Текст книги "Гарем. Реальная жизнь Хюррем"

Глава 25

Теплая вода из золотых кранов струилась в мраморную купель. Обнаженные тела скользили сквозь пар под пещерным сводом с куполом наверху. Черные гедычлы в газовых сорочках для бани черпали чашами воду и изливали ее на головы наложниц.

Хюррем сидела на краю каменного пупа, огромной шестиугольной плиты, прогреваемой жаром подвальной печи. Муоми пока что разрабатывала ей мышцы спины. Затем она займется ее животом и бедрами. Хюррем не намерена была позволять себе жиреть и стариться телом.

О недавнем провале она старалась не думать. Отравить апельсины была ее личная идея – и отнюдь не плохая. Она верно рассчитала, что никто на заподозрит яда в цельном фрукте. Она проделала иглой крошечные дырки в кожуре до мякоти, а Муоми сцедила туда цикуты. Лишь судьба да собственная привередливость спасли Мустафу.

Мимо прошла Гюльбахар. Банная сорочка подчеркивала тяжесть ее грудей, да и талия, как отметила для себя Хюррем, еще больше раздалась.

– Я знаю, что это ты, – вдруг обернувшись, сказала она. – Ты покушалась на жизнь моего сына!

– Стареешь, вот тебя ум и подводит.

– Да ты же, ты!

– Ну так беги к Сулейману, расскажи ему о своих подозрениях.

Гюльбахар была на грани слез.

– Если тронешь моего сына, я тебя убью!

– Не думаю, – сказала Хюррем. – Мустафа – это, конечно, твое все, больше-то не будет. А у меня их целых трое, да могу и еще заиметь, благо что к тебе-то на ложе султан более и не наведывается.

– Оставь моего сына в покое!

Тут Хюррем понизила голос так, чтобы никто, кроме Гюльбахар, ее не услышал, и внятно проговорила:

– Пожух твой бутончик, Весенняя роза.

Гюльбахар как с цепи сорвалась. На ее жгучую пощечину Хюррем ответила не менее мощной, но та отпрянула, и удар пришелся вскользь. И тут же Гюльбахар вцепилась ей ногтями в лицо, а Хюррем борцовским захватом опрокинула противницу на пол. Гедычлы отпрянули от дерущихся и принялись звать стражу на помощь.

Муоми помогла Хюррем вернуться в ее покои. С головы ее свисали пряди спутанных мокрых волос, по щекам стекали струйки крови вперемешку с водой.

Она рухнула на диван.

– Лекаря позвать? – спросила Муоми.

Хюррем покачала было головой, но тут же скорчилась от острого болевого спазма в животе. Похоже, неудачно она приземлилась, завалив Гюльбахар на пол.

– Да ты никак ранена всерьез…

– Зеркало подай, пожалуйста.

Муоми принесла зеркальце в драгоценной оправе. Хюррем отставила его и изучила свое отражение. Пара мелких царапин на щеках, пара поглубже на лбу – и все.

– Расцарапай-ка меня, – сказала Хюррем.

– Что, госпожа?

– Расцарапай меня как следует! – Хюррем схватила Муоми за запястье и притянула ее ногти к своей шее.

С присущей ей старательностью Муоми вонзила ногти в шею Хюррем и продрала в коже глубокие борозды до самых ключиц. Затем нанесла еще ряд штрихов помельче – не оставлять же шрамов! – на щеки госпожи. Затем снова вознесла над нею зеркало.

– Ну как, довольна?

Глава 26

Эски-Сарай трепетал.

Сулейман решительной походкой шествовал по аркадам. Следом семенил кызляр-агасы с лицом, усыпанным бисером пота.

Султан остановился перед дверьми в покои Хюррем. Два евнуха-стражника, завидев его, побелели, но глаз не отвели, а продолжили с решимостью всматриваться в пространство прямо перед собой.

Тут подоспел и кызляр-агасы, хрипя дыханием, как пилой по дереву.

– Иди, скажи ей, что я здесь.

Старый евнух кивнул и зашел внутрь, но вместо Хюррем его там ждала коленопреклоненная Муоми.

– Салам, – приветствовала она его, не поднимаясь с колен.

– Властелин жизни желает видеть твою хозяйку.

– Она сейчас не сможет с ним увидеться.

