Текст книги "Поющие в терновнике"

Итак, Фиа обещала в письмах епископу ни словом о свадьбе не упоминать; ей, видно, все это безразлично, и столь же мало, по-видимому, занимало ее, что за мужа выбрала себе Мэгги. Вести отчетность по такому огромному имению, как Дрохеда, – работа нешуточная. Записи, которые делала в своих книгах Фиа, дали бы историку исчерпывающую картину жизни овцеводческой фермы, потому что они состояли не из одних цифр и счетов. Неукоснительно отмечались каждое передвижение каждой отары, смена времен года, погода в каждый день, даже все, что миссис Смит готовила на обед. Запись в этом своеобразном вахтенном журнале за воскресенье 22 июля 1934 года гласила: «Ясно, безоблачно, температура на рассвете 34°. Мессу не служили. Боб дома, Джек с двумя овчарами на Марримбейском выгоне, Хьюги с одним овчаром на Западной плотине. Пит Пивная Бочка перегоняет трехлеток с Баджинского выгона на Уиннемурский. В 3 часа дня температура 85°. Барометр держится на 30,6 дюйма. Ветер восточный. На обед солонина, отварной картофель, морковь и капуста, на третье пудинг с коринкой. Мэгенн Клири в субботу 25 августа обвенчается в храме Креста Господня в Джилли с мистером Люком О’Нилом, овчаром. Записано в 9 часов вечера, температура 45°, луна в последней четверти».

11

Люк купил для Мэгги обручальное колечко, скромное, но хорошенькое, с двумя одинаковыми бриллиантиками по четверть карата, оправленными в два платиновых сердечка. Объявлено было, что венчание состоится в полдень субботы 25 августа, в храме Креста Господня. За этим последует семейный обед в гостинице «Империал»; на обед, понятно, приглашены были миссис Смит, Минни и Кэт, но Джимса и Пэтси из Сиднея не вызвали – Мэгги решительно заявила, что незачем мальчикам тащиться за шестьсот миль, лишь бы посмотреть на церемонию, в которой они мало что смыслят. Они поздравили сестру письменно – Джимс прислал длинное, несвязное, совсем ребяческое письмо, а Пэтси всего три слова: «Желаю большого счастья». Люка они, конечно, знали, в дни каникул немало поездили с ним по выгонам Дрохеды.

Миссис Смит очень огорчилась, что Мэгги непременно хочет отпраздновать свадьбу как можно скромнее, она-то надеялась, что в Дрохеде единственную девушку будут выдавать замуж при развевающихся флагах, под звуки оркестра и праздновать это событие не день и не два. Но Мэгги решительно не желала никакой пышности, она даже отказалась от положенного невесте наряда – она намерена венчаться в обычном платье и простой шляпке, и не надо будет переодеваться для свадебного путешествия.

В воскресенье, когда они уже обсудили свои свадебные планы, Люк уселся в кресло напротив Мэгги.

– Дорогая, я знаю, куда повезу тебя в наш медовый месяц, – сказал он.

– Куда же?

– В Северный Квинсленд. Пока ты была у портнихи, я потолковал кое с кем в баре, эти ребята говорят, если есть силенка и не боишься тяжелой работы, там на плантациях сахарного тростника отлично платят.

– Но ведь у тебя здесь хорошая работа, Люк!

– Неудобно мужчине кормиться за счет жениной родни. Я хочу заработать сколько надо и купить для нас с тобой участок в Западном Квинсленде, да поскорей, покуда я еще молодой и могу сам приложить руки к этой земле. Сейчас кризис, без образования не так-то просто найти хороший заработок, а там, в Северном Квинсленде, рук нехватка и работник получает вдесятеро против дрохедского овчара.

– А что там надо делать?

– Рубить сахарный тростник.

– Да ведь это самая черная работа! На нее нанимаются китайцы!

– Ошибаешься. Китайцы малорослые, им с белыми в этом деле не сравниться, и потом, ты не хуже меня знаешь, по закону запрещено ввозить в Австралию негров и желтых для тяжелых работ и платить им меньше, чем белым, чтоб не отнимали кусок хлеба у белых австралийцев. Так что рубщики наперечет и платят им здорово. Не у всякого парня хватает росту и силы для такой работенки. А у меня хватит! Я с чем хочешь справлюсь.

