Текст книги "Падение титана, или Октябрьский конь. Книга 2"

Интересно, однако, что Цезарь не обеспечил будущее своего возможного отпрыска от Кальпурнии. Это значит, либо он знал, что ребенка не будет, либо считал, что если он будет, то не от него. Он слишком много времени проводил за рекой с Клеопатрой. А Гай Октавий теперь – первый в Риме богач.

Лепид услышал об убийстве Цезаря в городе Вейи, неподалеку от Рима, чуть севернее его. На рассвете он уже был у Антония. Серый от потрясения и усталости, он выпил кубок вина и посмотрел на хозяина дома.

– Ты выглядишь хуже, чем я себя чувствую.

– А я чувствую себя хуже, чем выгляжу.

– Странно, но я не думал, что смерть Цезаря так сильно подействует на тебя, Антоний. Если подумать обо всех деньгах, которые ты унаследуешь, то…

При этих словах Антоний дико захохотал и забегал по комнате, хлопая себя по бедрам и круша огромными ножищами пол.

– Я не наследник Цезаря! – завопил он.

Лепид, разинув рот, уставился на него.

– Ты шутишь!

– Я не шучу!

– Да кому же их еще оставлять?

– Подумай о самом невероятном.

Лепид чуть было не подавился.

– Гай Октавий? – прошептал он.

– Гай Cunnus Октавий. Все это отойдет девочке в тоге мужчины.

– Юпитер!

Антоний тяжело опустился в кресло.

– А я был так уверен, – пробормотал он.

– Но Гай Октавий? Здесь нет никакого смысла, Антоний! Сколько ему? Восемнадцать или девятнадцать?

– Восемнадцать. Он сидит по ту сторону Адриатики, в Аполлонии. Интересно, говорил ли ему Цезарь об этом? В Испании они очень сдружились. Я не прочел завещание до конца, но, без сомнения, он его усыновляет.

– Много важней, – сказал Лепид, подаваясь вперед, – что теперь будет. Разве ты не должен поговорить с Долабеллой? Он старший консул.

– Еще поглядим, – мрачно сказал Антоний. – Ты привел с собой войска?

– Да, две тысячи человек. Они на Марсовом поле.

– Тогда первое, что надо сделать, – это занять Форум.

– Я согласен, – сказал Лепид.

В этот момент вошел Долабелла.

– Мир, мир! – крикнул он, подняв руки вверх и как бы отгораживаясь ладонями от Антония. – Я пришел сказать, что, по-моему, ты должен быть старшим консулом. Теперь, когда Цезарь мертв. Это все меняет, Антоний. Если мы не выступим единым фронтом, одни боги знают, что может произойти.

– Это первая хорошая новость, которую я сегодня услышал!

– Решайся, ты же наследник Цезаря!

– Quin taces! – рявкнул Антоний, наливаясь гневом.

– Он не наследник Цезаря, – объяснил Лепид. – Наследник – Гай Октавий. Ты его знаешь, внучатый племянник. Красивый гомик.

– Юпитер! – воскликнул Долабелла. – И что же ты будешь делать?

– Разберусь с кровопийцами, выжав денежки у сената. Теперь, когда Цезарь мертв, его список имеющих доступ к казне автоматически становится недействительным. Ты, Долабелла, согласен, я надеюсь?

– Определенно, – весело хохотнул Долабелла. – У меня тоже есть долги.

– А как же я? – недовольно спросил Лепид.

– Для начала будешь великим понтификом, – пообещал Антоний.

– О, Юнилле это понравится! Я смогу продать мой дом.

– А как мы поступим с убийцами? Известно, сколько их было? – спросил Долабелла.

– Двадцать три, если считать Требония, – ответил Антоний.

– Требония? Но ведь он…

– Он остался на улице, чтобы задержать меня, а значит, и тебя, Долабелла. Ликторов внутри не было. Они превратили старика в решето. А почему ты об этом не знаешь? Вот Лепид приехал из Вейи, а знает.