Евнух уставился на нее с таким видом, будто она ответила ему на неведомом ему чужом языке.

– Что ты сказала?

– Хозяйка моя в настолько несказанном расстройстве, что не может принять чести, которой удостоил ее повелитель своим посещением. Не способна она предстать перед ним в таком виде, дабы не оскорблять взора Властелина жизни своим нынешним состоянием.

Кызляр-ага почувствовал, что боль в груди усиливается. Такого прецедента протоколы вовсе не предусматривали.

– Но она должна с ним увидеться, – сказал он.

Муоми молча вытаращилась на него и промолчала.

Он устремился мимо нее в личную трапезную Хюррем. Та сидела на диване зеленой парчи с полностью скрытым за тяжелым никабом лицом.

– Госпожа, – обратился он к ней.

Она не ответила. Это невыносимо, думал он, собирая пот с лица шелковым платком.

Хюррем приподняла завесу с лица, и старый евнух ахнул: нос и щеки – в уродливых красных струпьях, а шея и вовсе выглядит будто подранная когтями горного льва. Дело-то куда хуже, чем ему докладывали. Ему донесли, что драка между двумя кадын случилась воистину непотребная, но обошлось без тяжелых повреждений.

Он смотрел на нее, не веря своим глазам.

– Слишком обезображена, чтобы позволить мне себя увидеть? – переспросил Сулейман, уставившись на главного черного евнуха. Старик выглядел так, будто вот-вот упадет в обморок.

– Все так, как она говорит, мой господин.

– Не верю. Я здесь, чтобы увидеться со своей кадын, и я с ней увижусь! – отрезал султан и ворвался в покои жены меж расступившихся стражей.

Хюррем, сидя на диване, подняла глаза на шум. Увидев Сулеймана, она медленно подняла никаб во второй раз. Султану хватило одного взгляда на израненное лицо, – и он молча развернулся и вышел.

Гюльбахар с трудом сдерживала ликование. Вестник от кызляр-агасы только что сообщил ей, что Властелин жизни прибыл в Старый дворец. Ему, конечно, рассказали о дикой выходке этой юной гадины в ее адрес. Показала-таки свои ядовитые клыки, змея подколодная, думала она. Теперь-то уж у султана точно откроются глаза на истинную сущность этой стервы. Она ему еще расскажет, как эта дрянь пыталась отравить его любимого Мустафу. Отправит он ее вместе с черномазой подельницей-ведьмой на бастинадо, там всю правду из них и выбьют!

А потом Сулейман вернется к ней, и все станет как прежде.

Она выставила на свой стол сладкие угощения – рахат-лукум и шербет – и устроилась за ним на диване. Волосы ее были расчесаны и заплетены, тело – свежевымыто и надушено.

Дверь с грохотом распахнулась.

Никакого потеющего старика-евнуха, приглашающего Властелина жизни к ней войти, там не было. Вместо него в ее покои ворвался сам Сулейман с искаженным от ярости лицом. Захлопнув дверь с такой силой, что слышно было на весь гарем, он чеканным шагом вышел на середину комнаты.

Гюльбахар упала на колени:

– Салам, Властелин моей жизни, Султан султа…

Он схватил ее за руку и рывком поднял на ноги.

– Сними нихаб.

Гюльбахар почувствовала слабость. Она приподняла вуаль, и лицо его исказила гримаса презрения.

– Ни единой царапины.

– Я не понимаю.

Голос его вдруг сделался тих и вкрадчив настолько, что она едва расслышала его слова:

– Если ты еще хоть раз вздумаешь лишить меня удовольствия любоваться ее лицом, клянусь, я убью тебя собственными руками.

– Ну пожалуйста, мой господин, я же…

– Твоя ревность отравляет весь гарем!

– Но что я такого сделала?

– Однажды ты станешь валиде. Тебе этого мало?

– Что она тебе наговорила?

– Молчать! Ты больше никогда не попытаешься отлучить меня от нее, понятно тебе?!

Она кивнула.

Теперь, когда он выпустил пар, ему стало ее даже жалко.

– Ты отсюда съедешь, – сказал он, – ради своего же блага. Я все устрою.