– Люк, разве ты хочешь, чтобы мы совсем переехали в Северный Квинсленд?

– Ну да.

Мэгги смотрела поверх его плеча в огромные окна Большого дома, за окнами открывалась Дрохеда – призрачные эвкалипты. Главная усадьба, ряд деревьев по ее границе. Не жить больше в Дрохеде! Уехать куда-то, где епископу Ральфу ее уже не найти, никогда его больше не видеть, непоправимо, безвозвратно прилепиться к этому чужому человеку, что сидит напротив… Ее серые глаза вновь обратились на полное жизни, полное нетерпения лицо Люка и стали еще прекраснее, но и много печальнее. Он все-таки почуял это, хотя не увидел ни слезинки и она не опустила глаз и не дрогнули, не опустились углы губ. Но его мало трогало, какие там у нее горести, он вовсе не намерен был отвести для Мэгги в душе столько места, чтобы приходилось из-за нее тревожиться. Спору нет, она – немалый выигрыш для человека, который готов был жениться на Дот Макферсон из Бингелли, но как раз оттого, что она так прелестна и у нее такой кроткий нрав, Люк окончательно решил не впускать ее в сердце. Ни одна женщина, пусть даже такая милая и красивая, как Мэгги Клири, не заберет над ним власть и не станет им командовать!

Итак, верный себе, он без околичностей приступил к тому, что было для него важнее всего. В иных случаях без хитрости не обойтись, но в таком деле полезнее идти напролом.

– Мэгенн, я человек старомодный, – сказал он.

Мэгги изумленно посмотрела на него:

– Разве?

В этом вопросе ясно слышалось: а какое это имеет значение?

– Да, – подтвердил Люк. – Я так полагаю, когда люди женятся, все имущество жены должно перейти в руки мужа. Вроде как приданое в прежние времена. Я знаю, у тебя есть кое-какие деньги, так вот, прямо сейчас тебе говорю: когда мы поженимся, надо тебе их переписать на мое имя. По справедливости ты должна знать заранее, как я про это думаю, покуда ты еще сама по себе и можешь решать, согласна ты на это или нет.

Мэгги никогда и в голову не приходило оставить свои деньги при себе; казалось, это само собой разумеется – когда она станет женой Люка, деньги тоже перейдут к нему. В Австралии все женщины, кроме самых образованных и умудренных опытом, воспитаны в сознании, что они чуть ли не рабыни своих мужей, а уж Мэгги и вовсе не могла думать по-другому. Ее отец всегда был для жены и детей господином и повелителем, а после его смерти главным в семье, его преемником, Фиа признала Боба. Мужчине принадлежит вся власть над деньгами и домом, над женой и детьми. Мэгги никогда не сомневалась в этих хозяйских правах.

– А я и не знала, что надо что-то подписывать, Люк! – воскликнула она. – Я думала, все, что у меня есть, сразу станет твоим, раз мы поженимся.

– Прежде так оно и было, а потом безмозглые трепачи там, в Канберре, все это отменили, дали женщинам право голоса. Я хочу, Мэгенн, чтоб между нами все шло открыто, по-честному, вот и предупреждаю загодя.

Мэгги засмеялась:

– Да ты не беспокойся, Люк, я же не против.

Она приняла это, как положено хорошей старомодной жене, Дот так легко не сдалась бы.

– Сколько у тебя денег? – спросил он.

– Сейчас четырнадцать тысяч фунтов. И каждый год я получаю еще две тысячи.

Люк присвистнул.

– Четырнадцать тысяч фунтов! Ого! Это куча денег, Мэгенн. Давай уж лучше я сам буду о них заботиться. На той неделе съездим к директору банка, и напомни мне договориться, чтобы вперед все записывали на мое имя. Ты же знаешь, я ни гроша не трону. Мы потом на эти деньги купим ферму. Теперь мы с тобой несколько лет попотеем, будем беречь, откладывать каждый грош. Идет?

Мэгги кивнула:

– Хорошо, Люк.

Но кое о чем Люк забыл, и свадьба едва не сорвалась. Он не был католиком. Узнав об этом, отец Уотти в ужасе воздел руки к небесам:

– Да как же это, Люк, почему вы мне раньше не сказали?! Бог свидетель, нам придется лезть вон из кожи, чтобы успеть вас обратить в католическую веру и окрестить до свадьбы!