– Потому что я заперся в своем доме!

– И я тоже, но я все же знаю!

– Перестаньте! – крикнул Лепид. – Зная Цицерона, я полагаю, он уже побывал здесь. Я прав?

– Прав. Вот кто счастлив по-настоящему! Он хочет амнистии, – сказал Антоний.

– Нет, тысячу раз нет! – крикнул Долабелла. – Я не дам им уйти от наказания, ведь Цезарь убит!

– Успокойся, Публий, – сказал Лепид. – Поработай мозгами! Если мы не уладим все это тихо-мирно, определенно начнется еще одна гражданская война. А это – последнее, чего все хотят. К тому же нам надо срочно решить вопрос с похоронами Цезаря, для чего следует созвать сенат, чтобы провести эти похороны за государственный счет. Ты видел толпы на Форуме? Они пока не ярятся, но число людей все растет. – Он встал. – Я лучше пойду на Марсово поле и подготовлю своих ребят. Когда соберется сенат? Где?

– Завтра на рассвете, в храме богини Теллус. Там безопасно, – сказал Антоний.

– Я – великий понтифик! – радостно воскликнул Лепид. – Странно, правда? – спросил он с порога. – Когда мы заговорили у меня о том, кто какую смерть предпочел бы, Цезарь ответил «внезапную». Я рад, что его желание исполнилось. Вы можете вообразить его дряхлеющим?

– Он сам закололся бы, – сказал Долабелла угрюмо и сморгнул слезы. – Мне будет его не хватать.

– Цицерон сообщил мне, что убийцы – кстати, они называют себя освободителями – сейчас не в себе, – сказал Антоний. – Поэтому надо бы обходиться с ними помягче. Нажмем на них – они могут и рассердиться. Особенно такие бравые парни, как Децим Брут. Он может поднять войска. Понежней, понежней, Долабелла.

– Лишь на какое-то время, – отрезал Долабелла, готовясь уйти. – Но когда у меня появится хоть малейший шанс, Антоний, они мне заплатят!

Цицерон был доволен всем, кроме убогого красноречия освободителей. Дважды в тот день он убеждал Брута сказать что-нибудь: первый раз на ростре, второй раз на ступенях храма – и слышал унылые, меланхоличные, бесплодные, глупые речи! Когда Брут не ходил кругами вокруг чужих земель, отданных ветеранам, которых он очень любил, он бубнил о том, что освободители не нарушили своих клятв охранять Цезаря, потому что клятвы были уже недействительны. О Брут, Брут! У Цицерона язык чесался выступить самому, прервать дурака, но инстинкт самосохранения брал верх и заставлял его молчать. Сказать по правде, он был также зол, что ему не доверились раньше. Если бы он знал обо всем, то шок и паника никого бы не охватили и большинство обитателей Палатина не запиралось бы в своих домах, боясь переворота и репрессий.

Он много времени провел в разговорах с Антонием, Долабеллой и Лепидом, осторожно добиваясь от них, чтобы они признали, что, в конце концов, убийство диктатора Цезаря не худшее из когда-либо совершенных преступлений.

Когда сенат утром второго дня после смерти Цезаря собрался в храме Теллус на Каринах, освободители не пришли. Они все еще прятались в храме Юпитера Наилучшего Величайшего, по-прежнему отказываясь выходить. Остальные сенаторы были там почти все, кроме Луция Цезаря, Кальвина и Филиппа. Тиберий Клавдий Нерон открыл заседание просьбой воздать особые почести освободителям за то, что они избавили Рим от тирана. Это вызвало гнев у верхних ярусов.

– Сядь, Нерон, никто не просил тебя высказывать свое мнение по поводу чего-либо, – сказал Антоний.

