Текст книги "Плоды земли"

– Куда это мой узелок подевался, не иначе как оставила его в лесу. Можешь взять назад свою шерсть, не хочу я ее брать!

– А-а, ты, может, думаешь, что я ее украла?

– Ты сама знаешь, что сделала!

Они опять кричат. Ингер считает необходимым уточнить, с которой из своих овец она настригла эту шерсть, Олина спрашивает кротко и ласково:

– Пускай так, но почем мне знать, откуда у тебя взялась эта первая овца?

Ингер называет место и человека, у которого паслись ее первые овцы с ягнятами.

– Заткнула бы лучше свою пасть! – грозит она.

– Ха-ха-ха, – усмехается Олина. У нее на все готов ответ, и она не сдается. – Мою пасть? Вспомни-ка лучше про свою! – Она тычет пальцем в уродливое лицо Ингер, обзывая ее пугалом для Бога и людей. Ингер вся кипит от ярости и, так как Олина толстая, обзывает ее в ответ жирной тетехой.

– Эдакая подлая жирнюга! Ты еще получишь от меня благодарность за зайца, которого ты мне послала!

– За зайца! Да пусть это будет самый большой мой грех! Какой он был, этот заяц?

– Какой бывает заяц?

– Аккурат как ты. Точь-в-точь. Не надо бы тебе смотреть на зайцев.

– Убирайся! – кричит Ингер. – Это ты подослала Ос-Андерса с зайцем. Я упеку тебя на каторгу!

– На каторгу! Ты и в самом деле упомянула каторгу?

– Ты завидуешь мне во всем, прямо лопаешься от зависти, – продолжает Ингер. – Ты глаз не сомкнула с тех пор, как я вышла замуж и заполучила Исаака и все, что у меня есть! Господи Боже, Отец Небесный, и чего тебе от меня надо? Разве я виновата, что твои дети нигде не могут устроиться и никуда не годятся? Невмоготу тебе видеть, что мои дети здоровы, красивы и имена у них благороднее, чем у твоих, и разве моя в том вина, что они красивее и лицом и телом, чем твои!

Если что и могло взбесить Олину, так именно эти слова. У нее было много детей, вышли они такие, какие уродились, но она превозносила и расхваливала их, приписывая им достоинства, каких они вовсе не имели, и скрывая их недостатки.

– Что это ты мелешь? – ответила она Ингер. – Другая бы от стыда давно провалилась сквозь землю! Мои дети, да они супротив твоих – все равно что светлые ангелы Божьи. И ты еще смеешь говорить о моих детях? Сызмала все семеро были созданья Божьи, а теперь все уже большие и взрослые. Не твоя это забота!

– А твоя Лиза разве не угодила в тюрьму? – спрашивает Ингер.

– Она ничего не сделала плохого, она была невинна, как цветок, – отвечает Олина. – К тому же она замужем в Бергене и, не в пример тебе, ходит в шляпке!

– А что произошло с твоим Нильсом?

– Очень мне надо отвечать тебе. У тебя-то вон один лежит в лесу, что ты с ним сделала? Убила!

– Замолчи и убирайся вон! – вопит Ингер и опять бросается на Олину.

Но Олина не прячется, даже не встает. Эта неустрашимость, смахивающая на ожесточение, снова парализует Ингер, и она только говорит:

– Придется мне, видать, разыскать косарь!

– Не трудись, – советует Олина. – Я и сама уйду. Но коли уж ты дошла до того, что выгоняешь своих родичей, то кто ты после этого – просто тварь!

– Ступай, ступай уж!

Но Олина не уходит. Женщины еще долго бранятся, и всякий раз, как часы бьют полный час или половину, Олина язвительно улыбается, приводя тем самым Ингер в бешенство. В конце концов обе несколько успокаиваются, и Олина собирается уходить.

– Путь у меня длинный, и ночь впереди, – говорит она. – Вот жалость-то, надо было мне захватить с собой еды из дому.

Ингер ничего на это не отвечает, она пришла в себя и наливает воды в чашку.

– На, оботрись, если хочешь! – говорит она Олине.

Олина понимает, что перед уходом надо привести себя в порядок, но, не зная, где у нее кровь, обтирает не те места. Ингер стоит молча, глядя на нее.