Люк в изумлении уставился на священника:

– Да какое обращение, святой отец? Я никакой веры не исповедую, мне и так хорошо, ну, а если вас это беспокоит, считайте меня хоть баптистом, хоть адвентистом, мне все едино. А вот в католики не пойду, и не просите.

Напрасно его уговаривали. Люк и слушать не хотел ни о каком обращении.

– Я не против католической веры и не против Эйре, и, конечно, в Ольстере с католиками обходятся круто. Но я-то оранжист и от своих отступаться не желаю. Будь я католик и зови вы меня в методисты, я бы вам то же самое сказал. Мне не католиком противно стать, а перебежчиком. Так что вы уж обойдитесь, святой отец, у вас паствы без меня довольно.

– Тогда вам нельзя жениться.

– Да почему? Если вы не хотите нас обвенчать, так наверно преподобный отец в протестантской церкви согласится, или хоть мировой судья Гарри Гоф.

Фиа хмуро улыбнулась, ей вспомнились давние споры с Пэдди и священником, который их венчал; тогда она вышла победительницей.

– Но я должна венчаться в церкви, Люк! – испуганно запротестовала Мэгги. – Иначе мне придется жить во грехе!

– Ну, по мне куда лучше жить во грехе, чем стать отступником, – заявил Люк; иногда он становился на диво несговорчивым: как ни манили его деньги Мэгги, прирожденное упрямство заставляло стоять на своем.

– Да бросьте вы глупостями заниматься! – Фиа сказала это не Люку, а священнику. И продолжала: – Сделайте так, как сделали мы с Пэдди, и не о чем будет спорить. Если отец Томас не желает осквернить свою церковь, пускай обвенчает вас у себя в доме.

Все удивленно уставились на нее, но узел был разрублен: отец Уотти уступил и согласился обвенчать Мэгги с Люком в доме при церкви, хотя и отказался благословить кольцо Люка.

Получив одобрение церкви, пусть и не полное, Мэгги почувствовала, что грешит, конечно, но не столь тяжко, чтобы попасть в ад, а старушка Энни, домоправительница отца Уотти, постаралась придать его кабинету наивозможное сходство с храмом, всюду понаставила большущие вазы с цветами и медные подсвечники. И все же обряд получился тягостный, пастырь ничуть не скрывал неудовольствия и всем дал почувствовать: он уступил, только чтобы не попасть в неловкое положение, если эта пара сочетается браком просто в мэрии. Нет им свадебной мессы, нет настоящего благословения.

И все же свершилось. Мэгги стала миссис О’Нил и едет в Северный Квинсленд, там ее ждет медовый месяц, отложенный на то время, какое требуется на дорогу. Люк не пожелал в субботу вечером остановиться в гостинице «Империал»; только раз в неделю, субботним вечером, по ветке до Гундивинди идет поезд, который как раз поспевает к воскресному почтовому Гундивинди – Брисбен. Тогда они прибудут в Брисбен в понедельник как раз вовремя, чтобы поспеть на скорый до Кэрнса.

Поезд до Гундивинди оказался переполнен. И в нем не было спальных вагонов, пришлось всю ночь сидеть, всю ночь быть на людях. Час за часом, дергаясь, грохоча и раскачиваясь, состав тащился на северо-восток, и счету не было остановкам – то машинисту пришла охота вскипятить себе чайку, то ему надо пропустить забредшую на рельсы отару овец, то вдруг захотелось поболтать с гуртовщиком.

– Не понимаю, пишут «Гундивинди», а почему же говорят «Гандивинди»? – от нечего делать спросила Мэгги, пока они сидели на этой станции в зале ожидания. Оказалось, в воскресенье там податься больше некуда, все закрыто, а зал был ужасен, стены выкрашены мутно-зеленой казенной краской, деревянные черные скамьи жесткие и неудобные. Бедняжке Мэгги было тревожно и неуютно.

– Почем я знаю? – вздохнул в ответ Люк.