Глава 27

Закатное солнце окрасило камни дворца Ибрагима розовым. Его высокие стены и забранные деревянными ставнями окна будто вторили великолепию высившегося в полумиле Топкапы, служа напоминанием всем – от всадников, играющих в джерид на ипподроме внизу, до верующих, стекающихся в мечеть Айя-София, о том, что Ибрагим-паша – величайший, богатейший и наивернейший из османских великих визирей всех времен. Поговаривали, что дворец этот возвели за казенный счет по личному распоряжению самого султана, который еще и сестру свою пожаловал своему визирю в жены.

Гюзюль дивилась на трон из слоновой кости и черепахи, серебряные подсвечники и медно-бирюзовые паникадила. Подобные атрибуты пристало иметь лишь султану. Да и сам Ибрагим с золотой лентой вокруг похожего на сахарную голову тюрбана и в белоснежных атласных одеждах выглядел не просто царственно, а именно таким, каким Гюзюль представляла себе Властелина жизни. И даже рубин в его перстне был размером с голубиное яйцо.

Его писарь и казначей Рустем сидел, скрестив ноги, у подножия мраморных ступеней к трону спиною к ней. Она была наслышана об этом болгарине, вознесшемся по служебной лестнице вслед за Ибрагимом и с такой же стремительностью.

Гюзюль явилась сюда прямиком из гарема, где вела разрешенную торговлю самоцветами и безделушками. Но это было лишь прикрытием, а истинной ее ролью была поддержка сношений между замкнутым в себе мирком гарема и внешним миром, – и в этом качестве она была куда более драгоценна, чем все продаваемые ею камни, вместе взятые. А с годами Гюзюль сделалась голосом Гюльбахар за стенами гарема.

Свою увядающую молодость Гюзюль силилась скрасить яркими лентами, вплетенными в крашенные хной волосы. А серебряные браслеты на щиколотках и запястьях делали ее похожей на разбойничью атаманшу.

– Ну давай, Гюзюль, рассказывай, с чем явилась в мой скромный сераль, – сказал Ибрагим.

– Моя госпожа, Весенняя роза, шлет наилучшие пожелания. Пусть и дальше полнится ваш дом всевозрастающим богатством и роскошью.

– Спасибо ей за добрые пожелания. И да хранит ее Аллах, и не увядает ее красота во веки вечные.

– Ин ша́’ Аллах.

– Дошли до меня перешептывания, Гюзюль.

– О чем, мой господин?

– О ссоре твоей хозяйки с кадын Хюррем у вас в Эски-Сарае. Остается лишь молиться, чтобы конфликт этот разрешился ко всеобщему удовлетворению.

– Ее высылают, мой господин. – Ибрагим, похоже, ничуть не удивился известию. – Поэтому я и здесь. Моя хозяйка взывает к Вам о заступничестве…

– Это не в моей власти, Гюзюль.

«На базарах судачат иначе, – подумала она. – Говорят, что именно ты воистину султан во всем, кроме звания».

– Хозяйка просит тебя всего лишь замолвить за нее слово перед Властелином жизни.

– Это внутреннее дело гарема, а не мое. Я бы и рад помочь твоей хозяйке, но это не в моей скромной власти. Ей нужно обратиться со своим делом к кызляру-агасы.

– Моя хозяйка предлагает тебе всего лишь задуматься о последствиях ее высылки.

Ибрагим склонился к ней пониже, держась одной рукой за подлокотник трона.

– Говори дальше.

– Ты всегда был другом Мустафе. Однажды он станет следующим султаном. Вот его мать и надеется сохранить к тому времени добрую память о тебе.

– Это что, угроза?

– Моя госпожа никогда и в мыслях не имела оспаривать власть Великого визиря.

– Само собой, не имела.

– А вот Хюррем – та вполне способна.

Ибрагим пристально посмотрел на нее, стиснув пальцами подлокотник трона.

– Ты думаешь?

– На базарах говорят, что она его околдовала.

– Но империей-то правят не торговцы коврами.

– Он дни и ночи напролет проводит с нею, мой господин. И отнюдь не все это время они посвящают наслаждениям в спальне. Он с нею много говорит о политике.

– Спасибо. Ты свое мнение изложила вполне ясно.

– Мой господин… – Гюзюль подползла вплотную, поцеловала ковер у подножия трона и отползла обратно.

Провожая ее взглядом, Ибрагим все более хмурился от неопределенности.

Затем он перевел взгляд на Рустема, который, также стоя на коленях у подножия трона, терпеливо дожидался своей очереди.

– Ну а ты-то что думаешь?

– Всегда мудро не наживать лишних врагов без крайней необходимости, – изрек Рустем.

– Согласен. Но султан воистину слишком потакает во всем этой своей наложнице. Неужто она и вправду посмеет бросить мне вызов?

Только теперь до понимания Ибрагима дошло: реальная проблема в том, что гарем – единственная часть империи, над которой он не властен, и на происходящее там практически бессилен повлиять.

– Вероятно, лучше все-таки мягко замолвить султану слово за нее, а заодно и прощупать его мысли насчет всего этого, – вслух размышлял Рустем. – Его реакция на твой совет как раз и поможет тебе оценить меру влияния на него этой Хюррем…

Ибрагиму подобное и в голову не приходило. Ведь Сулейман прежде никогда не ставил себя выше него в иерархии власти. И теперь, если он подскажет ему, что лучше оставить Гюльбахар в Стамбуле, скорее всего, Сулейман так и поступит.

Рустем прав. Он должен его испытать на этот счет.

Глава 28

Сулейман разглядывал свои ладони, пока слуги убирали со стола последние блюда. Ибрагим доиграл балладу и положил виолу рядом с собою на ковер.

– Тебя что-то тревожит, мой господин?

Сулейман кивнул.

– Не Хаберданский ли?

Сулейман нахмурился. Фердинанд имел дерзость направить к его двору этого посла без дани и с единственным условием: чтобы он, султан, признал Венгрию частью его империи по праву рождения и безоговорочным требование ее возвращения Габсбургам.

В ответ Сулейман с удовольствием показал послу оборотную сторону славящегося на весь мир турецкого гостеприимства, бросив его в зиндан крепости Едикуле.

– Нет, дружище, меня теперь томит отнюдь не политика.

– Однако же и габсбургский вопрос все-таки требует окончательного разрешения.

Сулейман тяжело вздохнул.

– Ну а как тебе этот Запольский после того, как ты с ним лично познакомился?

– Король из него выйдет плохой, а вот вассал – хороший.

«То же самое сказала и Хюррем», – подумал Сулейман.

– Очень даже хорошо, – сказал он. – Нам ведь как раз цепной пес при северных вратах и нужен. Пусть себе носит корону, но ведь, по сути, пока он будет платить нам подати золотом и рабами, его королевство будет оставаться нашим.

– Стало быть, решено?

– Да. Передай его посланнику наше решение.

Ибрагим снова взял виолу и принялся нежно перебирать струны.

Сулейман ощутил укол раздражения. Он никак не мог расслабиться, даже здесь. Ему не давали покоя мысли о войне нервов в его собственном гареме. На самом деле ни о чем другом он и думать не сможет до тех пор, пока Гюльбахар не упрячут подальше и понадежнее.

– Мне нужно с тобою еще кое-что обсудить. Я о Мустафе.

– Хороший мальчик, – сказал Ибрагим.

– Это правда, у него отличные задатки лидера и воина. Ему уже четырнадцать лет, и пора бы ему дать провинцию в управление, чтобы испытал себя в кресле губернатора да подготовился получше к великому бремени, которое ему однажды предстоит на себя взвалить.

– Он еще слишком молод.

– Всего лишь годом моложе, чем был я, когда отец отправил меня губернатором в Манису.

– Год – недолгий срок, когда тебе сорок, а для четырнадцатилетнего – это целая жизнь.

– Все равно думаю, что пора. Но я согласен с тем, что ты сказал насчет его молодости. Вот мы и отправим его туда под присмотром его матери, чтобы наставляла его по мере надобности. Они же очень близки. Согласен?

– Вот этого я бы настоятельно не советовал, мой господин.

– Нет, насчет этого я решил окончательно.

Ибрагим даже моргнул от удивления.

– Опасно давать ему вкусить живой крови слишком рано. Лучше бы нам вводить его в бой взвешенно и постепенно.

– Не вижу здесь никаких будущих проблем, о которых нам стоило бы тревожиться.

– Я бы все-таки посоветовал воздержаться. Почему бы нам не повременить с этим хотя бы еще год?

– Это мой сын. И я его знаю лучше всех.

– Но дать ему губернаторство так скоропалительно…

– Оставь уже меня в покое, Ибрагим! Я же сказал тебе, что уже принял решение. Ты хороший визирь, но иногда мне кажется, будто ты возомнил себя султаном!

– Как скажешь, мой господин. Всецело полагаюсь на твою величайшую мудрость.

Повисла напряженная тишина.

Наконец Сулейман встал.

– А теперь мне пора спать, – сказал он. – Я устал.

Ибрагим остался где был и принялся наигрывать на виоле меланхоличную мелодию.

Закрыв глаза, он позволил музыке унести себя далеко за стены сераля, через семь холмов Стамбула, за Черное и Средиземное моря. Напев колыхался маревом над жаркими песками Африки. Одна долгая грустная нота эхом разносилась по долинам Персии и Греции, другая – над широкими медленными потоками Дуная и Евфрата. Припев носило ветром над просторами венгерских равнин и украинских степей, а самые пронзительно-плачущие ноты проникали даже вглубь лабиринтов извилистых улочек Иерусалима.

Принцы и паши, шахи и шейхи слаженно танцевали под общую для всех музыку, ибо такова была построенная Османами империя. И именно отсюда, из-за стен Топкапы, всем им эту музыку наигрывали, трогая струны.

Но сегодня он явственно услышал диссонансную ноту вопреки выстроенной им и Диваном гармонии. Исходила она из Старого дворца, отведенного султаном под свой гарем; руки, извлекшие эту ноту, были белыми и нежными, но с окрашенными в алый цвет ногтями.

Впервые в его жизни Ибрагиму стало страшно.

Сулейман восседал на белом коне посреди мощеного двора с непроницаемым выражением на лице. Никто из окружающих слуг и стражников не расшифровал бы, что на нем написано, даже если бы осмелился поднять на него взгляд. Но никто и под страхом смерти на такую дерзость не отважился бы.

Мустафа вспрыгнул в седло, легким сжатием коленей пустил своего жеребца вперед и поравнялся с отцом. Сулейман положил ладонь на руку сына.

– И да благословит тебя Аллах в добрый путь и убережет тебя от напастей.

– Благодарю тебя, отец.

– Делай все как подобает.

– Сделаю все, что смогу, чтобы верно служить тебе.

– Запомни, ты служишь не мне, а Исламу. Даже султаны и их наследники – всего лишь слуги Аллаха. Езжай с миром!

Сулейман обернулся и увидел три фигуры в хиджабах, спешащие через двор к ожидающей их карете, – Гюльбахар и двух ее служанок.

Он дождался отъезда крошечной процессии со двора. Наконец врата Старого дворца за ними затворились, и он вздохнул со смешанным чувством горечи и облегчения. Что есть ее отъезд для него лично – потеря или избавление?

Великую тяжесть чувствовал он на своей груди. Все женщины мира – его, а ему все чего-то недостает…

Часть 4
Блюститель блаженства

Глава 29

Ионическое море

Галера напоминала гигантского жука-плавунца, перебирающего двадцатью семью парами ножек-весел по глади вод. Золотой венецианский лев обвис, будто разомлев и уснув на жарком солнце. На украшенной искусной резьбой корме под благодатной сенью навеса из пурпурного шелка расположились полулежа на подстилках и низких диванах отдыхающие офицеры и самые нежные из сопровождаемого ими груза. Последние прикрывали носики надушенными платками в надежде перебить омерзительные запахи испарений снизу.

Паруса были за бесполезностью скатаны в двух метрах над передней и главной мачтами, а толкали галеру вперед по глади моря как раз закованные в кандалы зловонные обнаженные рабы, сидящие в трюме в собственных фекалиях по щиколотки. Гребли они уже восемнадцать часов без перерыва. Между рядами гребцов ходил нижний чин с хлебом, пропитанным вином, и совал куски в раскрытые рты тех, кто оказывался на грани потери сознания. Если же кто-то все-таки терял сознание, таких приводили в чувство плетью, замоченной в рассоле. Двоих, которые и после этого не пришли в себя, расковали и вышвырнули за борт.

Джулия Гонзага ничего этого из своего кресла под пурпурным навесом не видела. Парчовые занавеси избавляли пассажиров от лицезрения подобных неприятностей, хотя по нескольку раз за путешествие всем им все-таки попались на глаза эти несчастные на веслах. Джулия в жизни не видела ни подобной обреченности, ни подобной грязи. Увиденное краем глаза зрелище трюма преследовало ее все десять дней, что они находились в море.

Капитан объяснил ей и ее дуэнье, что им нечего беспокоиться об этих язычниках и пленных турецких моряках и арабских пиратах, поскольку они ничем не лучше животных. Но Джулии все равно было стыдно. Всякий раз, когда до нее доносилась очередная волна смрада из трюма, она отводила взор от блистательного великолепия океана и опускала глаза к четкам.

Глядя на эти бусины, она вспоминала, как они дрожали в ее пальцах в первую брачную ночь. Джулия сидела на супружеском ложе, всматриваясь в обшитую орехом дверь, и едва дышала в ожидании мужа.

Наконец раздался стук, а когда она открыла, он предстал перед нею в проеме все в том же свадебном наряде. Они некоторое время разглядывали друг на друга в неловкой тишине.

– Я привык спать в собственной спальне, – сказал он, наконец. – Желаю вам спокойной ночи.

Вскоре после этого он отбыл по делам в свои поместья на Кипре. Не прошло и нескольких дней после отъезда мужа, как отец ее слег с затяжной и тяжелой простудой. Лихорадило его так, что врач прописал ему кровопускание. Прежде чем пойти на это, отец призвал ее и потребовал, чтобы дочь сидела при нем и читала ему вслух Платона.

Затем она получила в письме известие от мужа, что дела вынуждают его задержаться на Кипре еще некоторое время, а потому он выправил ей пропуск на отправляющееся туда судно, чтобы она с ним там воссоединилась. Сама она предположила, что муж попросту не доверяет ей и потому боится оставлять в Венеции без присмотра, поскольку отец ее по-прежнему плох и не в состоянии за нею присматривать.

Джулия этой поездкой за море просто грезила – и теперь упивалась соленым воздухом и морскими просторами. Однажды утром ее взору открылись усыпанные яркими весенними цветами острова Греции. После палаццо с его затхлым воздухом долженствования и монотонностью ежедневного плетения кружев и чтения молитв она ощущала себя выпущенной из тюрьмы на волю. И все бы хорошо, но две вещи отравляли теперь ее существование: во-первых, смрад из трюма; а во-вторых, доподлинное знание того, что ждет ее в конце этого путешествия.

Она подошла к бортовому ограждению. Ее дуэнья в очередной раз прилегла в каюте внизу после приступа морской болезни.

А Джулии все еще слышался голос Аббаса.

Она заулыбалась при этом воспоминании…

– Приятные мысли, моя госпожа?

Она испуганно оглянулась. Оказалось, это капитан Беллини, дородный молодой человек с румяными щеками и бегающими глазами.

– Прошу прошения? – Неужто усмотрел улыбку на ее лице сквозь черную вуаль?

– Столько времени на раздумья в этих долгих поездках.

– Вот я и думала о своем муже.

– А-а. – Беллини указал на паруса. – Ветра-то все нет. Но еще несколько дней, и, смею заверить, вы с ним воссоединитесь. Путешествие, увы, затянулось дольше обычного из-за штиля. Весла – плохая замена парусу. – Он поднес к носу платок и глубоко вдохнул. – Давно с ним не виделись?

– Почти полгода.

– Долго. Соскучились, должно быть.

– Не слишком, – сказала она и тут же заметила прилив крови к его щекам. Подобного ответа капитан явно не ожидал, вот и смутился.

– Для такой дамы, как вы… – Что он хотел сказать дальше, она так и не узнала. Слова вдруг застряли у него в горле. – Corpo di Dio! – воскликнул он и метнулся прочь за подзорной трубой. Крик другого моряка подтвердил его худшие опасения.

Впереди по левому борту из-за скал ближайшего острова внезапно выплыли треугольники латинских парусов галиота. Весла в воздухе так и мелькали – гребцы там были явно свежи.

– Турки! – в ужасе воскликнул Беллини и устремился с кормы вниз по трапу к рабам. – Грести! – вопил он. – Заставьте эту мразь грести!

Трюмные командиры дунули в свистки. Тут же Джулия услышала топот их ног по проходу, свист и хлесткие удары хлыстов по спинам изможденных рабов вперемежку с отборной бранью. Судно накренилось – это рулевой приналег на длинный румпель и принял резко вправо в надежде уйти от турецких пиратов.

На палубе вдруг зароились моряки, выползающие из-под навесов и карабкающиеся к своим постам на носу и корме. Стрелки́ хватались за аркебузы и арбалеты, в ужасе кляня Бога за ниспосланную им злую участь.

Длинный хищный клюв фок-мачты галиота неотвратимо приближался.

– Где наш эскорт?! – Беллини тщетно рыскал взглядом по горизонту в поисках военного корабля, которому сам же и позволил уйти за пределы видимости.

Джулия схватила его за руку.

– Мы что, не можем от них оторваться?

– Они легче и быстрее нас, и к тому же на веслах у них люди свободные и отдохнувшие. Капитан стряхнул ее руку. – Они нас, верно, подкараулили, – сказал он и, отодвинув ее с пути, взбежал на кормовую палубу. Крики снизу все усиливались по мере того, как трюмных дел мастера все яростнее стегали рабов.

Джулия оглянулась и ахнула. Галиот их настиг и чуть ли не навис над ними.

Первобытный вой вдруг понесся с невольничьей палубы, заглушая дробь бьющего тревогу барабана. Это галерные рабы вышли из повиновения офицерам и возвысили голос в гортанном пении:

– Ла илла илалла Мухаммаду расул алла… ла илла илалла Мухаммаду расул алла… – Аллах велик, и Мухаммед пророк его.

Зеленое знамя ислама реяло на мачте галиота. Так вот они какие, язычники, с которыми они сражались всю жизнь, сколько она себя помнила; вот и явилось по ее душу это порождение дьявола – ислам.

Их капитан – раис – стоял на корме и призывал своих гребцов еще приналечь, а колосс-араб, лысый и голый по пояс, задавал ритм ударами в барабан. Весла подымались и опускались в идеальном унисоне. Струйки белого дыма потянулись с носа – это турки открыли огонь из аркебуз. Один из солдат на мостике вскрикнул, схватился за лицо и рухнул за борт, и галерные рабы возликовали.

Галиот подошел к ним с правого борта сзади, в недосягаемости для их носовых погонных орудий. Грянула турецкая пушка. Вода вспенилась, и часть оснастки их грот-мачты рухнула дровами на палубу.

Джулии сделалось страшно до безумия. Ноги затряслись и подломились. Она попыталась прикрыть уши ладонями, но никак не могла заглушить устрашающее песнопение турецких гребцов, призванное запугать врага:

– Аллаху акбар! Аллаааа!

Кто-то из офицеров Беллини поднял ее на ноги и стал подталкивать к трюму.

– Бога ради! – кричал он. – Ступайте вниз!

Она слепо подчинилась и побежала.

Но у самого трапа снова застыла в ужасе, увидев носовой таран турок с железным острием, рассекающий волны и неумолимо приближающийся к их правому борту.

Через мгновения он сокрушил весла, будто хрупкие ветки, и вогнал их вальки в груди и лица гребцов. Трюм обагрился кровью, уши заложило от криков. Она увидела, как один из гребцов пытается вправить себе обратно в живот выпавшие кишки.

Затем носовой таран сокрушил их правый фальшборт, галеон дал резкий крен, и Джулию швырнуло лицом вперед в трюм.

В себя она пришла, лежа навзничь у подножия трапа. Жидкий белый дым стлался над палубой вверху. Оттуда доносился гвалт мужских голосов – отрывистые команды, крики боли, мольбы о пощаде.

Затем звон клинков и треск аркебуз резко прекратился, уступив место жуткому дребезгу и завыванию. Тут до нее дошло, что это галерные рабы взывают об освобождении.

Ей было страшно пошевелиться. Но она все-таки отползла с прохода и забилась в угол, поджав колени к груди, и замерла в ожидании. Сомкнув пальцы на четках, она принялась шепотом молиться пресвятой Мадонне.

Раздались шаги по трапу. В проеме люка нарисовались силуэты трех мужчин. На головах у них были тюрбаны, в руках – кривые сабли.

На середине спуска они остановились и уставились на нее. Затем один из них сказал что-то на неизвестном ей языке, а двое других рассмеялись. Наконец они рывком подняли ее на ноги и поволокли вверх на палубу.