– Вот здесь, и на виске тоже! – говорит она. – Нет, на другом, ведь я же показываю!

– Почем мне знать, на какой висок ты показываешь! – отвечает Олина.

– И на губах тоже. Да ты что, никак боишься воды? – спрашивает Ингер.

Кончается тем, что Ингер собственноручно умывает избитую противницу и швыряет ей полотенце.

– Что это я хотела сказать, – совершенно мирным тоном начинает Олина, утираясь. – Как-то Исаак и дети перенесут это?

– Разве он знает? – спрашивает Ингер.

– Неужто нет! Он подошел и увидел.

– И что сказал?

– Что он мог сказать! Лишился языка, как и я.

Молчание.

– Это ты во всем виновата! – жалобно вскрикивает Ингер и разражается слезами.

– Дай бог, чтоб у меня не было других грехов.

– Я спрошу у Ос-Андерса, можешь быть уверена!

– Спроси, спроси!

Они беседуют вполне спокойно, и кажется, у Олины немного поубавилось жажды мести. Она политик высокого класса и привыкла находить нужные решения, теперь она выказывает даже некоторое сострадание: если дело это выплывет наружу, очень жалко будет Исаака и детей.

– Да, – говорит Ингер и плачет еще сильнее. – Я все думаю и думаю об этом днем и ночью.

Олина тут же выступает в роли спасительницы, предлагая свою помощь. На все то время, что Ингер будет сидеть в тюрьме, она поселится в усадьбе.

Ингер уже не плачет, она разом прислушивается, обдумывая это предложение.

– Да не будешь ты смотреть за детьми.

– Это я-то не буду смотреть за детьми? Да что ты ерунду городишь!

– Прямо уж ерунду!

– Если у меня к чему и лежит сердце, так именно к детям.

– Да, к твоим собственным, – говорит Ингер, – а уж как ты станешь обращаться с моими? Как подумаю, что ты послала мне зайца, чтоб погубить меня, то одно только и могу сказать: ты большая грешница.

– Кто? Я? – спрашивает Олина. – Это ты про меня говоришь?

– Да, про тебя, – отвечает Ингер и опять плачет. – Ты поступила со мной как самая последняя тварь, и я тебе не верю. А кроме того, если будешь жить здесь, кончится тем, что ты уворуешь всю нашу шерсть. И все сыры пойдут на твою семью, а не на мою.

– Сама ты тварь! – говорит Олина.

Ингер плачет, то и дело вытирая глаза, изредка произносит фразу-другую. Олине, конечно, не след навязываться, она может и дальше жить у своего сына Нильса. Но когда Ингер посадят в тюрьму, Исааку и невинным малюткам придется несладко. Олина же не прочь пожить здесь и присмотреть за ними. Она изображает все в радужных красках, вовсе не так уж все и плохо.

– Пока суть да дело, подумай об этом, – говорит она.

Ингер убита. Она не переставая плачет и качает головой, не поднимая глаз от пола. Как лунатик, выходит она в кладовку и выносит гостье узелок с припасами.

– Да нет, не беспокойся, – говорит Олина.

– Не идти же тебе голодной через перевал, – отвечает Ингер.

Когда Олина уходит, Ингер бредет к двери, выглядывает во двор, прислушивается. Нет, от каменоломни не доносится ни звука. Она подходит ближе и слышит, как дети играют в камешки. Исаак сидит, зажав между колен лом, опираясь на него как на посох. Так и сидит.

Ингер крадется на опушку леса. В одном месте неподалеку она врыла в землю маленький крест, крест повален, а там, где он стоял, дерн приподнят и земля разрыта. Она садится и руками снова сгребает землю. Так и сидит.

Она пришла сюда из любопытства, взглянуть, как сильно раскопала Олина могилку, а сидит потому, что скотина еще не вернулась с пастбища домой. Она плачет и качает головой, уставясь в землю.

VII

Дни идут.

Погода стоит чудесная: то светит солнце, то перепадают дожди, по погоде и всходы. Новоселы почти закончили с покосом и собрали пропасть сена, для него не хватает уже места, они складывают сено под скальными выступами, в конюшне, под домом, освобождают сарай от всего, что в нем есть, набивая и его до крыши. Ингер работает на равных с мужем с утра до позднего вечера. Если случается быть дождю, Исаак пользуется всяким перерывом, чтобы поскорее подвести новый сарай под крышу и, главное, закончить южную стенку, чтобы убрать в сарай все сено. Дело подвигается быстро, авось он скоро с ним управится!

Случившаяся великая беда – да, она не забылась, деяние совершено, и последствий не избежать. Все хорошее большей частью проходит бесследно, все злое всегда влечет за собой последствия. Исаак с самого начала отнесся к происшедшему очень разумно, он только и сказал жене:

– Как же ты это сделала?

На это Ингер ничего не ответила.

Немного спустя Исаак опять заговорил:

– Ты что же, задушила его?

– Да, – сказала Ингер.

– Зря ты это сделала.

– Да, – ответила она.

– И не пойму я, зачем ты это сделала?

– Она была вылитая я, – ответила Ингер.

– Как это?

– Такой же рот.

Исаак долго думал.

– Вон оно что, – промолвил он.

В тот день они больше об этом не говорили, и оттого, что дни проходили так же спокойно, как раньше, да к тому же столько накосили сена, которое надо было убрать, да ожидался такой же необыкновенный урожай, преступление мало-помалу отходило в их мыслях на задний план. Но все время оно висело над ними и над их кровом. Им не приходилось рассчитывать на молчание Олины, слишком уж оно было ненадежно. Но даже если б Олина и смолчала, заговорили бы другие, обрели бы дар слова немые свидетели – стены в избе, деревья вокруг маленькой могилки в лесу; Ос-Андерс возьмет да и намекнет об этом кое-кому, сама Ингер выдаст себя во сне или наяву. Они приготовились к самому худшему.

А что же было Исааку делать, как не принять все случившееся разумно? Он понимал теперь, почему Ингер каждый раз старалась остаться одна во время родов, одна пережить великий страх за рождение нормального ребенка, одна встретить опасность. Трижды проделывала она это. Исаак качал головой и жалел ее за злую долю. Бедняжка Ингер! Он узнал о посылке с зайцем, которую принес ей лопарь, и оправдал Ингер. Все это привело к великой нежности между ними, к сумасшедшей любви, опасность сблизила их; она была полна к нему грубоватой ласки, а он безумствовал и никак не мог насытиться ею, это он-то, мельничный жернов, чурбан! Она ходила в лопарских комагах, но лопарского в ней ничего не было, она не походила на маленьких, сморщенных лопарок, а, наоборот, была стройная и высокая. Сейчас, в летнюю пору, она ходила босая, высоко обнажив икры, и от этих голых икр Исаак не мог оторвать глаз.

Все лето она продолжала распевать псалмы и учить Элесеуса молитвам, но стала совсем не по-христиански ненавидеть всех лопарей и без стеснения выпроваживала тех, что проходили мимо их жилья.

– Может, вас подослал кто-нибудь, опять у вас, чего доброго, в мешке сидит заяц, ступайте себе мимо!

– Заяц? Какой такой заяц?

– Ты разве не слыхал, какую штуку выкинул Ос-Андерс?

– Нет.

– Ладно уж, я скажу тебе: он принес сюда зайца, когда я ходила тяжелая.

– Слыханное ли дело! Что ж, тебе вышел от этого какой-нибудь вред?

– Не твоя забота, ступай себе дальше. Вот возьми поесть и уходи подобру-поздорову!

– Не найдется ли у тебя кусочка кожи подложить под комаги?

– Нет. А вот жердью тебя угощу, если не уйдешь!

Лопарь, он клянчит тихо и смиренно, но, если ему отказать, он копит в сердце зло и мстит. Однажды мимо хутора проходили двое лопарей с двумя детьми. Послали они детей в избу попросить подаяния, те вернулись ни с чем, объяснив, что в избе никого нет. Все семейство постояло немножко возле дома, побормотало что-то по-лопарски, потом мужчина сам отправился посмотреть. Он долго не возвращался. Следом за ним пошла жена, потом дети, все они набились в избу, лопоча по-лопарски. Муж сунул голову в клеть, но и там никого не было. Начали бить часы, и все семейство как завороженное замерло на месте.

