Текст книги "Маленький человек из Опера де Пари"

– Не мое. Давайте не будем больше к этому возвращаться, Эдокси. – Виктор вернулся на место и демонстративно уткнулся в программку.

1. «Похоронный марш» Шопена.

2. «Пляска смерти» Сен-Санса. «Аве Мария», поэма г-на Алла, читает автор.

3. Хорал и похоронный марш из «Персов». В исполнении принимает участие г-н Ксавье Леру.

4. «В Катакомбах», поэма г-на Марли.

5. Похоронный марш из Героической симфонии Бетховена[34]34
  Подлинная программа концерта, состоявшегося в Парижских катакомбах 2 апреля 1897 г.


[Закрыть].

«Да уж, весьма соблазнительно, – хмыкнул про себя Виктор. – Надо было отказаться от приглашения».

Он подобрал с пола миниатюрный букетик, упавший с платья какой-то дамы, и с сожалением подумал о том, что носить такие украшения за корсажем уже несколько месяцев как не модно – теперь дамы крепят их на талии с левой стороны. Расправив стебельки, Виктор пощекотал ими шею сидевшего впереди Жозефа и, когда тот обернулся, пошевелил пальцами – дескать, я намереваюсь потихоньку отсюда смыться.

Часы показывали уже половину первого ночи. Оркестранты начали рассаживаться за пюпитрами – на эстраде было сорок пять человек, и все собрались здесь только ради того, чтобы помузицировать в безумных декорациях на круглой площадке, задрапированной черным крепом. Композитор Ксавье Леру с самоуверенным видом взялся за литавры. Дирижировал оркестром месье Фюре, бывший виолончелист и лауреат, с отличием закончивший музыкальные классы на улице Бержер.

Пока медь и струнные звучали вразнобой, подлаживаясь друг под друга и под взмахи дирижерской палочки, зрители занимали места, образуя группы по интересам. Одинокие и робкие сбились в стайку поодаль от всех, самые шустрые – журналисты – заняли стол, чтобы по ходу концерта чиркать в блокнотах.

Жозеф снова оказался рядом с кудрявой блондинкой, которая так и липла к нему. Поерзав на стуле, она полезла в сумочку и извлекла оттуда фляжку в оплетке и два стаканчика. Из фляжки ощутимо пахну́ло бренди.

– Лучшее средство против окоченения, – заявила дамочка. – Тем ребятам, из которых стены сложены, уже не поможет, а нам в самый раз будет. За твое здоровье, пупсик. Да не дергайся ты так, Клюзель как-нибудь переживет, что я тут с тобой любезничаю. А ты, стало быть, мелодрамы пишешь? Непременно дай мне почитать – обожаю печальные истории, но чтобы хорошо заканчивались. Бр-р, ведь хотела же я разодеться в меха – и чего передумала? Тут такая холодина, правда околеешь.

– Так и нечего было сюда приходить, душа моя, – проворчал услышавший ее Мельхиор Шалюмо и под музыку Сен-Санса, сопровождаемую стихами Казалиса, поскакал дальше между рядами зрителей.

 
Скелеты белеют во мраке,
В саванах пляшут, кривляки…
 

– Приветствую тебя, Мельхиор, легконогий Гермес! – прозвучал слева баритон. – Это мне?

Жозеф повернулся и увидел, как коротышка с заговорщицким видом вручил сверток в светло-голубой атласной бумаге какому-то бородачу атлетического телосложения и растворился в толпе приглашенных, слушавших концерт стоя. Бородач, зажав под мышкой скрипичный футляр, развернул бумагу и рассмеялся.

Блондинка ткнула Жозефа кулачком в плечо:

– Эй, писака, ты будешь пить или нет? Давай не жмись, пей до дна, сразу взбодришься! – Она сунула ему в руку стаканчик.

Жозеф в отчаянии закусил губу и возвел очи горе́. Отвернувшись от дамочки, он поймал взгляд того самого скрипача, присмотрелся к розовощекому лицу – похоже, в выпивке этот господин себе не отказывает, – и протянул ему стаканчик.

– Ух ты! Благодарю, вы очень любезны. – Бородач поцокал языком. – Как раз то, чего мне не хватало. Определенно, у меня нынче удачный день, хвала богам за это! Я только что получил закуску на счастье, а тут еще и бренди!

Жозеф между тем прочитал, что было написано на карточке у музыканта в руке:

Маэстро, съешьте меня, нос не вороти́те —

и скрипичным смычком чудеса сотворите!

