Текст книги "Падение титана, или Октябрьский конь. Книга 2"

– Антоний, прикажи своим ликторам отвести Флава и Марулла туда, где они должны находиться! – приказал Цезарь с пылающими щеками.

Антоний осадил коня, словно раздумывая.

– Сделай это, Антоний, или завтра же ты будешь частным лицом!

– Слышите это? Слышите? Цезарь действительно царь, он приказывает консулу, как слуге! – завопил Марулл, когда ликторы Антония взяли его коня за повод и повели в хвост колонны.

– Рекс! Рекс! Рекс! Цезарь Рекс! – истошно вопил Флав.

– Завтра же на рассвете созови сенат, – сказал Цезарь Антонию на прощание, дойдя до Общественного дома.

Его терпение лопнуло.

Мгновенно прочитали молитвы и знаки, аплодисменты в честь награжденных были оборваны жестом.

– Луций Цезетий Флав, Гай Эпидий Марулл, встаньте! – крикнул Цезарь. – На середину, быстро!

Оба плебейских трибуна оторвали задницы от скамьи, установленной перед курульным возвышением, и повернулись к Цезарю. Головы вскинуты, глаза злые.

– Мне надоело оправдываться! Вы слышите меня? Понимаете? – прогремел Цезарь. – Я сыт по горло! Больше я ничего подобного не потерплю! Флав, Марулл, вы позорите свое звание!

– Рекс! Рекс! Рекс! – пролаяли те.

– Молчать, идиоты! – рявкнул Цезарь.

Что изменилось, никто не понял и не смог понять позже, уже сидя дома. Просто у Цезаря стало такое лицо, что весь мир содрогнулся. Перед сенаторами стоял теперь даже не царь, а воплощенная богиня возмездия Немезида. Внезапно все припомнили, что диктатор тоже может разделаться с ними не хуже тирана. Например, выпороть без суда, обезглавить.

– До чего дошел плебейский трибунат, если его члены ведут себя словно хулиганствующие мальчишки! Если кто-то снова обвяжет белой лентой мой бюст – сорвите ее, я одобрю! Но безумно вопить перед тысячами людей – вещь, недостойная любого римского магистрата, даже самого беззастенчивого демагога. Если в толпе кто-то выкрикнет что-то дерзкое – пусть! Спокойная шутка остудит его, над ним посмеются! То, что вы оба устроили на Аппиевой дороге, было лишено всякого смысла! Вы превратили выкрик какого-то шута в балаган! За что, интересно, вы бы судили его? За государственную измену? За предательство? За нечестность? За убийство? За воровство? За растрату? За взятку? За вымогательство? За насилие? За подстрекательство к насилию? За банкротство? За колдовство? За святотатство? Насколько мне известно, это практически все преступления, осуждаемые законами Рима! Вовсе не преступление, когда человек делает провокационные замечания! Вовсе не преступление, когда человек клевещет на других людей! Вовсе не преступление, когда человек злословит! Если бы все это считалось преступным, то Марк Цицерон не вылезал бы из ссылок, хотя бы за то, что назвал Луция Пизона засасывающим омутом алчности, помимо прочих нелестных эпитетов! Да здесь, в палате, каждого второго надо судить за то, что вы обзываете друг друга поедателями фекалий и насильниками собственных детей! Как смеете вы делать из мухи слона? Раздувать скандал? Превращать незначительный инцидент в нешуточное преступление? Как смеете вы втягивать меня во все это? Хватит! Этому будет положен конец! Слышите? Если хоть один член сената еще когда-нибудь даже мысленно предположит, что я хочу сделаться царем Рима, не поздоровится не только ему, но и многим из вас! Рекс – это только слово! Оно, конечно, имеет значение, но не в жизни Рима. Здесь ему хода нет. Рекс? Рекс? Да если бы я и вправду хотел обрести абсолютную власть, зачем бы мне называть себя Рексом? Почему не просто Цезарем? Цезарь – это тоже слово. Оно легко может значить «царь», как и Рекс. Поэтому остерегитесь! Как диктатор, я могу любого из вас лишить гражданства и собственности! Выпороть! Обезглавить! И мне не нужно для этого быть каким-то там Рексом! Прислушайтесь к моим словам, почтенные отцы, и не искушайте меня! Не искушайте! Это все. Ступайте. Я вас отпускаю.