Почуяв, должно быть, во дворе чужих, Ингер поспешно сбежала с косогора, а увидев, что это лопари, и лопари совсем ей незнакомые, напрямик их спросила:

– Чего вам здесь надо? Разве вы не видели, что в доме никого нет?

– Как же, – говорит лопарь.

Ингер продолжает:

– Ступайте прочь!

Семейство медленно и неохотно пятится к выходу.

– Мы остановились послушать твои часы, – говорит мужчина, – они так замечательно играют.

– Не найдется ли у тебя ломтика хлеба для нас? – просит жена.

– Откуда вы? – спрашивает Ингер.

– Из-за озера, с той стороны. Всю ночь шли.

– А куда идете?

– За перевал.

Ингер идет и отбирает им съестного; когда она возвращается, жена принимается клянчить лоскуток на шапку, моток шерсти, кусочек сыру, все-то ей нужно! Ингер некогда, Исаак с детьми остались на сенокосе.

– Ступайте себе, – говорит она.

Женщина льстит:

– Мы видели твою скотину на пастбище, вот это скотина, чисто звезды на небе!

– Замечательная! – подхватывает и муж. – Не будет ли у тебя парочки старых комаг?

Ингер запирает дверь в избу и возвращается на косогор. Тогда мужчина кричит что-то, а она притворяется, будто не расслышала, и продолжает идти, но на самом-то деле она все хорошо расслышала.

– Правда ли, что ты покупаешь зайцев?

Как тут было не понять? Лопарь, может, задал вопрос и без всякой задней мысли, просто слыхал от кого-нибудь про зайца, а может, спросил и со зла; но для Ингер, во всяком случае, это было не иначе как предупреждение. Предостережение судьбы…

Дни шли. Новоселы были люди здравые, пусть будет что будет, они делали свою работу и ждали. Они жили тесно, бок о бок, как звери в лесу, спали, ели; вот уж и новой картошки отведали, и она оказалась крупной и рассыпчатой. Удар – почему же они медлят нанести удар? Стоял конец августа, скоро сентябрь, неужели они благополучно проживут и зиму? Они были все время начеку, каждый вечер они вместе заползали в свою берлогу, радуясь, что день прошел и ничего не случилось. Так время проползло до октября, когда к ним приехал ленсман, а с ним человек с портфелем. Через их порог шагнул закон.

Дознание заняло довольно много времени, Ингер допрашивали с глазу на глаз, она ничего не отрицала, могилу в лесу разрыли, труп вынули, забрали для вскрытия. Крошечный трупик был обернут в крестильное платьице Элесеуса, на голове – расшитый бусинками чепчик!

Исаак снова обрел дар речи.

– Ну вот, теперь-то уж нам будет хуже некуда, – сказал он. – А я одно говорю: зря ты это сделала.

– Да, – ответила Ингер.

– Как же ты на это пошла?

Ингер молчала.

– И как у тебя рука поднялась!

– Она была точь-в-точь как я. Тогда я свернула ей лицо на сторону.

Исаак покачал головой.

– Она сразу и померла, – продолжала Ингер и зарыдала.

Исаак помолчал.

– Ну, ну, теперь поздно плакать, – сказал он.

– У нее были темные волосики на затылке, – всхлипывала Ингер.

На этом все и кончилось.

И опять пошли дни. Ингер не арестовали, начальство отнеслось к ней милостиво, ленсман Хейердал допрашивал ее, как стал бы допрашивать всякого другого, и только сказал:

– Печально, что случаются такие вещи!

На вопрос Ингер, кто на нее донес, ленсман ответил, что никто в отдельности, но слышал он об этом деле с разных сторон от многих. Не выдала ли она себя сама какому-нибудь лопарю?

Ингер: да, она рассказывала каким-то лопарям, как Ос-Андерс пришел к ней середь лета с зайцем, и от этого у ребенка, которого она носила под сердцем, сделалась заячья губа. А не Олина ли послала зайца?

Ленсман этого не знал. Но если даже и так, он все равно не стал бы заносить в протокол пример такого невежества и суеверия.

– Моя мать тоже увидала зайца, когда меня носила, – сказала Ингер…

Овин был готов, он вышел большим, с сеновалами по обоим концам и гумном посредине. Сарай и прочие временные склады очистили, а сено снесли в овин, ячмень сжали, высушили на жердинах и тоже свезли в овин, Ингер повыдергала морковь и репу. Все было убрано. Теперь только бы жить да радоваться, у новоселов всего припасено вдоволь, Исаак опять принялся распахивать до заморозков новь, увеличивая ячменное поле, – настоящий он был пахарь; но в ноябре Ингер сказала:

– Сейчас ей бы исполнилось полгодика, и она бы уже всех нас узнавала!

– Теперь уж ничего с этим не поделаешь, – отвечал Исаак.

Зимой Исаак молотил ячмень в новом овине, а Ингер долгими часами, пока дети играли на сеновале, работала с ним рядом, орудуя цепом не хуже его. Зерно выдалось крупное и полновесное. К новому году установился отличный санный путь. Исаак начал возить дрова в село, у него были уже постоянные покупатели, хорошо платившие за дрова летней сушки. Однажды он сговорился с Ингер взять поеного бычка от Златорожки и свезти его вместе с козьим сыром мадам Гейслер. Мадам пришла в восторг и спросила, сколько все это стоит.

– Ничего, – отвечал Исаак. – Ленсман заплатил за все.

– Благослови его Господь, неужели заплатил! – сказала мадам Гейслер и совсем растрогалась. Она послала Элесеусу и Сиверту книжек с картинками, игрушек и печенья. Когда Исаак вернулся домой и Ингер увидела подарки, она отвернулась и заплакала.

– Что с тобой? – спросил Исаак.

– Ничего. Вскорости ей был бы годик, и она бы уж все понимала! – отвечала Ингер.

– Да, но ты ведь знаешь, какая она уродилась, – сказал Исаак, желая ее утешить. – А кроме того, может, все еще и обойдется. Я разузнал, где сейчас Гейслер.

Ингер подняла голову.

– Разве он может помочь?

– Не знаю.

Потом Исаак повез ячмень на мельницу, смолол его и вернулся домой с мукой. А там опять принялся за рубку леса, заготавливая дрова на будущий год. Жизнь его проходила в смене одной работы на другую в зависимости от времен года, от земли к лесу и от леса опять к земле. Миновало уже шесть лет, как Исаак работал на своем хуторе, а Ингер – пять, все могло бы быть хорошо, если б так продолжалось и дальше. Но этому не суждено было быть. Ингер ткала и ходила за скотом, она так же усердно пела псалмы, но, Господи, по части пения она была что колокол без языка.

Как только установился путь, ее вызвали в село для допроса. Исааку пришлось остаться дома. Пока он оставался один, он надумал съездить в Швецию и разыскать Гейслера, может, добрый ленсман опять пожалеет жителей Селланро. Но когда Ингер вернулась, оказалось, что она уже обо всем разузнала, справилась и насчет приговора: согласно параграфу первому, ей полагается пожизненное заключение. Да, она встала в самом святилище правосудия и откровенно во всем призналась, двое свидетелей из деревенских смотрели на нее жалостливо, а судья допрашивал очень ласково; но все равно ей было не устоять перед светлыми головами законников. Высокопоставленные судейские господа такие искусники, они знают всякие параграфы, выучили их наизусть и все помнят, вот какие у них светлые головы. Но и они не без здравого смысла, даже и не без сердца. Ингер не могла пожаловаться на правосудие; она не рассказала про зайца, но когда, вся в слезах, призналась, что пожалела свое уродливое дитя и потому лишила его жизни, судья тихонько и серьезно кивнул головой.

– Но у тебя самой заячья губа, – сказал он, – а ведь ты же хорошо устроилась?

– Да, слава богу, – ответила Ингер. И ничего не рассказала о тайных страданиях, пережитых в детстве и юности.

Но судья все-таки, должно быть, кое-что понял, он сам был хромоногий и не мог танцевать.

– Приговор… право, не знаю! – сказал он. – Собственно, полагается пожизненное заключение. И я не знаю, можем ли мы понизить срок и насколько, вторую ли взять нам ступень или третью – с пятнадцати лет до двенадцати или с двенадцати до девяти. Сейчас заседает комиссия по смягчению уложения о наказаниях, пока еще решения не принято. Но будем надеяться на лучшее, – сказал он.

Ингер вернулась домой в тупом спокойствии, арестовать ее признали ненужным. Прошел месяц-другой, и вот однажды вечером Исаак, вернувшись с рыбной ловли, узнал, что в Селланро побывали ленсман и новый пристав. Ингер встретила Исаака радостно и расхвалила его, хотя рыбы он принес совсем мало.

– Что это я хотел сказать, у нас тут были гости? – спросил он.

– Гости? Ты о ком?

– Я вижу свежие следы перед домом. Кто-то ходил тут в сапогах.

– Никого чужих не было, кроме ленсмана и еще одного с ним.

– Так. Чего же им было нужно?

– Сам знаешь.

– Они приезжали за тобой?

– Ну вот, за мной! Они просто привезли приговор. И скажу тебе, Исаак, Господь милостив к нам, все вышло не так, как я боялась.

– Ну, – в волнении проговорил Исаак, – значит, не так уж надолго?

– Да, всего несколько лет.

– Сколько же?

– Тебе, наверно, покажется, что много, но я-то благодарна Господу на всю жизнь!

Ингер так и не сказала, на сколько ее приговорили. Позже вечером Исаак спросил, когда за ней приедут, но она не знала или не хотела сказать. Она опять стала задумчива и все повторяла, что не представляет себе, как все пойдет без нее, – наверное, придется все-таки взять Олину. Исаак тоже ничего другого не мог придумать. Да, кстати, куда же девалась Олина? Против обыкновения, она в этом году не наведалась в Селланро. Неужто она всерьез решила не показываться у них после того, как все им расстроила? Наступил перерыв в работах, но Олина не объявлялась. Ждет, поди, чтоб за ней послали! Небось все равно придет побираться, тварь этакая!

Наконец Олина явилась. Господи, вот ведь человек, пришла как ни в чем не бывало, словно ничего и не произошло, сказала даже, что принесла Элесеусу пару чулок с каемкой.

– Захотелось мне посмотреть, как вы тут поживаете за перевалом, – заявила она.

Оказалось, она к ним надолго, а мешок со своими пожитками опять оставила в лесу.

Вечером Ингер отвела мужа в сторонку и сказала:

– Ты, кажется, хотел попробовать разыскать Гейслера? Сейчас-то аккурат самое время.

– Да, – ответил Исаак, – раз Олина здесь, могу пойти завтра же с утра.

Ингер очень обрадовалась.

– Да захвати с собой все деньги, какие у тебя есть.

– Ты разве не можешь их спрятать?

– Нет.

Ингер сейчас же приготовила большую торбу с едой, а Исаак встал среди ночи и собрался в путь. Ингер проводила его на крыльцо и не плакала, не жаловалась, а только сказала:

– Дело в том, что за мной могут приехать в любой день.

– Ты что-нибудь знаешь?

– Откуда мне знать! Глядишь, это и не сейчас еще будет. Только бы ты нашел этого Гейслера, он, верно, что-нибудь присоветует!

Что теперь мог сделать Гейслер? Ничего. Но Исаак пошел.

Да, только… только Ингер наверняка кое-что знала, может, она же сама и позаботилась послать за Олиной. Когда Исаак вернулся из Швеции, Ингер уже увезли. При детях осталась Олина.

Для Исаака это была тяжелая весть.

– Она уехала? – громко спросил он.

– Да, – ответила Олина.

– В какой день это было?

– На другой день после того, как ты ушел.

Исаак понял, что Ингер снова хотела остаться одна в решительную для нее минуту, оттого-то и велела ему взять с собой все деньги. Ох, а Ингер и самой, наверно, понадобилась бы кое-какая мелочь в дальнюю дорогу!

Но вышло так, что мальчуганы сейчас же занялись маленьким желтеньким поросенком, которого Исаак привез с собой. Впрочем, больше ничего он и не привез! Имевшийся у него адрес Гейслера устарел, Гейслера в Швеции не было, он вернулся в Норвегию и жил в Тронхейме. А поросенка Исаак нес на руках всю дорогу из Швеции, кормил его молоком из бутылки и клал спать к себе на грудь; ему хотелось порадовать Ингер, и вот теперь с ним играют и забавляются Элесеус и Сиверт. Это несколько развеселило Исаака. Вдобавок Олина сказала: ленсман просил передать ему, что казна согласилась наконец продать Исааку Селланро и ему надо только прийти к ленсману в контору и заплатить деньги. Это было хорошее известие, оно вывело Исаака из его тяжкого уныния. Несмотря на страшную усталость, он положил в торбу припасов и сейчас же отправился в село. Наверное, в нем тлела маленькая надежда, что он еще успеет захватить там Ингер.

Сорвалось, Ингер уехала на восемь лет. На душе у Исаака стало пусто и мрачно, он едва слышал, что говорил ленсман: печально, что случаются такие вещи. Он надеется, что Ингер это послужит хорошим уроком, она изменится, исправится и не будет больше убивать своих детей!

Ленсман Хейердал в прошлом году женился. Жена его не хотела быть матерью, решив не иметь детей, благодарю покорно! У нее их и не было.

– Наконец-то мы можем покончить с делом Селланро, – сказал ленсман. – Королевское министерство согласилось на продажу приблизительно на тех условиях, что я предложил.

– Так, – сказал Исаак.

– Тянулось оно долго, но меня утешает, что мои труды не пропали даром. Все, что я изложил, прошло почти точка в точку.

– Точка в точку, – повторил Исаак и кивнул головой.

– Вот купчая, тебе остается затвердить ее на первом же заседании суда.

– Ладно, – сказал Исаак. – А сколько мне придется платить?

– Десять далеров в год. В этот пункт министерство внесло маленькое изменение – десять далеров в год вместо пяти. Не знаю, как ты к этому отнесешься.

– Только бы мне справиться, – сказал Исаак.

– Срок – десять лет.

Исаак испуганно поглядел на него.

– Иначе министерство не соглашается, – сказал ленсман. – Да это, в сущности, вовсе и не цена за такой большой участок, обработанный и обустроенный, как у тебя.

Десять далеров на этот год у Исаака имелись, он выручил их за дрова и за козий сыр, который сделала Ингер. Он уплатил деньги, и еще немножко осталось.

– Прямо счастье для тебя, что министерство не проведало о преступлении твоей жены, – сказал ленсман, – а не то, может статься, передало бы участок кому-нибудь другому.

– Так, – сказал Исаак и спросил: – Стало быть, она и впрямь на восемь лет уехала?

– Да, тут уж ничего не поделаешь, правосудие должно совершиться. Впрочем, приговор ей вынесли мягче мягкого. Теперь тебе остается одно: проведи четкие границы между своим участком и казной. Выруби лес и кустарник по прямой линии по тем вехам, что я расставил и отметил в протоколе. Дрова пойдут в твою пользу. Я приеду немного погодя посмотреть.

Исаак отправился домой.

VIII

Быстро ли идут годы? Да, для того, кто состарился.

Исаак не был стар и немощен, для него годы тянулись долго. Он работал на своей усадьбе, предоставив железной своей бороде расти, как ей заблагорассудится.

Временами череду однообразных дней в этом пустынном уголке нарушал мимохожий лопарь или какое-нибудь происшествие с одним из домашних животных, потом все снова шло по-старому. Однажды к ним пожаловала целая толпа мужчин, они сделали привал в Селланро, поели, попили молока, расспросили Исаака и Олину о тропинке через горы, сказав, что идут проводить телеграфную линию, а в другой раз приехал Гейслер – сам Гейслер. Он беспрепятственно пришел из села в сопровождении двух людей, нагруженных горным инструментом, заступами и мотыгами.

Ох уж этот Гейслер! Он был все такой же, как раньше, нисколько не изменился, поздоровался, поговорил с детьми, вошел в избу, опять вышел, оглядел землю, заглянул на скотный двор, на сеновал.

– Превосходно! – сказал он. – У тебя еще сохранились те камешки, Исаак?

– Какие камешки? – переспросил Исаак.

– Те мелкие тяжелые камни, с которыми твой мальчуган играл в тот раз, когда я был здесь?

Камни оказались в кладовке, они лежали вместо гирек на мышеловках, их тотчас принесли. Ленсман и двое чужаков стали их рассматривать и обсуждать, постукивали по ним, взвешивали на руке.

– Медная лазурь! – сказали они.

– Можешь пойти с нами в горы и показать, где ты нашел эти камни? – спросил ленсман.

Все вместе отправились в горы, и, хоть идти было недалеко, они все-таки проходили там несколько дней, взрывая в поисках металлоносных жил скалы. Домой вернулись с двумя торбами, битком набитыми каменной мелочью.

Исааку удалось заодно поговорить с Гейслером обо всех своих обстоятельствах, о покупке участка, который обошелся в сто далеров вместо пятидесяти.

– Ну, это не играет никакой роли, – легкомысленно бросил Гейслер. – У тебя в горах ценностей, может быть, на тысячи.

– Ну! – сказал Исаак.

– Только ты как можно скорее затверди купчую.

– Ладно.

– А не то, понимаешь, казна начнет с тобой тяжбу.

Исаак понял.

– Но самая большая беда у меня с Ингер, – сказал он.

– Да, – отозвался Гейслер и непривычно для себя надолго задумался. – Пожалуй, можно бы добиться пересмотра дела. Если все как следует прояснить, ей, глядишь, немножко сбавят наказание. А то можно подать прошение о помиловании, и тогда мы добьемся того же, но только скорее.

– Вы так считаете?

– Но просить о помиловании еще рано. Надо, чтоб прошло некоторое время. Что это я хотел сказать? Ах да, ты ведь отвез моей семье мяса и козьего сыра – сколько я тебе должен?

– Нисколько, вы и так уже мне много заплатили.

– Я?

– Вы ведь так помогли нам.

– Ну нет, – отрезал Гейслер и выложил на стол несколько далеров. – Возьми! – сказал он.

Этот человек ничего не хотел брать задаром, и денег у него опять было как будто вдоволь, бумажник был набит бумажками. Бог весть, так ли уж у него все замечательно.

– Она пишет, что живется ей хорошо, – продолжал Исаак, весь в мыслях о своем.

– А-а, твоя жена-то?

– Да. А с тех пор, как у нее родилась девочка… у нее ведь родилась большая и здоровенькая девочка…

– Превосходно!

– Да, с тех пор все помогают ей и, говорит, относятся к ней хорошо.

Гейслер сказал:

– Я пошлю эти камешки специалистам и узнаю, что в них есть. Если в них окажется много меди, ты получишь много денег.

– Так, – кивнул Исаак. – А через сколько времени, по-вашему, можно подать прошение о помиловании?

– Немного погодя. Я напишу за тебя. Скоро опять приеду. Ты сказал, твоя жена родила уже после того, как уехала отсюда?

– Да.

– Значит, ее увезли беременной. А этого делать они не имели права.

– Так.

– Это лишний повод, чтоб выпустить ее через некоторое время.

– Вот хорошо-то было бы! – с благодарностью проговорил Исаак.

Исаак не знал, что властям уже пришлось сочинить много длинных бумаг по поводу беременности его жены. В положенное время ее не арестовали по месту жительства по двум причинам: за неимением в селе арестного дома и из мягкосердия. Последствия оказались неожиданными. Когда за Ингер все же приехали, никто не осведомился о ее состоянии, и сама она тоже ничего не сказала. Может, она промолчала умышленно, чтоб иметь при себе ребенка в предстоящие тяжелые годы: если она будет хорошо вести себя, наверно, ей позволят когда-никогда с ним повидаться. А может, она просто отупела и равнодушно примирилась с тем, чтобы ее увезли, несмотря на ее положение…

Исаак трудился не покладая рук – корчевал пни, пахал землю, прорубил в лесу границы между своим участком и казной, дров опять набралось на целый год. Но так как при нем уже не было Ингер, ради которой стоило бы стараться, то он лез из кожи больше по привычке, чем ради удовольствия. Он пропустил уже два судебных заседания, так и не засвидетельствовав купчей, – не лежало у него к этому сердце, – и только нынче осенью наконец собрался это сделать. Не так уж все хорошо было у него. Терпеливый и упорный – все верно, но он был терпелив и упорен, потому что так уж привык жить. Он снимал козьи и телячьи шкуры, вымачивал их в реке, обкладывал корой, выделывал на изготовку обуви. Зимой уже с первой молотьбы он отбирал семена для будущей весны – пусть это будет сделано, куда как лучше, когда все сделано вовремя, он был человек порядка. Но жизнь его стала серой и одинокой, о-ох, Господи, как был, так и есть – бобыль бобылем.