Говорить ему не хотелось, да еще сосало под ложечкой от голода. По случаю воскресенья даже чашку чая выпить было негде; только в понедельник утром, когда уже ехали брисбенским почтовым, на одной станции удалось перекусить и утолить жажду. Потом был Брисбен, переход через весь город с Южного вокзала до вокзала на Рома-стрит и, наконец, поезд на Кэрнс. Тут оказалось, что Люк взял два билета на сидячие места в вагоне второго класса. От усталости и досады Мэгги не выдержала:

– Не такие уж мы бедные, Люк! Может быть, ты забыл зайти в банк, так у меня с собой в сумочке сто фунтов, которые дал Боб. Почему ты не взял билеты в спальное купе, в первом классе?

Люк ошарашенно уставился на нее:

– Да ведь до Данглоу только трое суток езды! Мы же с тобой молодые, здоровые, крепкие, чего ради тратить деньги на спальный вагон? В поезде можно и посидеть немножко, от этого не помирают, Мэгенн! Пора тебе понять, что твой муж простой рабочий человек, не какой-нибудь барин.

Итак, Мэгги притулилась в уголке у окна – это место успел занять для нее Люк, – оперлась дрожащим подбородком на руку, отвернулась и стала смотреть в окно, чтобы Люк не увидел ее слез. Он говорил с ней точно взрослый с неразумным ребенком, и она впервые подумала – может быть, он и вправду считает ее такой. В ней шевельнулось что-то вроде желания взбунтоваться, но только так, чуть-чуть, а неистовая гордость не позволила опуститься до пререканий. И она сказала себе: она ему жена, но для него это ново, непривычно. Нужно дать ему время освоиться. Они заживут вдвоем, она будет готовить ему еду, чинить его одежду, заботиться о нем, у них будут дети, она будет ему хорошей женой. Ведь вот папа – он так высоко ценил маму, обожал ее. Нужно дать Люку время.

Они ехали в город Данглоу, всего в пятидесяти милях не доезжая Кэрнса – самого северного конечного пункта железной дороги, идущей вдоль всего квинслендского побережья. Тысяча с лишком миль узкоколейки, на которой вагон качает и мотает, и все места в купе заняты, никакой возможности лечь или хотя бы вытянуть ноги. За окном лежал край гораздо более заселенный, чем джиленбоунский, и несравнимо более живописный, но у Мэгги не осталось сил для любопытства.

Голова болела, мутило, и жара была нестерпимая, куда хуже, чем в Джилли. Премилое свадебное платье розового шелка покрылось сажей и копотью, летящей в окна, кожа стала липкая от непросыхающего пота, и, что мучительнее всех внешних неудобств, Мэгги чувствовала – она вот-вот возненавидит Люка. Его, видно, ничуть не утомляет и не тяготит эта поездка, сидит себе и как ни в чем не бывало болтает с двумя попутчиками, которые едут в Кардуэл. Он только и взглянул раза два в ее сторону, когда вставал, и, наклонясь мимо нее к окну, так небрежно, что она съежилась, швырял свернутую газету каким-то жадным до новостей оборванцам – они выстроились вдоль полотна со стальными молотками в руках и выкрикивали:

– Газет! Газет!

– Артельщики, чинят путь, – пояснил он в первый раз, садясь на место.

Он, видно, ничуть не сомневался, что она тоже всем довольна, прекрасно себя чувствует и любуется проносящейся за окном прибрежной равниной, оторваться не может. А Мэгги смотрела и не видела и уже люто невзлюбила эту землю, не успев еще на нее ступить.

В Кардуэле те двое сошли, а Люк сбегал в лавочку через дорогу от станции и принес в газетном кульке рыбы с жареным картофелем.

– Говорят, в Кардуэле рыбка сказочная, не отведаешь – не поверишь, Мэгенн, лапочка. Лучшая рыба на свете. На, погрызи. Ты ведь еще не пробовала настоящей квинслендской еды. Вот он, Банановый край, нет в мире места лучше, верно тебе говорю.

Мэгги мельком глянула на сочащиеся жиром куски жареной рыбы, зажала рот носовым платком и кинулась за дверь. Когда через несколько минут, бледная, еле держась на ногах, она вышла из уборной, Люк ждал ее в коридоре.

– Что с тобой? Нездоровится?

– Мне все время нехорошо, от самого Гунди-винди.

– Боже милостивый! Что ж ты мне не сказала?

– Что ж ты сам не заметил?

– С виду ты была вроде ничего.

Нет, не стоило с ним об этом говорить. И Мэгги спросила:

– Нам еще далеко?

– Часа три езды, а может, и все шесть. Тут не больно глядят на расписание. Слушай, те парни сошли, места много – ты ложись на бочок, а ножки давай мне на колени.

– Не сюсюкай со мной, я не маленькая! – сердито оборвала его Мэгги. – Жаль, что твои парни не сошли два дня назад в Бандаберге!

– Ну-ну, Мэгенн, не раскисай. Осталось всего ничего. Талли, Иннисфейл, а там и Данглоу.

Уже под вечер они сошли с поезда. Мэгги отчаянно уцепилась за локоть Люка, из гордости не желая признаться, что еле держится на ногах. Люк спросил у начальника станции, где тут есть гостиница попроще, подхватил чемоданы и вышел на улицу, Мэгги, шатаясь как пьяная, поплелась за ним.

– Тут два шага, – утешил он. – В конце квартала, на той стороне. Белая коробка в два этажа.

Номер оказался маленький и тесный, да еще заставлен громоздкой старомодной мебелью, но Мэгги он показался раем, и она без сил опустилась на край двуспальной кровати.

– Ложись, полежи немного до ужина, лапочка. А я пойду погляжу, где что.

И Люк неторопливо вышел, бодрый, свеженький, с виду совсем такой, как был в утро их свадьбы. То была суббота, и вот уже четверг на исходе, пять дней они просидели в битком набитых поездах, в духоте, в табачном дыму и копоти.

Кровать все еще мерно покачивалась в лад перестуку колес, но Мэгги с благодарностью уткнулась лицом в подушку и спала, спала…

Кто-то снял с нее туфли, чулки и укрыл простыней; Мэгги зашевелилась, открыла глаза и осмотрелась. На подоконнике, поставив на него одну ногу, колено торчком, сидел Люк и курил. Заслышав ее, повернул голову и улыбнулся:

– Ай да новобрачная! Я жду не дождусь медового месяца, а моя женушка дрыхнет без малого два дня кряду! Добудиться не мог, даже малость испугался, спасибо, хозяин в баре сказал – мол, с женщинами это бывает, от тряски в поезде да от влажности. Сказал, просто надо тебе отоспаться. Ну, как ты сейчас?

Мэгги села, потянулась негибким со сна телом, зевнула.

– Мне гораздо лучше, спасибо. Ты, конечно, прав, Люк, я молодая и крепкая, но все-таки я женщина! Не всякая пытка мне по силам, как тебе.

Он подошел, сел на край кровати, очень мило, покаянно погладил ее по руке:

– Виноват, Мэгенн, право слово, виноват. Я как-то не подумал, что ты женщина. Не привык, понимаешь, что у меня есть жена. Есть хочешь, моя хорошая?

– Умираю с голоду. Ты подумай, ведь я почти целую неделю ничего не ела!

– Тогда искупайся, надень чистое платье и пойдем поглядим на Данглоу, ладно?

Люк повел Мэгги в китайское кафе по соседству с гостиницей, и она впервые в жизни отведала восточной кухни. Она зверски проголодалась, и ей что угодно пришлось бы по вкусу, но это и впрямь была пища богов. И не все ли равно, из чего приготовлено, пускай хоть из крысиных хвостов, акульих плавников и куриных кишок, как поговаривали в Джиленбоуне, где в единственном кафе хозяева-греки только и подавали бифштексы с жареной картошкой. Люк прихватил из гостиницы в бумажном пакете две бутылки пива и заставил Мэгги, хоть она и не любила пива, выпить полный стакан.

– Ты пока с водой поосторожнее, – посоветовал он. – А от пива так бегать не станешь.

Потом взял ее под руку и повел показывать Данглоу, да с такой гордостью, словно он – хозяин всему городу. Так ведь он, Люк, в Квинсленде родился. И Данглоу – замечательное место! Ни с виду, ни по духу ничего похожего на западные города. Он, пожалуй, не больше Джилли, но не тянется без конца и без толку единственной «главной» улицей, а выстроен ровными, аккуратными кварталами, и все дома и магазины выкрашены не в буро-коричневый цвет, а в белый. Окна забраны деревянными жалюзи, прорези в них вертикальные, наверное, чтобы лучше проветривалось, и всюду, где можно, дома обходятся без крыш, к примеру кинотеатр: есть экран, стены с такими вот окнами, есть ряды складных парусиновых стульев, точно на палубе корабля, а крыши вовсе нет.

И вплотную к городу подступают самые настоящие джунгли. Везде вьются лианы и разные ползучие растения взбираются по телеграфным столбам, по стенам и крышам. Деревья растут, где им вздумается, даже посреди мостовой, и есть дома, построенные вокруг дерева – или, может быть, дерево выросло внутри дома и пробило крышу. Не поймешь, что появилось прежде – дерево или человеческое жилье, главное, всюду буйно, неудержимо разрастается зелень. Кокосовые пальмы много выше и стройнее дрохедских призрачных эвкалиптов, их широкие листья колышутся в густой, головокружительной синеве неба; куда ни глянь, все ослепительно яркое, разноцветное. Ничего похожего на привычные глазу Мэгги желтовато-серые дали. И все деревья в цвету – на одних цветы лиловые, на других белые, оранжевые, алые, розовые, голубые.

На улицах много китайцев и китаянок в черных шелковых штанах, белых носках и крохотных черных, с белым, башмачках, в белых рубахах со стоячим воротом, по спине спадает длинная коса. Мужчины и женщины одеты одинаково и сами одинаковые. Мэгги не всегда могла отличить, кто – кто. И, похоже, чуть не вся здешняя торговля в руках у китайцев; на вывеске универсального магазина – большого, с богатыми витринами, в Джилли ничего подобного не видывали – выведено китайское имя: А Вонг.

Все дома – на высоких столбах, как жилище старшего овчара в Дрохеде. Это нужно, чтобы было больше воздуха, пояснил Люк, и чтобы не подточили термиты, они за один год могут свалить новый дом. Каждый столб поверху обведен листом жести с краями, загнутыми книзу, – туловище термитов не сгибается посередине, и они не могут переползти жестяную преграду и добраться до деревянных полов и стен. Конечно, они грызут столбы, но истонченный столб заменяют новым. Это куда проще и дешевле, чем строить новый дом. Почти все сады у домов мало отличаются от джунглей – те же пальмы да бамбук, видно, хозяева отчаялись обуздать эту буйную зелень.

Здешние жители и жительницы возмутили Мэгги своим видом. Собираясь поужинать и погулять с Люком, она оделась как полагается: туфли на высоких каблуках, шелковые чулки, атласная комбинация, свободное шелковое платье с поясом и рукавами до локтей. И конечно, соломенная шляпа с большими полями, и конечно, перчатки. И подумать только, ей же пришлось чувствовать себя неловко, на нее так пялили глаза, будто это она одета неприлично!

А мужчины тут разгуливают босиком, с голыми ногами, многие с голой грудью, в одних только мутно-зеленого цвета штанах до колен; те немногие, что не вовсе раздеты до пояса, носят не рубашки, а спортивные безрукавки. Женщины и того хуже. Некоторые в коротких и узких хлопчатобумажных платьишках, причем снизу явно больше ничего не надето, без чулок, в расшлепанных сандалиях. А большинство – просто в коротеньких штанишках, босиком, и грудь едва прикрыта неприлично короткой кофточкой-безрукавкой. Тут ведь не пляж, Данглоу – самый настоящий город. И однако, белые коренные жители бесстыдно разгуливают чуть ли не нагишом, китайцы одеты гораздо приличнее.

И повсюду велосипеды, сотни велосипедов; автомобилей почти не видно, и ни одной лошади. Да, совсем, совсем непохоже на Джилли. И жара, жара, какая жара! На одном доме висел уличный градусник, и Мэгги глазам не поверила – только девяносто, в Джилли, кажется, и при ста пятнадцати прохладнее. А тут насилу идешь, воздух плотный, пробиваешься сквозь него, словно сквозь размякшее, исходящее паром масло, и вдыхаешь словно не воздух, а воду.

Не прошли и мили, как Мэгги не выдержала.

– Люк, я не могу! Пожалуйста, вернемся! – задыхаясь, еле выговорила она.

– Как хочешь. Влажно, ты не привыкла. Тут влажность почти всегда девяносто процентов, а то и больше, что зимой, что летом, а температура почти всегда ровная, восемьдесят пять – девяносто пять. Круглый год примерно одно и то же, только летом муссоны обычно догоняют влажность до ста, будь она неладна.

– Тут дожди летом, не зимой?

– Круглый год. Все время дуют муссоны, а не муссоны, так просто ветер с юго-востока. И дождя они наносят прорву. В Данглоу за год выпадает от ста до трехсот дюймов.

На триста дюймов дождя в год!!! Злосчастная джиленбоунская округа не нарадуется, если получит царский подарок – пятнадцать дюймов, а тут, за две тысячи миль от Джилли, выпадает дождей до трехсот дюймов.

– Но хоть ночи здесь прохладнее? – спросила Мэгги уже у дверей гостиницы: ей вспомнились жаркие ночи в Джилли, насколько же они легче этой парилки.

– Ну, не очень. Но ты привыкнешь. – Люк отворил дверь их номера и посторонился, пропуская Мэгги. – Я спущусь в бар, выпью еще пива, через полчаса вернусь. Тебе времени хватит.

Мэгги вскинула на него испуганные глаза:

– Хорошо, Люк.

Данглоу лежит всего в семнадцати градусах южнее экватора, и ночь внезапна, как удар грома: кажется, не успело сесть солнце – и вмиг все заливает густой теплой патокой непроглядная темень. Когда Люк вернулся, Мэгги уже погасила свет и лежала в постели, натянув простыню до подбородка. Люк со смехом протянул руку, сдернул простыню и швырнул на пол.

– Не замерзнешь, лапочка! Укрываться нам ни к чему.

Она слышала, как он ходит по комнате, видела смутный силуэт – он раздевался – и прошептала:

– Я положила твою пижаму на туалетный столик.

– Пижаму? В такую жару? Ну да, в Джилли всех хватил бы удар – как можно спать без пижамы! Но тут ведь не Джилли. Неужто ты надела ночную рубашку?

– Да.

– Так сними. Все равно эта дрянь только помешает.

Мэгги кое-как высвободилась из длинной батистовой ночной рубашки, которую заботливо вышила ей к брачной ночи миссис Смит; слава Богу, совсем темно, и Люк ее не видит. Но он прав, гораздо прохладнее лежать без всего, ветерок из раскрытых жалюзи слегка овевает кожу. Только неприятно, что в той же постели будет еще одно горячее тело.

Пружины скрипнули; влажная кожа коснулась ее плеча, и Мэгги вздрогнула. Люк повернулся на бок, притянул ее к себе и стал целовать. Сначала она покорно лежала в его объятиях, стараясь не замечать его раскрытых жадных губ и неприлично назойливого языка, потом попыталась высвободиться, не желает она обниматься в такую жару, не нужны ей его поцелуи, не нужен ей Люк. Сейчас все совсем не так, как было тогда, в «роллс-ройсе». И она чувствует – сейчас он нисколько не думает о ней, коротко обрезанные острые ногти впились в нее сзади… Чего он хочет? Испуг перешел в безмерный ужас, не только тело ее оказалось беспомощно перед его силой и упорством, сейчас он словно и не помнит, что она живой человек. И вдруг он выпустил ее, сел и непонятно закопошился, что-то тихонько щелкнуло.

– Надо поосторожнее, – выдохнул он. – Ляг, как надо, пора. Да не так! Ты что, вовсе ничего не понимаешь?

«Нет, нет, Люк, ничего я не понимаю, – хотелось ей закричать. – Это отвратительно, непристойно, что ты со мной делаешь, уж наверно это против всех законов божеских и человеческих!» Он навалился на нее всем телом, одной рукой давил на нее, другой так вцепился ей в волосы, что она не смела шевельнуть головой. Вздрагивая от чуждого, неведомого, она пыталась подчиниться Люку, но он был много крупнее и шире, и от его тяжести и непривычной позы ей свело бедра судорогой. Даже сквозь туман страха и усталости она ощутила – надвигается неодолимое, неотвратимое, потом у нее вырвался громкий, протяжный крик.

– Тише ты! – глухо простонал он, выпустил ее волосы и поспешно зажал ей рот ладонью. – Ты что, хочешь всю гостиницу переполошить, черт возьми? Подумают, я тебя режу! Лежи смирно, больно будет сколько полагается, и все. Лежи смирно, смирно лежи, слышишь!