Молодой человек поспешно вскочил со стула.

– Пряничная свинка – как это мило! – заявил он, готовый на все, лишь бы сбежать от своей соседки. – У вас очень внимательные друзья. Или это от поклонницы? Вот тут глазурью написано «Жоашен» – вас так зовут? – Не умолкая, Жозеф продвигался все дальше от кудрявой блондинки и наконец вслед за скрипачом добрался до вешалок, где гости оставили верхнюю одежду.

– Э-э… вынужден вас покинуть, – сказал музыкант, не ожидавший такого интереса к своей персоне со стороны незнакомого парня. – Мне сейчас выступать. – Он положил свинку в карман и присоединился к остальным оркестрантам.

В это мгновение пианист, которому наконец-то удалось поднять вертящийся стул на нужную высоту, взмахнул руками над клавишами, и зазвучали первые аккорды «Похоронного марша». Этот гимн мертвым под гулкими сводами крипты произвел на слушателей столь сильное впечатление, что одна дама потребовала нюхательную соль, а музыкальный критик выронил трость и перчатки.

Когда через два с половиной часа дирижер опустил палочку и в крипте воцарилась тишина, аудитория не сразу пришла в себя – какое-то время все сидели неподвижно и лишь потом разразились аплодисментами. Громче всех хлопали ксилофонисту, чьими стараниями гремели воображаемые кости в «Пляске смерти».

Меломаны начали расходиться, оркестранты снимали с пюпитров партитуры. Бородатый скрипач с фигурой атлета уложил инструмент в футляр; пианист, флейтист и гобоист пожелали ему приятно провести остаток ночи.

В гордом одиночестве Жоашен Бланден углубился в извилистые переходы царства мертвых. В животе заурчало, и он вспомнил о пряничной свинке. Зажав футляр между колен, достал из кармана сюртука сверток, доставленный ему маленьким человеком, и за обе щеки уплел угощение.

Вокруг простирался подземный стылый лабиринт, населенный призраками усопших, Жоашен шагал по коридорам, и отблески пламени свечи в его руке то и дело выхватывали из тьмы останки кого-нибудь из трех миллионов покоящихся здесь мертвецов. Страха он не испытывал – взрослый мужчина все-таки. Поленницы костей справа и слева уже достигли метра в высоту, и вдруг Жоашену почудилось, что он заблудился. Музыкант заозирался, побежал было назад искать коллег, но ноги внезапно ослабели – странно, ведь он выпил всего-то стаканчик бренди… Он снова развернулся и различил в темноте ступени. Пламя свечи съежилось, будто убоявшись напирающего со всех сторон мрака. Сделалось еще холоднее. Скрипичный футляр выскользнул у Жоашена из-под локтя, во рту появился металлический привкус. Он, с трудом наклонившись, подобрал инструмент, добрел до лестницы, поднялся по ступенькам и вывалился на свежий воздух. В полубеспамятстве преодолел улицу Святого Иакова, пересек площадь Данфер-Рошро. Раздолбанная колесами экипажей мостовая пестрела выбоинами, то и дело какой-нибудь булыжник шатался под ногой с сухим треском, и Жоашен старался ступать осторожно. Он даже вытянул в сторону руку, не занятую футляром, – ни дать ни взять канатоходец, который вот-вот упадет.

На улице Фруадево Жоашен споткнулся и налетел на фонарный столб. Живот скрутило, скрипач согнулся пополам. Желудок спазматически дернулся, затошнило так, что выступил холодный пот. Он попытался выпрямиться, но отяжелевшее тело качнулось вперед, по спине побежали мурашки. Издалека донеслись вопли какого-то полуночника из меломанов, горланившего:

 
Вдруг распался хоровод —
Слышите, петух поет,
Пляска утихает.
 

Жоашен хотел позвать на помощь, но не смог.

Последним усилием воли он напряг мускулы. Сердце замедлило биение. Почти удалось убедить себя в том, что он спит и все это привиделось ему в пьяном кошмаре, а кошмары никогда не длятся долго.

«Я сейчас проснусь», – сказал себе скрипач и попробовал сделать шаг, еще один… но пошатнулся и рухнул в канаву. Падая, он с размаху ударился головой о бордюр.

Глава седьмая

Суббота, 3 апреля

Парень в картузе высунул нос из люка посреди тротуара на перекрестке улиц Фруадево и Гассенди. Второй работяга, стоя над брусчатке, затоптал окурок и протянул напарнику руку. Из люка показался фонарь, осветивший пустынную мостовую, затем вынырнули торс и две ноги в болотных сапогах. Парень в картузе, усевшись на краю люка, ловко перенес ступни на тротуар и подтянул тяжелую чугунную крышку, запечатав спуск в канализацию. На колокольне Странноприимного дома Марии-Терезии как раз отбили половину четвертого утра.

Милу Потье поглубже натянул картуз, встал во весь рост и жадно вдохнул свежий воздух. Он всю ночь разгребал мусорные заторы в ледяном чреве столицы, и ему не терпелось оказаться в тепле излюбленного кабачка, где можно подкрепиться сыром и парой бокалов фольбланша.

– Ну, как улов? – поинтересовался второй работяга.

– Да какой там улов? – отмахнулся Милу. – Эполет, драный кивер, дырявая ложка для абсента и пригоршня шпилек. Дерьмовая, короче, работенка, с какой стороны ни посмотри. Думаешь, мне хоть раз повезло найти набитый бумажник? Держи карман шире! Ладно, пошли отсюда. Ты со мной?

– Нет, я на боковую. Пока, Потье.

– Пока, Пульфен.

Двое полицейских шагали вдоль решетки Монпарнасского кладбища. Спешить им было некуда, ночь выдалась тихая, и оба пребывали в добром расположении духа. Вдруг их внимание привлек человек в высоких, заляпанных грязью сапогах – он сидел на корточках возле неподвижно лежащего под фонарем тела и поочередно поднимал ему руки. Руки брякались на тротуар как мешки с песком. Тело не сопротивлялось.

– Эй, малый, с пьянчугой маешься? – крикнул один полицейский.

– Похоже, ваш приятель ужрался вусмерть! – хохотнул второй.

Милу Потье выпрямился и снял картуз:

– Вусмерть – это да. Только он не пьяный и мне не приятель, я этого бородача вообще впервые вижу. Вытащил вот его из канавы, а он не дышит.

– Вы нам зубы не заговаривайте, уж мы-то привыкли иметь дело с пьяными – он же еще и обгадился, воняет от него за километр.

– Не, это от меня, – доверительно сообщил Милу. – А бородач мертвее мертвого, хотя еще теплый. Надо думать, он прямо сейчас перед Господом ответ держит. Ну или перед дьяволом, это уж вам решать.

Полицейские переглянулись, один подошел и присел на корточки у распростертого тела, рассмотрел его поближе.

– А и верно, здоровяк сложил зонтик[35]35
  На городском жаргоне это значит «умер».


[Закрыть]. У него глубокая рана от виска до надбровной дуги. Дерьмом от него вроде не пахнет, а вот спиртным – есть чуто́к. Нужно доложить комиссару Перо. Сделаешь, Шаваньяк? А я займусь гражданином подозреваемым.

– Чего? Хотите повесить на меня этого жмура? – возмутился Милу. – Да я ишачил всю ночь, на ногах еле стою! Не, вы как хотите, а я домой, в койку!

– Койку мы тебе предоставим, дружище. В уютной камере.

– Отлично сказано, Жербекур! – одобрил тот, кого назвали Шаваньяком. – Надень на него наручники. Вместе его отведем, а потом я к шефу.

– Да вы у Пульфена спроси́те, черти! – возопил Милу. – Я пять минут назад из-под земли вылез!

– Из-под земли? Как это?

– Золотарь я, то есть канализационный рабочий! Что, по запаху не ясно?! Вон там люк. Я по трубам ползал, а Пульфен все это время наверху торчал – сторожил, чтоб какой прохожий в дыру не загремел… Ну что за дерьмо! Спроси́те же вы Пульфена, он на улице Роже живет!

– Ладно, не буянь, парень, спросим мы твоего Пульфена. А пока ты к нам в комиссариат заглянешь. На чашечку кофе.

До тайника, служившего почтовым ящиком, маленький человек добрался, когда швейцарские часы из «Вильгельма Телля»[36]36
  «Вильгельм Телль» – опера Дж. Россини (1829).


[Закрыть] пробили шесть утра. Тайник был обустроен за подкладкой костюма туранского пленника из оперы «Маг»[37]37
  Музыка Жюля Массне, либретто Жана Ришпена. Премьера оперы состоялась 16 марта 1891 г.


[Закрыть]. Эта хламида из седоватой медвежьей шкуры в свое время так насмешила избранную публику, долго потешавшуюся над исполнителем, который в подобном наряде походил не столько на нищего туранца, сколько на зажравшегося ассирийца, что костюм списали навечно в реквизиторскую сразу после генеральной репетиции. Мельхиор присвоил тому, что осталось от медведя, имя Бальтазар и хранил за подкладкой доверенные ему артистами любовные записки, контрамарки, небольшие посылки, если не мог их доставить по назначению сразу. Кое-что он перетаскивал сюда из секретной ниши в подножии одной из шести огромных колонн фойе Танца – о существовании этого, второго, тайника знали только его доверенные клиенты, о первом никто даже не догадывался.

– Так-так, что тут у нас? Любовная писулька для мадемуазель Бертэ, ага, весьма одаренная барышня, божественно спела партию в «Мессидоре»[38]38
  Лирическая драма в пяти актах Эмиля Золя, музыка Альфреда Брюно; опера впервые исполнена 19 февраля 1897 г.


[Закрыть]. Еще одна для мадам Дешан-Жээн. Это послание месье Дельма, Одину из «Валькирии»[39]39
  «Валькирия» – вторая часть оперной тетралогии Р. Вагнера «Кольцо нибелунга» (1870).


[Закрыть], – великолепный голос, да, у меня от него аж мурашки по загривку. Посылка для… Черт, он же на другом конце Парижа живет, этот субчик!

В следующий миг Мельхиор уже повернулся к ивовому манекену:

– Прекрасный мой Адонис, имею удовольствие сообщить тебе, что в костюмерных и бутафорских мастерских, равно как и на складах реквизита царит безупречный порядок: всякому месту отведена своя вещь, то есть всякой вещи – свое место. От трудов праведных я до постели добрался поздно и глаз потом не смыкал до рассвета. Однако же воспользовался бессонным временем с пользой, дабы перечитать либретто «Гадес и Персефона». И скажу тебе: недурно, весьма недурно. Если обожаемый мною Всемогущий не оставит меня своей милостью, эта опера-балет натворит немалых бед! Впрочем, что это я разболтался? Молчок, рот на крючок! Больше ничего тебе сказать пока не могу, наберись терпения, дружочек… Спрашиваешь, как прошел концерт среди черепов? О, концерт удался, там стоило побывать – раз и два, тук-тук, бряк-бряк! Я даже слегка примирился с жизнью, особенно после того как Тони Аркуэ до смерти наглотался воды. Кстати, про воду. Думаю, огонь здесь, во дворце, нам все-таки не грозит. Малейшая искорка – и все двенадцать тысяч литров воды из подземного озера под нами устремятся с помощью насосов к колосникам и обрушатся оттуда бурными потоками. Пожарные наши не дремлют!

Огонь… Рев бушующего пламени до сих пор стоял у него в ушах. А как забыть душераздирающие крики старшины пожарных, которого проглотило это ревущее чудовище?

Девочка вцепилась в маленького человека обеими руками. С безопасного расстояния они смотрели, как рушится крыша оперного зала на улице Ле-Пелетье близ улицы Россини. Над Большими бульварами ветер гнал клубы дыма. Обитатели дома в Оперном проезде, на который вот-вот должно было перекинуться пламя, выкидывали, обезумев от страха, пожитки из окон…

Огонек свечи дрогнул, и Мельхиор встрепенулся.

– Адонис, я так хочу, чтобы меня любили, – жалобно сказал он, – но этого никогда не будет. Знаешь, если ты никому не нужен, поневоле начинаешь впадать в неистовство, хочется разнести все вокруг вдребезги! – При этих словах у человечка вдруг закружилась голова, и в припадке ярости он отвесил ивовому манекену затрещину. Но через секунду ярости как не бывало. – Прости меня, Адонис, не надо было с тобой так… Ты ведь простишь меня, а? Да, ты меня простишь. Послушай-ка, я скоро вернусь и перенесу тебя к себе, не возражаешь? Ты станешь охранять мои сокровища, а если будешь паинькой, я подарю тебе настоящий щит, как у воительниц из «Валькирии». Ну ладно, сейчас я умоюсь, приоденусь и поработаю немного почтальоном. Будь начеку, Адонис!

Мельхиор бесшумно спустился на шесть этажей и, сложившись вдвое, прошмыгнул мимо входа во владения вахтера. Цербер небось еще ночной колпак не снял, он-то, может, и утратил бдительность, но уж его не менее грозная супружница в любой момент могла заорать «караул!».

– Вампирша в дурацком шиньоне! – буркнул в ее адрес маленький человек, выбираясь на улицу, и приветливо махнул рукой белой акации – единственному деревцу близ Опера, которому чудом удалось пробиться к свету у подножия декоративного пилона. Миниатюрная, как и Мельхиор, она была наделена такой же неуемной жаждой жизни.