И начал очень разумную, умело построенную речь, которая познакомила почтенных отцов с тем, куда с курульного возвышения станет дуть теперь ветер. Убийство произошло, сделанного не воротишь, и да, поступок, конечно, неправильный, но, без сомнения, люди, убившие Цезаря, руководствовались благими намерениями, и они, разумеется, патриоты. Но самое важное – вдалбливал он в головы сенаторов – не оставить Рим без правительства. Оно должно продолжать действовать во главе со старшим консулом Марком Антонием. Когда некоторые в недоумении посмотрели на Долабеллу, тот просто кивнул в знак согласия.

– Вот чего я хочу и на чем настаиваю, – решительно сказал Антоний. – Очень важно также, чтобы палата подтвердила действенность всех законов и указов Цезаря, включая те, которые он хотел провести, но не успел.

Многие распрекрасно поняли тайный смысл его слов. Когда Антонию нужно будет что-нибудь провернуть, он сделает вид, что этого желал Цезарь. О, как Цицерон хотел ему возразить! Но он не мог, он должен был посвятить свою речь защите освободителей, каковым за благие намерения и благородные помыслы следовало простить излишнее усердие при убийстве. Главное – добиться амнистии! А в конце можно упомянуть и о проектах Цезаря, не проведенных им в жизнь. Поскольку Цезарь по разным причинам не сумел или не счел нужным обсудить их на заседаниях, значит, тут не о чем и говорить.

Собрание выработало резолюцию: правительство должно продолжить свою деятельность под руководством Марка Антония, Публия Корнелия Долабеллы и преторов. Приняли также senatus consultum: освободителей считать патриотами и никаким гонениям не подвергать.

Из храма Теллус старшие магистраты вместе с Авлом Гиртием, Цицероном и тридцатью другими сенаторами пошли в храм Юпитера Наилучшего Величайшего. Там Антоний сообщил грязным, небритым освободителям, что сенат амнистировал их, что они теперь в безопасности и никакие кары им не грозят. О, какое облегчение! Затем все, кто был в храме, поднялись на ростру и публично пожали друг другу руки под угрюмыми взглядами огромной толпы, молчаливой и, похоже, пассивной. Никто не был ни против, ни за.

– Чтобы скрепить наш союз, – сказал Антоний, покидая ростру, – я предлагаю каждому из нас пригласить к себе на обед одного из освободителей. Кассий, ты согласен быть моим гостем сегодня?

Лепид пригласил Брута, Авл Гиртий – Децима Брута, Цицерон – Требония, и так далее, пока всех патриотов не разобрали.

– Я не могу поверить этому! – кричал Кассий Бруту, поднимаясь по лестнице Весталок. – Мы свободны и идем домой!

– Да, – машинально ответил Брут.

Он в этот момент как раз вспомнил, что Порция, возможно, мертва. Вспомнил впервые с тех пор, как вошел в курию Помпея, прогнав от себя раба. Нет, конечно, она жива. Если бы она умерла, Цицерон ему сообщил бы.

Сервилия встретила его возле конторки привратника. Она стояла, как Клитемнестра, убившая Агамемнона. Только топора при ней не было. Клитемнестра! Вот кто его мать.

– Я заперла твою жену, – приветствовала она его.

– Мама, ты не имеешь права! Это мой дом, – проблеял он.

– Это мой дом, Брут, и будет моим, пока я не умру. А твоя жена – чудовище, и она здесь чужая, хотя закон дозволяет ей жить при тебе. Она заставила тебя убить Цезаря.

– Я освободил Рим от тирана, – сказал он, страстно желая хотя бы на этот раз взять над ней верх. Желай, Брут, желай, ибо этому не бывать никогда. – Сенат объявил амнистию освободителям, поэтому я все еще городской претор. И у меня не отняли ни состояния, ни поместий.

Она засмеялась.

– Не говори мне, что ты в это веришь!

– Это факт, мама.

– Убийство Цезаря – вот факт, сын мой. А сенаторские декреты не стоят бумаги, на которой их пишут.

Ум Децима Брута пребывал в таком смятении, что он беспокоился за свой рассудок. Он все еще паниковал! Конечно, одно это указывало, что его мыслительные процессы дают сбой. Паника! Он, