Текст книги "Соки земли"

– Она вернется домой и всему научилась? Чего доброго завела себе ожерелье и шляпку с перьями?

– Да уж наверное.

– Да, да, – сказала Олина, – так пусть немножко отблагодарит и меня за все великолепие, которого достигла.

– Тебя? – спросил Исаак. Он не понимал. Олина смиренно ответила:

– Потому что это я, по мере слабых сил своих, помогла выпроводить ее отсюда.

На это Исаак ничего не мог сказать, все слова замерли у него на языке, он сидел и смотрел, выпучив глаза. Правильно ли он расслышал? У Олины же был такой вид, как будто она ровно ничего не сказала. Нет, в словесном бою Исаак терпел поражение.

Он вышел, потемнев в лице. Олина, эта тварь, питалась злобой и жирела от нее.

– Эх, жалко, что я не убил ее в первый же год! – подумал он и сам себя испугался. – Вот был бы молодец то, – продолжал он думать. – Молодец – он?

Страшнее нельзя себе и представить.

И тут следует забавная сцена: он идет в хлев и считает коз. Они стоят со своими козлятами и все налицо. Считает коров, свинью, четырнадцать кур, два теленка. – А овец-то я и позабыл! – говорит он самому себе вслух, пересчитывает овец и притворяется, будто ему очень важно узнать, все ли они целы. Исаак отлично знает, что одна овца исчезла, знает давно, зачем же разыгрывать комедию? Дело вот в чем: Олина в свое время сбила его и налгала, будто пропала коза, хотя козы были все целы; он тогда разбушевался, но без толку. И никогда у него не выходило проку от споров с Олиной. Осенью, собираясь колоть скотину, он сразу заметил, что одной суягной овцы нету, но у него не хватило храбрости потребовать тут же отчета. Не собрался и позже.

Но сегодня он мрачен, Исаак мрачен, Олина взбесила его. Он опять считает овец, тыкает указательным пальцем в каждую овцу и считает вслух – пусть Олина послушает, если стоит за дверью. И он громко говорит разные скверные вещи про Олину: что она придумала совсем новый способ кормить овец, так что одна и вовсе пропала, суягная овца, вот какая она дармоедка и воровка! О, пусть себе Олина стоит за дверью и наберется, как следует, страху.

Он входит из хлева, идет в конюшню и считает лошадь, оттуда направляется к дому, пойдет домой и скажет! Но Олина то, должно быть, заметила кое-что из окошка, она тихонько выходит из дверей, в руках у нее лоханка, она направляется в хлев.

– Куда ты девала лопоухую суягную овцу? – спрашивает Исаак.

– Суягную овцу? – переспрашивает Олина.

– Будь она здесь, у нее было бы теперь два ягненка, куда ты их девала?

Она всегда приносила по два ягненка. Стало быть, я из-за тебя потерял трех овец, понимаешь ты это!

Олина совершенно поражена, уничтожена обвинением, она качает головой, и ноги точно тают под ней, так что она того гляди упадет и расшибется» Голова ее все время работает, изворотливость всегда выручала ее, всегда приносила ей барыш, не изменит она ей и теперь.

– Я краду коз, и я краду овец, – тихо говорит она. – Не знаю вот только, что я с ними делаю? Разве, что съедаю.

– Да уж, черт тебя знает, что ты с ними делаешь.

– Так. Стало быть, ты так плохо кормил меня, Исаак, что мне приходилось красть? Но я и за глаза тебе скажу, что за все эти годы мне не было нужды красть.

– Ладно уж. Куда ты девала овцу? Отдала Ос-Андерсу, что ли?

– Ос-Андерсу! – Олина ставит на земь лоханку и молитвенно складывает руки.

– Да спаси меня Господь от греха! О какой овце с ягненком ты толкуешь? Не о яловой ли козе, еще лопоухая такая?

– Тварь! – говорит Исаак и поворачивается уходить.