Париж исполнял ежеутренний марш за хлебом насущным. По Большим бульварам на работу спешили продавщицы, модистки, белошвейки, телефонистки, все как одна с заспанными личиками. Легионы разносчиков и уличных торговцев выступали на позиции. Господа в потертых пальто и начищенных цилиндрах гурьбой устремлялись на службу в нотариальные конторы, банки, магазины. Омнибусы принимали на борт и вытряхивали на остановках десятки украшенных цветами жакетов, шляпок с лентами и строгих рединготов. Муниципальный дворник охаживал метлой тротуары, боты, сапожки и штиблеты без разбору.

К счастью, свободный фиакр отыскался прямо у скульптурной аллегории Танца – Мельхиор, дрожа от голода и усталости, тотчас направился к нему.

Париж потягивался, разгоняя жизненные соки по рукам-улицам и ногам-проспектам. Зажиточные кварталы просыпались наравне с бедняцкими. Забившись в уголок салона, Мельхиор с удовольствием наблюдал из окна замысловатые хореографические композиции предместий. Фиакр обогнал стадо осликов, которых пастух призывал к порядку басовитыми гудками рожка; остался позади торговец кроличьими шкурками. Молочницы, укрывшись от ветра в подворотнях, скликали прохожих позавтракать. Хозяин кафе раскладывал утренние газеты на столиках у себя в заведении; домохозяйки, обвешанные кошелками, сплетничали у порога продуктовых лавок; булочница наполняла корзины в витрине свежевыпеченным белым хлебом, присыпанным мукой.

Мельхиор пообещал себе объесться круассанами, как только доставит первую посылку. А фиакр между тем уже выкатил на Тронную площадь супротив двух колонн, стерегущих Венсенскую аллею, и свернул на улицу Вут.

Комиссар Рауль Перо предавался скорби. Он уже несколько суток не расчесывал свои роскошные галльские усы, сегодня вместо обычной пиджачной пары по рассеянности облачился в костюм для благотворительных мероприятий, забыл надеть носки, а его ботинки были неприлично забрызганы грязью. На столе в небрежении валялись последние поэтические опыты месье Перо – верлибры, навеянные творениями Марии Кшисинской[40]40
  Мария Кшисинская (1845–1908) – французская поэтесса, романистка и литературный критик.


[Закрыть] и Жюля Лафорга. По давней традиции он подписал их псевдонимом Исида. Но даже мысль о том, что мечта увидеть собственные стихи напечатанными в литературном журнале «Жиль Блаз» наконец-то осуществилась, уже не радовала. Потому что неделю назад, пораженная таинственным недугом, испустила дух его драгоценная черепаха Нанетта, а вслед за ней отправился в собачий рай Тутун, черный красавчик с белыми подпалинами, – бродячий пес, которого месье Перо подобрал на Рождество, погиб под колесами кареты муниципальной «Скорой помощи». Сейчас его любимые зверушки лежали в земле бок о бок – Нанетта в коробке, перевязанной лентой, и Тутун, завернутый в пелеринку.

В кабинете, захламленном книгами, потянуло дымком с улицы, донесся аромат кофе.

«Ах, если б я остался в полицейском участке Шапели, ничего этого не случилось бы! Бедняжка Нанетта, ты не вынесла переезда, а ты, малыш Тутун, не знал, каких подвохов ждать на здешних улицах, потому и не уберегся!» – в который раз сокрушенно подумал Рауль Перо.

Последние пять лет его постоянно переводили из одного комиссариата в другой, и вот наконец самого назначили комиссаром. Хорошо хоть высшие чины дозволили взять с собой верных подчиненных – вероятно, в качестве моральной компенсации за проделанный по чужой воле долгий и полный опасностей путь из Шестого округа в Четырнадцатый через квартал Шапель. Так или иначе, Бюшроль, Шаваньяк и Жербекур по-прежнему служили под началом месье Перо.

Сейчас он пытался слушать путаный доклад одного из них.

– Короче говоря, у нас есть труп и свидетель убийства, я правильно понял?

– Подозреваемый, шеф, – помотал головой Шаваньяк. – У мертвеца здоровенная рана на виске.

– Пьяная драка?

– Поди разбери. Подозреваемый кричит о своей невиновности. Дескать, некий Пульфен с улицы Роже может это подтвердить.

– Так допросите его, этого Пульфена.

– Бюшроль уже на полдороге к нему, шеф.

– Отлично. А труп где?

– Да мы покумекали, шеф, и без вашего разрешения отправили покойничка в морг, а то у нас тут и без него тесно. Еще мы прикинули, что вскрытие не помешает, тем более личность-то пока не установлена… Так что вот, шеф, вам теперь только пару бумажек подписать надо.

– Похвальная инициатива. А что вы сделали с подозреваемым? Что-то его не слышно.

– Да в камере он, дрыхнет. Жербекур за ним приглядывает.

– Отлично, отлично. А приготовьте-ка нам кофе, друг мой. – Рауль Перо откинулся на спинку кресла и мысленно взмолился: «Если есть надмирная сила, благоволящая живым и мертвым, да не покинет она моих маленьких друзей в их последнем странствии, да ниспошлет мне славу и богатство, каковых удостоился Франсуа Коппе[41]41
  Франсуа Коппе (1842–1908) – популярный в свое время и во Франции, и в России поэт из группы парнасцев, прозаик и драматург.


[Закрыть], да позволит она мне жить литературным трудом и да оставят меня все в покое!»

В тот же день, после полудня

С детских лет Мельхиор Шалюмо любил бродить по городу, высматривая под ногами всякие диковины и подбирая то, на чем остановится любопытный взгляд. Он набивал карманы монетками, бандерольками от сигар, гвоздями, пуговицами, притаскивал это добро домой, тщательно рассортировывал и пополнял коллекцию сокровищ. Наблюдая за насекомыми, разглядывая мхи и травинки, он знакомился с миром, неведомым горожанам. Скверы превращались для него в таинственную страну птиц, и песни коноплянок, щеглов, воробьев, вплетаясь в столичный гомон, неразличимые для всех, казались ему весточками из запределья. Порой его сердце сжималось при виде какого-нибудь тощего безпризорного пса, понуро бредущего в поисках пропитания, но сейчас Мельхиора всецело увлекло грандиозное строительство, затеянное муравьями между кариатидами аристократического особняка.

Маленький человек питал отвращение к богатым кварталам, где словно напоказ были выставлены османовские[42]42
  Барон Жорж Эжен Осман (1809–1891) – французский государственный деятель, префект департамента Сена, в который входит Париж, и градостроитель, во многом определивший облик французской столицы.


[Закрыть] домища и частные особняки. Он вырос в бедняцкой развалюхе в двух шагах от стройки, где его папаша гасил известь, и терпеть не мог величественные здания из камня, возведенные на землях, отнятых государством у бедняков. Улицы и бульвары, лишенные духа простонародья, чопорные и вычищенные до блеска, не таили для него никаких сюрпризов, страсть исследователя не находила здесь удовлетворения.

– Эй, муравьишки, боритесь за свои права! Возьмите приступом эту буржуйскую крепость! – подбодрил Мельхиор крохотных строителей, открывая калитку в воротах особняка.

В вестибиле он представился консьержке, доложил о цели визита и потрусил к ступеням.

– Так и знал – какая ж лестница без витражей, ну куда ж без этого безобразия! – фыркнул себе под нос Мельхиор, на которого с каждой лестничной площадки таращили стеклянные глаза сиреневые юницы и отроки с охапками пшеничных колосьев в руках.

У дверей апартаментов, куда направлялся человечек, толпились гости – два ливрейных лакея взимали с каждого внушительный взнос за вход. Даже если бы у Мельхиора в кармане был луидор, Мельхиор из принципа отказался бы с ним расстаться, а потому, растолкав двух прелатов, он незаметно для церберов прошмыгнул прямиком в гостиную, где приглашенных принимала хозяйка, мадам Бланш де Камбрези. Здесь проходило благотворительное мероприятие, организованное Комитетом помощи жертвам эпидемии чумы в английских колониях Индии. Но Мельхиору до всяких филантропических обществ дела не было – он нарочно выдумал предлог заявиться сюда, лишь для того чтобы послушать, как гвоздь программы, американская ясновидящая Эванджелина Бёрд, станет предсказывать будущее.

Сурового вида слуги предлагали гостям бокалы шампанского и канапе. Мельхиор, завладев тем, до чего сумел дотянуться – его нос приходился как раз вровень с подносами в руках слуг, – отступил в будуар и оттуда принялся разглядывать благородное собрание.

На козетке в уголке госпожа Эванджелина Бёрд давала частную консультацию графине де Лабинь, которая яростно обмахивалась веером, внимая предсказательнице. Госпожа Бёрд оказалась древней иссохшей старухой, хрупкой как тростинка и весьма экзотичной – темная кожа, белоснежные волосы, серебряные серьги с длинными подвесками, певучий заокеанский акцент. В ее больших, ясных, совсем не старческих глазах бушевало внутреннее пламя, населенное призраками грядущего. Она родилась в хижине рабов на плантации близ Батон-Руж в те времена, когда Луизиана еще принадлежала Франции, и выросла там, среди озер и протоков, вскормленная индейскими и африканскими легендами. В 1841 году Финеас Барнум[43]43
  Финеас Тейлор Барнум (1810–1891) – антрепренер и основатель знаменитого американского цирка, мастер мистификаций.


[Закрыть] привез ее в Новый Орлеан и показывал публике, представляя самой старой на земле женщиной, которая, дескать, была кормилицей самого Джорджа Вашингтона. А потом Эванджелина Бёрд отправилась в далекую Европу и удостоилась аудиенций правящей семьи Великобритании, монаршей четы Бельгии, российского императора и французского короля Луи-Филиппа. Ходили слухи, будто ее устами говорит сам пророк Иезекииль, и услышать прорицания стремились многие, в том числе коронованные особы, но она редко принимала посетителей и еще реже покидала свое уединенное жилище на швейцарской земле, в Давосе.

И вдруг госпожа Эванджелина обратила взор лучистых глаз на Мельхиора Шалюмо. Сухие морщинистые веки дрогнули, на губах расцвела улыбка.

Мельхиору почудилось, будто этот странный взгляд пронзил его душу насквозь. Он даже невольно попятился и наткнулся на двоих мужчин, беседовавших возле карликовой пальмы.

– …невероятно рад вас видеть! Я заходил вчера в «Книжную лавку антисемита»[44]44
  Находилась в доме номер 14 по бульвару Монмартр.


[Закрыть], подписываюсь под каждым словом в вашей статье – этот Дрейфус понес заслуженное наказание!

– Несомненно, месье, несомненно… А с кем, простите, имею честь?..

– Полковник де Реовиль. Позвольте представить вам мою супругу, мадам Адальберту де Бри, а также месье де Шанльё-Марея, мадемуазель де Жиньяк и аббата Турьера. Друзья мои, это месье Гастон Мери – писатель, журналист и сотрудник месье Эдуара Дрюмона в «Свободном слове». Месье Мери, знакомство с вами для меня честь. Я читал ваш критический обзор под названием «Отголоски чудесного». Вы, стало быть, последователь Камиля Фламмариона[45]45
  Камиль Николя Фламмарион (1842–1925) – французский астроном и популяризатор науки, редактор научных отделов нескольких журналов.


[Закрыть]? Леопольд, к ноге! Прошу прощения, это я собаке.

Длинноногая африканская борзая только что чуть не опрокинула Жозе-Мариа де Эредиа точным броском и была наказана грозным шипением персидского кота.

Мельхиор Шалюмо прыснул в кулак. Напыщенные вирши Эредиа не вызывали у него восторга, он не простил прославленному поэту строчку «И кречетов полет вдали от родных гекатомб»[46]46
  Из сонета «Завоеватели».


[Закрыть]. Покинув свое убежище, человечек пробрался к хозяйке и бесцеремонно подергал ее за юбку туалета из переливающегося шелка.

– Позвольте вручить вам это приглашение, о королева здешних мест.

Мадам де Камбрези с удивлением воззрилась на коротышку и приняла у него из рук карточку:

Приглашаем Вас присутствовать на благотворительном концерте итальянского тенора Таманьо в пользу Братской лиги детей Франции. Концерт состоится в Опера 13 апреля сего года.

– Э-э… весьма польщена, месье…

– Шалюмо, – поклонился Мельхиор. – Не стоит благодарности. Я в Опера свой человек, в дождь и в зной на посту. – Отвернувшись от Бланш де Камбрези, он вздрогнул: в гостиную, опираясь на руку Ламбера Паже, вошла кудрявая блондинка со вздернутым носиком.

«Вот уж кого не ожидал тут увидеть… – подумал Мельхиор, окидывая взглядом ее кричаще-яркое платье. – Она что, тоже собирается предсказывать знатным дамам и господам судьбу? Вероятно, на кофейной гуще… – Его сердце забилось сильнее. – А этот-то прифрантился! Чертов Ламбер Паже! И как она могла с ним спутаться? Дурочка, ты заслуживаешь лучшего! И это истинная правда, как то, что Господь правит на небе, а золото – на земле».

Ламбер Паже остановился и заговорил с долговязым поджарым господином, с ног до головы облаченным в алое.

«Оп-ля, антиквар, торгующий струнными инструментами на улице Турнон! И о чем же эта чудилка де Кермарек щебечет с нашим биржевым магнатом?» Задавшись вопросом, Мельхиор просочился между фалдами и оборками и подкрался к беседующим поближе.

– …Всецело разделяю вашу страсть к опере, дорогой мой Ламбер. Недавно меня попросили составить мнение об одном произведении в трех актах. Вы будете удивлены, но либреттистка – не кто иная, как Ольга Вологда! Музыку еще не сочинили, однако же композитор непременно придумает что-нибудь оригинальное. Это будет опера-балет на сюжет из античной мифологии. Либретто, знаете ли, весьма многообещающее, да и сама Ольга Вологда в главной балетной партии будет восхитительна, могу поклясться. Непременно воспользуюсь своим влиянием на директора Опера и добьюсь постановки. Разумеется, для мадемуазель там тоже найдется роль, – добавил Максанс де Кермарек, изящно поклонившись спутнице Ламбера Паже.

– А как называется эта опера-балет? – поинтересовался тот.

Ответить антиквар не успел, потому что на всю гостиную прозвучал голос автора «Трофеев»[47]47
  «Трофеи» – сборник сонетов Жозе-Мариа де Эредиа.


[Закрыть]:

– Друзья мои! Просим всех проследовать в парадный зал! Госпожа Эванджелина Бёрд будет беседовать с пророком Иезекиилем!

Сгорающая от любопытства толпа хлынула к дверям и окружила восседающую в центре большого зала предсказательницу. Мельхиор Шалюмо скромно примостился за фикусом. В струящейся тунике госпожа Эванджелина Бёрд была похожа на престарелую царицу Савскую. Она сидела очень прямо, с бесстрастным лицом. Вдруг глаза ее закатились, по телу прошла дрожь, и в зале установилась тишина. Грудь ясновидящей приподнялась в глубоком вздохе, и она заговорила низким вибрирующим голосом, медленно, нараспев:

 
Безумие в маске прогнившей
Начинает кружиться в пляске.
Когорты в красных трико маршируют,
Хоронят друг друга в землю!
Механические птицы несут яйца смерти…
 

Дыхание Эванджелины Бёрд сделалось глубже, она замолчала. В зале стали раздаваться приглушенные смешки, покашливание, трагически завопил персидский кот, и графиня де Лабинь вскрикнула от неожиданности. Гастон Мери невозмутимо строчил в блокноте. Кто-то толкнул его сзади под руку, он разгневанно обернулся отчитать невежу, но столкнулся нос к носу с Жозе-Мариа де Эредиа, а истинный виновник, Мельхиор Шалюмо, уже исчез среди пышных юбок.

Госпожа Эванджелина Бёрд очнулась от оцепенения, и с ее губ снова стали срываться слова:

 
Исход, руины,
Труп на трупе.
Кровью омыто небо,
Пылают под ним города́.
Пламя! Бушует пламя!
 

– Впечатляет, – пробормотал Жозе-Мариа де Эредиа. – Уж не вознамерилась ли уважаемая пифия скинуть с пьедестала наших парнасцев[48]48
  Парнасцы – группа французских поэтов во главе с Теофилем Готье, приверженцы искусства ради искусства.


[Закрыть]?

Мельхиор гулко сглотнул, в животе зашевелилась ледяная глыба. «Она ведьма! Ведьма!» Человечек пошатнулся, схватился за спинку стула…

– Неужели ей можно верить? – взвизгнула мадам де Бри-Реовиль, и уголок рта у нее задергался в нервном тике. – Эта кассандра напугала меня до смерти! Механические птицы, трупы, руины… О чем это? О войне? Об эпидемии чумы? Но ведь доктор Йерсен из Института Пастера уже придумал животворную сыворотку и провел удачные опыты вакцинации!

– В Бомбее за несколько месяцев, с сентября тысяча восемьсот девяносто шестого по февраль девяносто седьмого, от чумы умерло более двенадцати тысяч человек! – сообщила графиня де Лабинь. – Какой ужас!

– Нет никаких причин для беспокойства, – обернулся к ней полковник де Реовиль. – Мы готовы встретить эпидемию во всеоружии, если она доберется до старушки Европы. Правительство уже принимает решительные меры. На улице Дюто склады забиты вакциной – ее хватит, чтобы пресечь на корню эту индийскую заразу.