Наступившая тишина отозвалась в ушах большим громом, чем этот голос, заставлявший вибрировать балки и отлетавший эхом от стен.

Гай Гельвий Цинна поднялся со скамьи трибунов и прошел к тому месту, с которого он мог видеть и Цезаря, и дрожащую, растерявшую всю свою самонадеянность пару.

– Почтенные отцы, – сказал он, – как президент коллегии плебейских трибунов я вношу предложение лишить Луция Цезетия Флава и Гая Эпидия Марулла звания плебейских трибунов. И еще я предлагаю вывести их из состава сената.

Палата заволновалась, вверх вскинулись кулаки.

– Вывести! Вывести!

– Ты не можешь так поступить! – крикнул Луций Цезетий Флав-старший, поднимаясь с места. – Мой сын ничего особенного не сделал!

– Если бы ты обладал здравым смыслом, Цезетий, ты лишил бы его наследства за одну только глупость! – резко ответил Цезарь. – А теперь идите! Все! Идите! Идите! Я больше не хочу видеть вас, пока вы мне не докажете, что способны вести себя как достойные и ответственные мужи!

Гельвий Цинна ушел, но созвал Плебейское собрание, на котором Флав и Марулл были исключены из коллегии плебейских трибунов и из сената. Затем он быстро провел выборы. Выбывших заменили Луций Децидий Сакса и Публий Гостилий Сасерна.

– Я надеюсь, ты понимаешь, Цинна, – мягко сказал Цезарь Гельвию Цинне чуть позже, – что это только цветочки. Все это ты должен повторить завтра, перед расширенным собранием. Но я ценю твой жест. Пойдем ко мне, выпьем вина и поговорим о твоих новых поэмах.

Кампания «царь Рима» внезапно затихла, словно ее не было и в помине. Тем, кто не присутствовал на собрании, просто сказали, что Цезарь не видит разницы между значениями слов «рекс» и «цезарь», и они это судорожно проглотили. Как Цицерон заметил Аттику (им так и не удалось решить в свою пользу вопрос с переселением неимущих в Бутрот), плохо одно – то, что люди забыли, каким может быть Цезарь, когда его выведут из себя.

Впрочем, памятное собрание не прошло без последствий. В февральские календы палата собралась под председательством Марка Антония и проголосовала за пожизненное диктаторство Гая Юлия Цезаря. Пожизненное. Никто, от Брута с Кассием до Децима Брута с Требонием, не осмелился встать слева от курульного возвышения, когда началось голосование. Декрет приняли единогласно.

2

Теперь в состав клуба «Убей Цезаря» входил двадцать один человек: Гай Требоний, Децим Брут, Стай Мурк, Тиллий Кимбр, Минуций Базил, Децим Туруллий, Квинт Лигарий, Антистий Лабеон, братья Сервилии Каски, братья Цецилии, Попиллий Лигурийский, Петроний, Понтий Аквила, Рубрий Руга, Отацилий Насон, Цезенний Лентон, Кассий Пармский, Спурий Мелий и Сервий Сульпиций Гальба. Помимо своей ненависти к Цезарю Спурий Мелий назвал еще одну весьма странную, хотя и логичную причину своего вхождения в клуб. Четыре века назад его предок, тоже Спурий Мелий, пытался сделаться царем Рима. И убить Цезаря – это для него, Спурия, единственный способ смыть позорное пятно с его семьи, которая с тех пор так и не оправилась. Впрочем, обретение Гальбы больше обрадовало основателей клуба, ибо он, как патриций и экс-претор, пользовался огромным влиянием. В ранний период галльской войны Гальба даже провел кампанию в Альпах, но так плохо, что Цезарь быстренько отослал его от себя. Кроме того, Гальба был одним из тех, кому Цезарь наставил рога.

Помимо него только шестеро членов клуба могли претендовать на некоторую известность, но, к сожалению, остальные, как мрачно говорил Требоний Дециму Бруту, были жалкой кучкой людишек, или на что-то претендующих, или уже бывших.

– Самое лучшее в ситуации – это то, что никто не проболтался. Я даже шепотка не слышал, что существует какой-то там клуб.

– Я тоже не слышал, – сказал Децим Брут. – Если бы нам удалось заполучить еще двух китов вроде Гальбы, дело бы сдвинулось с мертвой точки. Двадцать три члена – это уже команда, вполне способная биться за голову Октябрьского коня.

– А наше предприятие очень похоже на состязание за голову Октябрьского коня, – сказал, помолчав, Требоний. – Если подумать, мы хотим сделать то же самое, так? Убить лучшего боевого коня, какой есть в Риме.

– Абсолютно согласен. Цезарь на класс выше всех. Никто не может даже надеяться затмить этого сверхгероя. Если бы была надежда, не было бы нужды убивать его. Хотя у Антония грандиозные планы – ха! Требоний, Антония тоже придется убить. Что ты на это скажешь?

– Я не согласен, – сказал Требоний. – Если мы хотим жить и процветать, все должны считать нас патриотами! Убьем хоть одного из подчиненных Цезаря – и превратимся в мятежников и изгоев.

– С Долабеллой можно иметь дело, – сказал Децим Брут. – А Антоний дикарь.

Тут его управляющий постучал в дверь кабинета.

– Господин, пришел Гай Кассий.

Децим Брут и Требоний тревожно переглянулись.

– Приведи его, Бокх.

Кассий вошел с довольно неуверенным видом, что показалось странным. Обычно в неуверенности его нельзя было упрекнуть. Все, что угодно, только не это.

– Я не помешал? – спросил он, что-то почуяв.

– Нет-нет, – ответил Децим Брут, придвигая третье кресло. – Вина? Или сначала поешь?

Кассий тяжело опустился в кресло, свел вместе руки, сплел пальцы.

– Спасибо, мне ничего не нужно.

Воцарилось молчание, которое почему-то трудно было прервать. Первым заговорил Кассий:

– Что вы думаете о нашем пожизненном диктаторе?

– Что мы сами сделали палку для наших спин, – ответил Требоний.

– И что мы больше никогда не будем свободными, – добавил Децим Брут.

– Я думаю так же. И Марк Брут тоже, хотя он не верит, что с этим можно что-либо сделать.

– А ты, Кассий, значит, считаешь, что можно что-нибудь сделать? – спросил Требоний.

– Можно! – воскликнул Кассий. – Его надо убить.

Он поднял янтарно-карие глаза на Требония и увидел в его унылом лице нечто такое, что заставило его затаить дыхание.

– Да я сам с удовольствием расколол бы этот жернов, висящий у нас на шеях!

– Как же ты сделал бы это? – спросил Децим Брут, напуская на себя озадаченный вид.

– Я не… я не… я пока не знаю, – заикаясь, ответил Кассий. – Вы понимаете, эта мысль появилась у меня только сейчас. Пока мы все не проголосовали за его пожизненное диктаторство, мне было как-то все равно, сколько он проживет. Но время ведь на него не влияет! Он будет таскаться на заседания сената даже в девяносто! У него фантастическое здоровье, а его ум всегда будет ясным.

По мере того как Кассий говорил, голос его становился громче. Две пары светлых сочувственных глаз внимательно следили за ним. Он понял, что попал к единомышленникам, и расслабился. Но все же решил уточнить:

– Я – единственный, кто так думает?

– Ни в коем случае, – ответил Требоний. – Фактически ты можешь вступить в клуб.

– Клуб?

– Клуб «Убей Цезаря». Мы так назвали его, чтобы в случае чего выдать все за шутку. Просто люди, которым Цезарь не нравится, собираются для заочных диспутов с ним. Убивают его, так сказать, в политическом смысле, – объяснил Требоний. – Пока в клубе двадцать один человек. Ты хочешь вступить?

Кассий решил этот вопрос с той же скоростью, с какой удрал от реки Билех в Сирию, оставив Марка Красса на произвол судьбы.

– Считайте меня членом вашего клуба, – сказал он, откидываясь на спинку кресла. – А теперь я с удовольствием выпью вина.

Двое основателей с вполне понятной охотой принялись знакомить Кассия с историей клуба: когда зародилась идея его создания, как она воплощалась в реальность, чего удалось достичь на текущем этапе борьбы за голову жертвенного коня. Кассий слушал с большим интересом, пока ему не перечислили имена.

– Мелочь, – откровенно прокомментировал он.

– Ты прав, – согласился Децим, – но играющая свою роль. Важно количество вовлеченных в игру. Причем политически важно. К примеру, boni никогда не было много, и они проиграли. А мы возьмем числом, чтобы наши действия не походили на тайный заговор. Мы этого не хотим.

Заговорил Требоний:

– Твое участие – как награда, которую мы уже отчаялись получить, Кассий, потому что ты обладаешь реальным влиянием. Но даже Кассия и патриция Сульпиция Гальбы может не хватить для того, чтобы наше дело выглядело актом… э-э-э… героизма, как это задумано нами. Я хочу сказать, мы – тираноубийцы, а не просто убийцы! Вот кем мы должны выглядеть, когда все будет сделано, когда все кончится. Мы должны подняться на ростру и объявить всему Риму, что проклятие тирании снято с нашей любимой родины, чтобы нас чествовали, чтобы о каком-либо судебном расследовании, наказании или порицании и речи бы не зашло. Людей, которые освобождают свою страну от тирана, не подвергают гонениям, а прославляют. Рим и раньше сбрасывал тиранию, и те, чьими руками это проделывалось, достигали верха почитания. Взять Брута, который прогнал последнего царя и казнил своих собственных сыновей, когда они пытались вернуть монархию! Или Сервилия Ахалу, убившего Спурия Мелия, когда тот попытался сделаться царем Рима…

– Брут! – прервал его Кассий. – Брут! Теперь, когда Катон мертв, мы должны заполучить в наш клуб Брута! Прямого потомка первого Брута и, через свою мать, наследника Сервилия Ахалы! Если мы сумеем убедить Брута присоединиться к нам, мы будем в безопасности, никто и не подумает судить нас.

Децим Брут напрягся, в его глазах блеснул холодный огонь.

– Я тоже прямой потомок первого Брута. Ты полагаешь, мы уже не подумали об этом? – возразил он.

– Да, но ты не потомок Сервилия Ахалы, – сказал Требоний. – Марк Брут превосходит тебя, Децим, тут бесполезно сердиться. Он самый богатый в Риме, поэтому его влияние колоссально. Он одновременно и Брут, и патриций Сервилий. Кассий прав, он нужен нам! Тогда у нас будут два Брута, и мы не проиграем!

– Хорошо, я понял, – сказал Децим, успокаиваясь. – Но, Кассий, как мы сможем втянуть его в нашу игру? Признаюсь, я недостаточно хорошо его знаю, но, судя по тому, что мне о нем известно, он не примет участия в тираноубийстве. Он покорный, пассивный, анемичный.

– Ты прав, он такой, и не только, – мрачно согласился Кассий. – Его мать правит им. – Он помолчал и вдруг просиял. – Точнее, правила, пока он не женился на Порции. О, это были такие битвы! Нет сомнений, что с тех пор Брут стал сильнее. А декрет о пожизненном диктаторстве привел его в ужас. Я поработаю с ним, попробую убедить, что его моральный и этический долг как потомка Юлия Брута и Сервилия Ахалы избавить Рим от его сегодняшнего тирана.

– А мы не рискуем, обращаясь к нему? – устало спросил Децим Брут. – Он может сразу побежать к Цезарю.

Кассий очень удивился.

– Брут? Нет, никогда! Даже если он решит не присоединяться к нам. Голову даю на отсечение, что он будет молчать.

– И дашь, дашь, если что-то пойдет не так, это уж точно, – сказал Децим Брут.

Когда пожизненный диктатор собирал на Марсовом поле центурии, чтобы выбрать Публия Корнелия Долабеллу старшим консулом в свое отсутствие, он полагал, что голосование пройдет быстро и гладко. При одном только кандидате иначе и быть не могло, но голоса каждой центурии все равно следовало сосчитать. По крайней мере, по первому классу и по второму в случае раздела мнений, которого тоже не ожидалось, ибо центурии преимущественно состояли из представителей первого класса, так что на выборы, подобные этим, никто из третьего, четвертого или пятого классов никогда не ходил.

Зато на них пришли и Цезарь, и Марк Антоний. Цезарь как магистрат-наблюдатель, а Антоний как авгур. Младшему консулу потребовалось необычно много времени на чтение знаков. Первую овцу забраковали как нечистую, у второй не хватало зубов, и только когда привели третью овцу, он решил, что она отвечает всем требованиям. Ему надо было осмотреть печень жертвы, согласно строгому протоколу, записанному и показанному на трехмерной бронзовой модели. Ничего сложного процедура в себе не таила, поэтому, чтобы назначить авгура, не было необходимости искать людей, обладавших углубленными мистическими познаниями.

Как всегда нетерпеливый, Цезарь приказал начать голосование, но Антоний все мялся.

– В чем дело? – подойдя к нему, спросил Цезарь.

– Печень. Она ужасна.

Цезарь посмотрел, перевернул печень палочкой, сосчитал доли и проверил их форму.

– Она идеальна, Антоний. Как великий понтифик и тоже авгур, я объявляю знаки благоприятными.

Пожав плечами, Антоний отошел в сторону и остановился, глядя вдаль, пока служители все прибирали. Улыбаясь, Цезарь вернулся на свое место.

– Не дуйся, Антоний, – сказал он. – Ты же впервые выполняешь обязанности авгура. Все хорошо.

Половина необходимых голосов уже была зарегистрирована, когда Антоний вдруг подпрыгнул и пронзительно закричал, потом побежал к наблюдательной вышке со стороны Септы, где одетые в белое фигуры продвигались к корзинам для голосования.

– Огненный шар! Знак неблагоприятный! – громогласно крикнул он. – Как официальный авгур, на сегодня я приказываю центуриям разойтись по домам!

Блестящий ход. Застигнутый врасплох Цезарь не успел даже спросить, кто еще видел пронесшийся по небу метеор, как люди начали разбегаться, страстно желая в этот момент очутиться где угодно, но только не здесь.

Прибежал багровый от гнева Долабелла, тщетно упрашивая выборщиков продолжить голосование.

– Cunnus! – бросил он в лицо ухмыляющемуся Антонию.

– Ты зарываешься, Антоний, – сквозь зубы процедил Цезарь.

– Я видел огненный шар, – упрямо повторил Антоний. – Слева от меня, низко над горизонтом.

– А я думаю, это твой способ сказать мне, что нет смысла проводить выборы и в другой раз. Что они также провалятся.

– Цезарь, я просто говорю тебе то, что я видел.

– Ты неизлечимый дурак, Антоний. Ведь есть другие способы, – сказал Цезарь, резко повернулся и сошел вниз с наблюдательной вышки.

– Защищайся, мерзавец! – крикнул Долабелла, вставая в стойку.

– Ликторы, уймите его! – гаркнул Антоний, следуя за Цезарем.

Сияющий Цицерон подошел с важным видом.

– Это было глупо, Марк Антоний, – произнес он. – Ты действовал незаконно. Ты должен был наблюдать за небом как консул, а не как авгур. Авгуру необходимо официальное поручение наблюдать за небом, а консулу – нет.

– Благодарю тебя, Цицерон, за то, что ты подсказал Антонию правильный способ, как помешать будущим выборам! – огрызнулся Цезарь. – Но я бы напомнил тебе, что Публий Клодий ввел закон, по которому консулам тоже требуется официальное поручение следить за небом. Прежде чем ты приступишь к выполнению обязанностей понтифика, просмотри законы, принятые, пока ты был в ссылке.

Цицерон фыркнул и пошел прочь, смертельно оскорбленный.

– Я сомневаюсь, Антоний, что у тебя хватит наглости помешать назначению Долабеллы консулом-суффектом.

– Нет, этого я делать не буду, – ответил Антоний. – Как консул-суффект он не может мною командовать.

– Антоний, Антоний, законы ты знаешь так же плохо, как арифметику! Конечно может, если замещает старшего консула. Почему, ты думаешь, я постарался назначить консула-суффекта даже на несколько часов, когда старший консул Фабий Максим умер в последний день прошлого года? Закон – не только то, что записано на таблицах, но и то, что основано на прецедентах. И я создал такой прецедент чуть больше месяца назад. Ни ты, ни другие не протестовали. Ты думаешь, что сумел меня перехитрить, но я, как и всегда, на шаг тебя опережаю.

Цезарь ласково улыбнулся и отошел к Луцию Цезарю, испепелявшему Антония взглядом.

– Что нам делать с моим племянником? – в отчаянии вопросил Луций.

– В мое отсутствие? Не спускай с него глаз. Фактически его можно окоротить, если подумать. После сегодняшнего безобразия антипатия Долабеллы к нему вряд ли уменьшится. Кальвин – мой заместитель. Казна полностью в руках Бальба-старшего и Оппия. Да, Антоний не разгуляется.

Антоний пошел домой, разгневанный, отлично понимая, что ему хорошо заткнули рот. Это несправедливо, несправедливо! Хитрый старый лис был мастером трюков и в политике, и в законах, да мало ли в чем еще. Скоро от всех сенаторов до последнего потребуют смертельной клятвы соблюдать все законы и указы Цезаря в его отсутствие. И это проведут под открытым небом у храма Семона, древнего бога земледелия. Как великий понтифик, старик знает о таких приемах, как камень в руке, чтобы сделать клятву недействительной. Цезарь слишком давно в политике, чтобы его можно было в чем-то обмануть. Его нельзя обмануть.

«Требоний. Мне нужно поговорить с Гаем Требонием. Там, где никто нам не помешает».

Он встретился с ним после собрания сената, на котором Долабелла был назначен консулом-суффектом. Суффект, но старший.

– Мой конь прибыл из Испании. Хочешь прогуляться на Овечье поле посмотреть его? – весело спросил Антоний.

– Конечно, – ответил Требоний.

– Когда?

– Лучше всего сегодня.

– А где Децим Брут?

– Составляет компанию Гаю Кассию.

– Странная дружба.

– Но не в эти дни.

Они молча дошли до Капенских ворот, направляясь туда, где располагались конюшни и скотобойни.

День был холодный, дул резкий ветер. В пределах Сервиевой стены этого не ощущалось, но за воротами у них застучали зубы.

– Вот славная небольшая таверна, – сказал Антоний. – Милосердие может и подождать. Мне нужно выпить вина и согреться.

– Милосердие?

– Мой новый общественный конь. В конце концов, я – flamen нового культа Милосердия Цезаря, Требоний.

– Как он рассердился, когда мы ему преподнесли те серебряные таблицы!

– Не напоминай. Он еще в детстве, когда мы впервые увиделись, так надавал мне по заднице, что я целый рыночный интервал не мог сесть.

Несколько завсегдатаев таверны, открыв рты, смотрели на вновь прибывших. Никогда за всю историю существования этого заведения в его дверь не входили люди в тогах с пурпурной каймой. Хозяин кинулся провожать их к лучшему столику, прогнав трех торговцев, которые слишком перепугались, чтобы возражать. Потом побежал за амфорой своего лучшего вина, поставил перед ними тарелки с маринованным луком и отборными оливками.

– Здесь мы будем в безопасности, эти люди говорят только на латыни, – сказал Требоний по-гречески. Он попробовал вино, удивился и одобрительно махнул рукой сияющему хозяину. – Что тебя беспокоит, Антоний?

– Твой план. Время идет. Как он продвигается?

– В одном смысле хорошо, в другом – не очень. Нас уже двадцать два человека, но у нас нет лидера, который возглавил бы наше дело. И это нас беспокоит. Нет смысла на что-то решаться, если мы не сможем обеспечить себе неприкосновенность. Мы – тираноубийцы, а не просто убийцы, – сказал Требоний, повторяя свое любимое изречение. – Но к нам присоединился Гай Кассий, и он попытается уговорить Марка Брута возглавить нас.

– Edepol! – воскликнул Антоний. – Это было бы великолепно!

– Я не очень-то в это верю.

– А как насчет некоторых дополнительных гарантий, если вы не найдете себе главаря? – спросил Антоний, снимая верхние слои с луковицы.

– Гарантий? – насторожился Требоний.

– Не забывай, я ведь консул. И не думай, что Долабелла будет проблемой, потому что я этого не допущу. Если тот, кого мы знаем, умрет, он ляжет, перевернется и покажет мне брюхо. Я предлагаю устранить для вас трудности. Ко мне прислушиваются и сенат, и народ. Мой брат Гай сейчас претор, а брат Луций – плебейский трибун. Я с радостью гарантирую, что никого из участников не будут судить, что никого не лишат должности, провинции, поместий или прав. Не забывай, что я – наследник Цезаря. Я буду контролировать легионы, которые любят меня намного больше, чем Лепида, Кальвина или Долабеллу. Никто не посмеет пойти против меня ни в сенате, ни в собраниях.

Его некрасивое лицо помрачнело.

– Я не такой дурак, как думает Цезарь. Если его убьют, почему не убить и меня? И дядю Луция, и Кальвина, и Педия? Моя жизнь под угрозой. Поэтому я хочу заключить с тобой сделку. С тобой, и только с тобой! Это ты все придумал, и ты будешь держать всех прочих в руках. То, что я говорю тебе, должно остаться между нами, другие этого знать не должны. Ты должен обеспечить мою безопасность, а я сделаю так, что никто из вас не пострадает за убийство.

Взгляд серых глаз стал задумчивым. Требоний сидел и размышлял. Ему сделали предложение, слишком хорошее, чтобы его отвергнуть. Антоний ленивый администратор, не трудоголик, как Цезарь. Он позволит римлянам вернуться к старому образу жизни, если он сможет расхаживать по городу, называя себя Первым человеком в Риме, и если он получит ошеломляющее состояние Цезаря на насущные нужды.

– Идет, – согласился Гай Требоний. – Это лишь наш секрет. Чего остальные не знают, то им и не повредит.

– Децим тоже не должен знать. Я помню его по клубу Клодия. Он не такой стойкий, как думает большинство.

– Я не скажу Дециму, клянусь.

В начале февраля Цезарь получил casus belli. Новость пришла из Сирии. Антистий Вет, посланный сменить Корнифиция, заблокировал Басса в Апамее, думая, что это будет непродолжительная осада, которая быстро приведет город к падению. Но Басс сильно укрепил свою сирийскую «столицу», так что осадные действия затянулись. Хуже того, Басс обратился за помощью к царю парфян Ороду, и помощь пришла. Парфянская армия во главе с царевичем Пакором вторглась в Сирию. Весь северный край провинции был опустошен, и Антистий Вет оказался запертым в Антиохии.

Поскольку никто не мог теперь спорить, защищать Сирию или нет, ибо первое сделалось очевидным, Цезарь взял из казны намного больше, чем планировал раньше, и послал эти деньги в Брундизий – дожидаться его прибытия в порт в сейфах Гая Оппия, его банкира. Он также приказал всем набранным легионам переправиться в Македонию так быстро, как это смогут сделать ожидающие там корабли. Кавалерия поплывет из Анконы, ближайшего порта к Равенне, месту ее теперешнего пребывания. Легатам со всем их штатом было велено прибыть в Македонию еще вчера. Палате Цезарь сообщил, что в мартовские иды сложит с себя полномочия консула.

Октавий очень удивился, когда получил короткую записку от Публия Вентидия с приказом ехать в Брундизий, где ему предписывалось сесть в конце февраля на корабль вместе с Агриппой и Сальвидиеном Руфом. Октавий обрадовался приказу. Но мать его плакала, причитала, что никогда больше не увидит своего единственного сыночка, а Филипп ходил мрачный, ибо терпеть не мог женских слез.

Тщательно проверив багаж и отвергнув две трети из того, что натолкала туда мать, Октавий нанял три двуколки и две повозки с намерением незамедлительно отправиться в путь по Латинской дороге. Свобода! Риск! Цезарь!

Цезарь, который встретился с ним накануне отъезда, чтобы попрощаться.

– Надеюсь, ты продолжишь учебу, Октавий, ибо я думаю, что твое назначение – не воевать, – сказал великий человек, очень усталый и необычно взволнованный.

– О, разумеется, Цезарь. Я беру уроки у Марка Эпидия и Ария из Александрии, чтобы отшлифовать риторику и досконально освоить законоведение, а Аполлодор из Пергама помогает мне совершенствовать греческий. – Он приуныл. – Мой греческий немного улучшился, но как бы я ни старался, все еще не могу думать на нем.

– Аполлодор старик, – сказал Цезарь, хмурясь.

– Да, но он уверяет меня, что еще вполне крепок для путешествий.

– Тогда возьми его с собой. И начни обучать Марка Агриппу. Я хочу, чтобы этот молодой человек сделал себе карьеру, как военную, так и публичную. Кстати, Филипп организовал для тебя в Брундизии кров? Гостиницы будут переполнены.

– Да, меня примет его друг Авл Плавтий.

Цезарь засмеялся и вдруг стал похож на мальчишку.

– Как удобно! Значит, ты сможешь приглядывать за деньгами.

– За деньгами?

– Для войны нужно много миллионов сестерциев. Чтобы у армии хватало сил на походы и битвы, ее надо кормить, – с полной серьезностью объяснил Цезарь. – Предусмотрительный генерал, начиная кампанию, берет с собой все деньги, какие только возможно, ибо сенат становится очень прижимистым, когда проситель далеко. Поэтому мои миллионы сестерциев сейчас находятся в хранилищах Оппия, соседствующих с домом Плавтия.

– Я присмотрю за ними, Цезарь, даю тебе слово.

Короткое рукопожатие, легкий поцелуй в щеку, и Цезарь ушел. Октавий стоял, глядя на пустой порог с какой-то болью в сердце, природы которой не мог определить.

Еще одна маленькая хитрость царя Рима, думал Марк Антоний накануне празднования Луперкалий. В этом году будут участвовать три команды. Антоний возглавит команду луперков от рода Юлиев.

Луперкалии – древнейший, самый любимый римлянами праздник, длившийся несколько дней. Его архаичные ритуалы были с сексуальным подтекстом, и благонравная часть римлян высших классов предпочитала их не видеть.

На склоне Палатинского холма, близ Большого цирка и Бычьего форума, имелась небольшая выемка с родником, именовавшаяся Луперковой пещерой. Там, где по соседству с алтарем духу местности стоял старый дуб (а много раньше фиговое дерево), волчица кормила покинутых близнецов Ромула и Рема. Ромул потом основал на Палатине первый город и казнил своего брата за какое-то странное преступление, описываемое как «перепрыгивание через стены». Одна из овальных, крытых соломой хижин времен Ромула еще сохранилась на Палатине, и с тех пор римляне весьма почитали Луперкову пещеру и молились там духу местности, духу Рима. То, что происходило более шестисот лет назад, продолжало жить, особенно в дни празднования Луперкалий.

Члены трех коллегий луперков, все абсолютно голые, встретились возле пещеры, где убили достаточное количество козлов и одного кобеля. Три префекта луперков из рода Юлиев, Фабиев и Квинктилиев наблюдали за своими командами, пока те резали горло жертвам. Потом окровавленные ножи были вытерты об их лбы, а они громко хохотали в этот момент – так полагалось по ритуалу. Марк Антоний хохотал громче остальных двух префектов, смахивая кровь с глаз, пока члены его команды не вытерли кровь кусками шерсти, смоченными в молоке. Козлов и кобеля освежевали, окровавленные шкуры разрезали на полосы, и все луперки повязали их на бедра так, чтобы достаточно длинный кусок этой ужасной повязки болтался в районе паха.

Очень немногие из тысяч и тысяч римлян, пришедших на Луперкалии, могли видеть эту часть церемонии сквозь просветы между ярусами домов и храмов. Пустынный некогда Палатин теперь был заселен. После того как луперки прикрыли свои чресла, им поднесли маленькие соленые лепешки, испеченные из ячменной муки в честь безликих божеств, защищавших народ Рима. Лепешки пекли весталки, на них шло зерно первых колосьев прошлого урожая. Козлов и кобеля убивали, чтобы обеспечить луперков одеждой, хотя бы и номинальной. Затем тридцать мужчин атлетического сложения легли на землю и съели лепешки, запивая их разбавленным вином. Угощение скудное, потому что луперков ожидал кросс в две мили.

С Антонием во главе они спустились по лестнице Кака в огромную толпу внизу и, смеясь, стали размахивать длинными концами повязок. Путь для них был расчищен. Они начали свой пробег вверх по Палатину со стороны Большого цирка, обогнули угол, выбежали на широкую Триумфальную дорогу. Потом вниз к Церолитному болоту, затем вверх по холму к высоте Велия, примыкающей к Палатину в верхней части Римского Форума, вниз по Форуму к ростре на Священной дороге, затем пробежали обратно небольшое расстояние и закончили бег у первого храма Рима, маленькой старой Регии. С каждым футом пути бежать становилось все труднее, ибо коридорчик в людской толчее был узким даже для одного бегуна, а орды людей бросались к нему, чтобы он ударил их длинным концом повязки.