась почти каждый день в богато обставленной часовне.

В подобных заведениях больные из разных отделений ложатся спать в разное время. В отделениях, где содержатся более здоровые пациенты, ко сну отходят в девять или десять часов. Более беспокойные больные обычно ложатся в семь или восемь. Пока меня лечили, я ложился и так, и так, поэтому хорошо знаю секреты психиатрической лечебницы, которая на самом деле является одним из самых больших тайных обществ в мире. Вскоре я приспособился к довольно приятному распорядку, и если бы меня не беспокоил ложный страх, что я все еще в лапах полиции, если бы я не чувствовал себя чужаком в своем привычном мире, наверное, я наслаждался бы довольно счастливым существованием.

Достаточно новое для меня ощущение хоть какого-то удовлетворения жизнью не было вызвано улучшением моего состояния. Я просто оказался в условиях, наиболее удобных моему больному рассудку. В окружении здоровых людей мое состояние вызывало сожаление и боль – и у меня, и у других. Здесь же во мне укоренилось чувство превосходства, так как многие больные, как мне казалось, пребывали в более тяжелом положении, чем я. Но я осознал это далеко не сразу. Несколько недель я полагал, что больница кишит полицейскими, которые маскируются под сумасшедших. Правительство все еще проводило расследование, но теперь с еще большим размахом. Вскоре я все-таки понял, что это не так, но не отказался от навязчивой идеи, что некоторые пациенты и работники – полицейские.