– Ну не чудак ли ты, Исаак! Всего-то у тебя вдоволь, и скотины во дворе, что звезд на небе, а тебе все мало! Почем я знаю, какую овцу и каких двух ягнят ты с меня спрашиваешь? Благодарил бы лучше бога за его милосердие до тысячного колена. Вот пройдет лето да самая малость зимы, и опять овцы пойдут ягниться, и у тебя станет втрое больше, чем сейчас!

Ох, уж эта Олина!

Исаак уходит, рыча, словно медведь. – И болван же я был, что не убил ее в первый же день! – думал он, всячески ругая себя. – Вот простофиля-то, дурак!

Ну, да и сейчас не поздно, подожди, пойди только в хлев! Нынче вечером, пожалуй, уж не стоит с ней возиться, зато завтра посмотрим. Три овцы пропали! Говорит – кофею!

Глава X

Следующий день принес крупное событие: на хутор пришли гости, пришел Гейслер. Болота еще не просохли, но Гейслер не обращал внимания на дорогу, он пришел пешком, в богатейших сапогах с длинными голенищами и широкими лакированными отворотами; перчатки на нем были желтые; страсть, какой нарядный; человек из села нес его багаж.

Пришел он собственно за тем, чтоб купить у Исаака участок скалы, медную жилу, – какую им назначить за нее цену? А кстати, принес и поклон от Ингер – молодец баба, все ее там полюбили; он приехал из Тронгейма и сам говорил с ней.

– Ну, Исаак, много же ты здесь наработал!

– Да не без того. Так вы говорили с Ингер?

– Что это там такое? Ты поставил мельницу, сам мелешь себе муку?

Великолепно. И много поднял целины с тех пор, что я здесь был.

– Так что с ней благополучно?

– Да, благополучно. С твоей женой-то? Да, да, вот послушай! Пойдем в клеть.

– Нет, там не прибрано! – говорит Олина, желая их устранить оттуда по многим причинам.

Они вошли в клеть и затворили за собой дверь, Олина осталась в горнице и ничего не слышала.

Ленсман Гейслер сел, хлопнул себя изо всех сил по коленкам и стал решать судьбу Исаака.

– Надеюсь, ты еще не продал свою медную скалу? – спросил он.

– Нет.

– Отлично. Так я покупаю ее. Да, я говорил с Ингер, и не с ней одной. Ее, наверное, скоро освободят, дело сейчас у короля.

– У короля!

– У короля. Я был у твоей жены, разумеется, меня пустили без всяких затруднений, мы долго разговаривали:

– Ну, Ингер, ведь ты хорошо поживаешь, совсем хорошо?

– Да, пожаловаться не на что.

– А по дому скучаешь?

– Да уж не без того.

– Ты скоро попадешь домой, – сказал я. И вот что я скажу тебе, Исаак, она молодец баба, никаких слез, наоборот, она улыбалась, кстати, ей сделали операцию и зашили теперь рот, как следует. Прощай, сказал я ей, ты здесь недолго останешься, вот тебе мое слово!

– Я пошел к директору, еще бы недоставало, чтоб он меня не принял! У нас, говорю, есть тут одна женщина, которую надо выпустить и поскорее отправить домой, Ингер Селланро. – Ингер? – сказал он. – Да, она хорошая женщина, я, – говорит, – был бы рад оставить ее еще на двадцать лет. – Ну, из этого ничего не выйдет, – сказал я, – она и так пробыла у вас чересчур долго. – Чересчур долго? – спросил он. – Разве вы знаете ее дело? – Я знаю дело, как нельзя лучше, – отвечал я, – я был у них ленсманом. – Пожалуйста, садитесь, – сказал он тогда (еще бы!). – Да, мы стараемся сделать, что можно, для Ингер и для ее девочки, – сказал директор. – Так она, стало быть, из ваших мест? Мы помогли ей приобрести швейную машину, сделали помощницей заведующей мастерской и многому научили ее: домоводству, ткацкому ремеслу, красильному, шитью, кройке. Так вы говорите, что она пробыла здесь слишком долго? – У меня был готов на это ответ, но я решил подождать и сказал только: – Да, дело ее велось неправильно, оно должно быть пересмотрено; теперь, после пересмотра уголовного дела, ее, может быть, и совсем оправдали бы. Ей послали зайца, когда она была беременна. – Зайца? – спросил директор. – Зайца, – ответил я, – и ребенок родился с заячьей губой. – Директор улыбнулся и сказал: – Ага, вот что. И вы полагаете, что на этот момент было обращено недостаточно внимания? – Да, – сказал я, – об этом моменте совсем даже и не упоминалось.

– Но ведь это и не так уж важно? – Для нее это оказалось довольно важно.

– Неужели вы думаете, что заяц может творить чудеса? – спросил он. – Я отвечал: – Может ли заяц творить чудеса или нет, об этом я не стану спорить с господином директором. Вопрос в том, какое влияние мог оказать вид зайца при данных обстоятельствах на женщину с заячьей губой – на жертву.

Он подумал с минуту, потом сказал: – Да, да, но наше дело здесь только принять приговоренных, мы не проверяем приговор. Согласно приговору, Ингер пробыла здесь не дольше, чем полагалось.

Тут я заговорил, о чем следовало: – В самом приговоре о заключении Ингер Селланро допущена ошибка. – Ошибка? – Во-первых, ее не следовало увозить в том состоянии, в каком она находилась. – Директор удивленно посмотрел на меня. – Ах, так, – сказал он. – Однако, ведь не нам же, в тюрьме разбирать это.

Во-вторых, – сказал я, – она не должна была целых два месяца отбывать наказание в полной мере, пока тюремное начальство не обнаружило ее состояние. – Это попало в точку, директор молчал долго: – У вас есть доверенность на ведение дела этой женщины? – спросил он. – Да, сказал я. – Как я уже говорил, мы довольны Ингер и обращаемся с нею соответственно, – заговорил директор, и опять стал высчитывать, чему они ее научили, – мы, говорит, научили ее даже читать и писать. И дочку, ее тоже пристроили у кого-то и так далее. Я разъяснил, какова обстановка в семье Ингер; двое малышей, наемная работница для ухода за ними, и так далее. – У меня есть заявление от ее мужа, – сказал я, – оно будет приложено или к заявлению о пересмотре дела или к ходатайству о помиловании. – Покажите мне это заявление, – сказал директор. – Я принесу его завтра в присутственные часы, – ответил я.

Исаак сидел и слушал, это было поразительно, какое-то приключение в чужом краю. Он не отрывал глаз от губ Гейслера.

Гейслер продолжал рассказывать: – Я пошел к себе в гостиницу и написал заявление, писал как будто от тебя и подписался Исаак Селланро. Но ты не думай, что я написал хоть слово насчет того, что они неправильно поступили в тюрьме. Даже и не намекнул. На следующий день я отнес документ. – Пожалуйста, садитесь! – сейчас же сказал директор. – Прочитал мое заявление, изредка кивая головой, и, в конце концов, сказал: – Прекрасно. Но оно не годится для пересмотра дела. – Годится вместе с дополнительным заявлением, которое у меня тоже имеется, – сказал я и опять цопал в точку. Директор поспешно ответил:

– Я обдумывал это дело со вчерашнего дня и нахожу достаточные основания для возбуждения ходатайства за Ингер.

– Которое вы, господин директор, при случае, поддержите? – спросил я.

– Я дам отзыв, хороший отзыв. Тогда я поклонился и говорю:

– В таком случае, помилование обеспечено. Благодарю вас от имени несчастного мужа и покинутой семьи.

– Я думаю, нам незачем запрашивать дополнительные сведения с места ее родины, – спросил директор, – вы ведь все знаете?

Я отлично понимал, почему все должно было происходить, так сказать, втихомолку, и ответил:

– Сведения с места только затянут дело.

– Вот тебе и вся история, Исаак. – Гейслер посмотрел на часы. – А теперь к делу! Можешь ты проводить меня на медную скалу?

Исаак был камень и чурбан, он не мог так мгновенно менять тему, и весь полный мыслей и изумления принялся расспрашивать. Он услышал, что ходатайство направлено к королю и будет рассматриваться в одном из ближайших заседаний государственного совета.

– Чудеса! – проговорил он.

Пошли на скалу, Гейслер, его провожатый и Исаак, и пробыли там несколько часов; за это короткое время Гейслер прошел по месторождению медной жилы, прихватил еще порядочный кусок камня и наметил вехами границы участка, который намеревался купить. Он был торопыга. Но отнюдь не дурак, быстрые суждения его были удивительно уверенны.

Вернувшись на хутор – опять с мешком образцов камней – он достал письменные принадлежности и сел писать. Но он занимался не только писаньем, а по временам и болтал:

– Да, Исаак, очень уж больших денег за скалу ты сейчас еще не получишь, но сотню-другую далеров я тебе дам! – Он опять принялся писать. – Напомни мне посмотреть твою мельницу перед уходом, – сказал он. Потом заметил синие и красные линии на ткацком станке и спросил: – Кто это нарисовал? – А это Елисей нарисовал лошадь и козла; за неимением бумаги он малевал своим карандашом на станке и на других деревянных вещах. Гейслер сказал: – Это совсем недурно сделано! – и дал Елисею мелкую монетку.

Гейслер пописал еще немножко.

– Должно быть здесь скоро появятся и еще новые хуторяне?

На это провожатый его сказал:

– Да, уж начали появляться.

– Кто же?

– Да вот хоть бы первый, в Брейдаблике, как его называют, Бреде из Брейдаблика.

– Ну, уж этот! – презрительно фыркнул Гейслер.

– Да, да, а потом купили участки еще двое.

– Да годятся ли они на что-нибудь! – сказал Гейслер. И заметив в эту минуту, что в комнате двое ребятишек, притянул к себе маленького Сиверта и дал ему монетку. Удивительный человек этот Гейслер! Только вот, глаза у него стали побаливать, края век подернуты как будто красным инеем. Это могло быть от бессонных ночей, а еще бывает и от крепких напитков. Но не похоже, чтоб он находился в упадке; о чем попало, он вероятно все время думал о лежавшем перед ним документе, потому что вдруг схватил перо и опять написал несколько строчек.

Но вот он как будто кончил. Он обернулся к Исааку:

– Да, как я уже говорил, богачом ты от этой продажи не сделаешься. Но впоследствии может оказаться и побольше. Мы так и напишем, что впоследствии ты получишь еще. А две сотни можешь получить сейчас.

Исаак не особенно понимал, в чем дело, но двести далеров, это во всяком случае, опять-таки чудо и огромная сумма. Он соглашался получить ее только на бумаге и не собирался, разумеется, получать наличными, но пусть уж будет так, у Исаака было другое на уме, он спросил:

– А вы думаете, ее помилуют?

– Твою жену? Если б в здешнем селе был телеграф, – ответил Гейслер, – я запросил бы в Тронгеме, может, ее уже выпустили.

Исаак слышал кое-что о телеграфе, чудная штука, проволока на высоких столбах, что-то такое сверхъестественное – у него шевельнулось недоверие к словам Гейслера.

– Ну, а если король откажет?

– В таком случае я пошлю дополнительное заявление, в котором будет сказано все. И тогда твою жену непременно освободят. Можешь не сомневаться.

Затем он прочитал записанное, запродажную на участок скалы: двести далеров немедленно и в дальнейшем порядочный процент при разработке или возможном сбыте медной руды.

– Подпиши вот здесь! – сказал Гейслер.

Исаак подписал бы моментально, но писака он был плохой, всю свою жизнь резал буквы только на дереве. Ох, но тут стояла противная Олина и смотрела во все глаза, он взял перо, чертовски легонькую штучку, помусолил надлежащий конец и подписал – написал свое имя. Затем Гейслер приписал еще что-то, должно быть разъяснение к его подписи, а провожатый Гейслера расписался в качестве свидетеля.

Готово.

Но Олина все еще стояла неподвижно. Она словно окаменела на месте. Что такое происходит?

– Подавай на стол, Олина! – сказал Исаак, пожалуй, немножко громче обычного, оттого что пописал на бумаге. – Уж чем богаты, тем и рады, сказал он Гейслеру.

– Здесь вкусно пахнет мясом и похлебкой, – сказал Гейслер. – Ну, смотри, Исаак, вот деньги! – Гейслер достал бумажник, большой и толстый, вынул из него две пачки кредиток, пересчитал и положил на стол: – Пересчитай сам!

Молчание. Тишина.

– Исаак! – окликнул Гейслер.

– Да. Ну, так, так, – ответил Исаак и пробормотал в крайнем смущении.

– У меня и в расчете такого не было после всего, что вы для нас сделали…

– Здесь должно быть десять десяток, а здесь двадцать пятерок, – отрезал Гейслер. – Надеюсь, со временем тебе придется получить больше.

Наконец, Олина пришла в себя. Чудо свершилось. Она подала на стол.

На следующее утро Гейслер сходил на реку и осмотрел мельницу. Все было маленькое и сделано очень грубо, словно мельница для жителей преисподней, но крепкое и пригодное для людей. Исаак повел своего гостя немного дальше вверх по реке и показал другой порог, на котором он уже немножко поработал, здесь он собирался устроить маленькую лесопилку, если Господь даст здоровья.

– Только дело в том, что очень далеко отсюда до школы, – сказал он, – придется поместить ребятишек в селе.

Легкомысленный Гейслер не усмотрел в этом никакого неудобства:

– Как раз сейчас здесь становится все больше и больше новоселов, так что наверно будет образован школьный округ.

– Ну, это-то будет уж, когда мои ребята вырастут.

– А если даже придется поместить их у кого-нибудь в селе? Свезешь туда мальчуганов и провизии, и будешь брать их домой через три, через шесть недель, разве для тебя это что-нибудь значит!

– Нет, – ответил Исаак.

Ну, да; ничего не значило, если вернется домой Ингер. Дом и земля, пища и всякое богатство – все у него было, есть и большие деньги, и железное здоровье. Ох, а что до здоровья – закаленное и неподорванное во всех смыслах – настоящее мужицкое здоровье.

По отъезде Гейслера Исаак начал обдумывать разные гордые затеи. Да, потому что этот Гейслер, дай ему Господь здоровья, на прощанье сказал такие утешительные слова, что пришлет Исааку весточку с первой же оказией, когда доберется до телеграфа.

– Ты справься в почтовой конторе недельки через две, – сказал он.

Уже это одно было необыкновенно, и Исаак приступил к устройству сиденья в телеге. Да, да, сиденье, которое будет сниматься во время возки навоза и надеваться для езды. Когда он его сделал, оно оказалось таким белым и новеньким, что следовало бы покрасить его в более темный цвет. А впрочем, чего только не надо было бы сделать! Следовало бы покрасить все постройки.

Разве он не думал целыми годами о большом сарае с помостом для сена? И разве не мечтал поскорее закончить лесопилку, обнести оградой весь свой участок, построить лодку на озере? О чем только он ни думал! Но сколько бы сил он ни затрачивал, времени никак не хватало. Не успеет оглянуться, наступало воскресенье, а там, глядишь, немножко погодя – опять воскресенье.

Но покрасить он решил непременно, строения стояли такие серые и голые, словно раздетые. Время свободное было, весна не установилась, и мелкий скот гулял на воле, но мерзлота еще нигде не оттаяла.

Он берет с собой несколько дюжин яиц на продажу, идет в село и возвращается с краской. Ее хватило на одну постройку, на овин, он вышел красный. Он приносит еще краски – желтой охры для избы.

– Да уж, видно, так и есть, как я говорила, страсть, как важно здесь будет! – ежедневно бормочет Олина. О, Олина отлично понимала, что житью в Селланро скоро конец, она была достаточно упряма и стойка, чтоб перенести это, но горечь в ней накоплялась. Исаак, со своей стороны, перестал теперь с ней считаться, хотя она здорово тащила и крала на последках. Исаак даже подарил ей годовалого барана, потому что, в сущности, она долго прожила у него за маленькую плату. Впрочем, Олина и для детей была не плоха – она не была строга и справедлива, но умела ладить с детьми, слушала, что они говорили, и позволяла им почти все. Если они приходили к ней, когда она варила сыр, она давала им попробовать, если в воскресенье приставали, чтоб не умываться – она позволяла.

Загрунтовав постройки, Исаак опять отправился в село и набрал краски, сколько мог унести, а это оказалось немало. Он трижды прокрасил все стены и побелил окна и углы. Когда теперь, возвращаясь из села, он видел на откосе свою усадьбу, ему казалось, что пред ним какой-то волшебный замок. Пустыня сделалась неузнаваемой и обитаемой, благодать покоилась на ней, жизнь восстала из долгого сна, здесь жили люди, вокруг домов играли дети. Вплоть до синих гор стоит большой и ласковый лес.

В последний же раз, когда Исаак пришел за красками, торговец передал ему синее письмо с гербом, и взял за него пять скиллингов. Это была телеграмма, пересланная дальше по почте, и была она от ленсмана Гейслера. Благословен будет этот Гейслер, и удивительный же он человек! Он телеграфировал несколько слов: Ингер свободна, скоро приедет. Гейслер. – Тут лавка завертелась в глазах Исаака, а прилавок и люди уплыли куда-то далеко. Он больше почувствовал, чем услышал, как сам сказал:

– Благодарение и слава тебе, Господи!

– Ты можешь забрать ее пожалуй завтра же, – сказал торговец, – если она успела вовремя выехать из Тронгейма.

– Так, – сказал Исаак.

Он подождал до завтра. Ялик, привозивший почту с пароходной пристани, вернулся, но Ингер на нем не было.

– Ну, так раньше будущей недели не приедет, – сказал торговец.

Отчасти было хорошо, что у Исаака оказалось так много времени впереди, столько еще надо было сделать. Не мог же он все позабыть и забросить свою землю? Он идет домой и принимается вывозить навоз. С этим быстро покончено.

Он пробивает ломом землю в полях и день за днем следит за оттаиванием почвы.

Солнце большое и яркое, снег сошел, всюду зеленеет, выпущен и крупный скот.

И вот в один прекрасный день Исаак пашет, несколько дней спустя сеет ячмень и сажает картошку. Ха, ребятишки сажают картошку, словно ангелы, у них маленькие благодатные ручонки, и они положительно обгоняют отца.

Потом Исаак моет на реке телегу и прилаживает к ней сиденье. Он говорит мальчуганам, что собирается в село.

– А ты разве не пойдешь пешком?

– Нет. Я решил нынче съездить на лошади и в телеге.

– А нам нельзя с тобой?

– Вы будьте умники и оставайтесь покамест дома. Нынче приедет ваша мама и научит вас разным штукам.

Елисею хочется учиться, и он спрашивает:

– Когда ты писал на бумаге, на что это похоже?

– Да ни на что, – отвечает отец, – рука, словно привязанная.

– А оно не хочет раскатиться, как по льду?

– Кто?

– Да перо, которым ты пишешь?

– О-о, ну да! Только надо научиться управлять им.

Маленький Сиверт был другого склада и не интересовался перьями, он хотел посидеть в телеге, только посидеть на сиденьи, помахать кнутом на воображаемую лошадь и ехать во всю прыть. Благодаря ему отец взял обоих мальчиков в телегу, и они проехали с ним порядочный кусок по дороге.