Как безумная, она отбивалась от чего-то жестокого, непонятного, но Люк придавил ее всей тяжестью, ладонью заглушил ее крики, и пытка все длилась, длилась без конца. Люк не пробудил волнения в ее теле, и она чисто физически совершенно не готова была к происходящему, а Люк не унимался и все чаще, все громче, со свистом дышал сквозь стиснутые зубы; и вдруг что-то изменилось, он затих, вздрогнул всем телом, передернулся, и трудно глотнул. И наконец-то, слава Богу, оставил ее, задыхаясь, вытянулся рядом на спине, и жгучая боль стала глуше.

– В следующий раз тебе уже не будет худо, – еле выговорил Люк. – Женщине всегда больно в первый раз.

«Так что же ты мне заранее не сказал!» – в ярости хотела бы крикнуть Мэгги, но не хватало сил вымолвить хоть слово, всем своим существом она жаждала одного – умереть. Не только от боли, но оттого, что поняла: для Люка она сама ничто, всего лишь приспособление для его удовольствия.

Во второй раз боль была ничуть не меньше, и в третий тоже; Люк злился, он воображал, что некоторое неудобство (так он определял ощущения Мэгги) чудом пройдет после первого же раза, и понять не мог, с какой стати она отбивается и кричит; в сердцах он повернулся к ней спиной и уснул. А Мэгги лежала на спине, слезы катились по вискам, смачивали густые волосы; умереть бы, умереть или вернуться к прежней жизни в Дрохеде…

Так вот о чем говорил отец Ральф, когда несколько лет назад сказал ей, что тот потаенный путь в ее теле связан с рождением детей? Приятным же образом открылся ей смысл его слов. Неудивительно, что он предпочел не объяснять подробнее. А Люку такое очень нравится, вот он и проделал все это три раза подряд. Ему-то явно не больно. И потому она ненавидит, да, ненавидит и все это, и его самого.

Она совсем измучилась, пыткой было малейшее движение; медленно, с трудом повернулась на бок, спиной к Люку, зарылась лицом в подушку и заплакала. Сон не шел, а вот Люк спал крепким сном, от ее робких, осторожных движений даже не изменился ни разу ритм его спокойного дыхания. Спал он очень спокойно и тихо, не храпел, не ворочался, и Мэгги, дожидаясь позднего рассвета, думала: если б достаточно было просто лежать рядом в постели, она бы, пожалуй, ничего не имела против такого мужа. А потом рассвело – так же внезапно и нерадостно, как с вечера стемнело; и так странно было, что не поют петухи и не слышно других голосов пробуждающейся Дрохеды, где утро шумно встречали овцы и лошади, свиньи и собаки.

Проснулся Люк, повернулся к ней, Мэгги почувствовала – он целует ее плечо, но она так устала, так затосковала по дому, что уже не думала о стыдливости, не стала укрываться.

– А ну, Мэгенн, дай-ка на тебя поглядеть, – скомандовал он и положил ей руку на бедро. – Будь паинькой, повернись ко мне.

Сегодня утром ей было все равно; морщась, она повернулась на другой бок и подняла на Люка погасшие глаза.

– Мне не нравится имя Мэгенн. – Только на такой протест ее и хватило. – Лучше зови меня Мэгги.

– А мне не нравится Мэгги. Но если тебе уж так не по вкусу Мэгенн, давай буду звать тебя Мэг. – Он мечтательно обвел всю ее взглядом. – До чего ж ты складненькая. – Коснулся ее груди, мягкого, равнодушного розового соска. – Вот что лучше всего. – Взбил повыше подушки, откинулся на них, улыбнулся. – Ну, Мэг, поцелуй меня. Теперь твой черед за мной поухаживать, может, тебе это придется больше по вкусу, а?

«Никогда, до самой смерти не захочу тебя целовать», – подумала Мэгги и посмотрела на его длинное мускулистое тело, поросшее темной шерстью на груди и на животе. А какие волосатые у него ноги! Мэгги росла среди мужчин, которые при женщинах никогда не снимали ничего из одежды, но в жару в открытом вороте рубашки видно было, что на груди у них растут волосы. Однако отец и братья были светловолосые, и в этом не было ничего отталкивающего; а этот, темноволосый, оказался чужим, отвратительным. У Ральфа голова была такая же темная, но Мэгги хорошо помнила, что грудь у него гладкая, смуглая, безволосая.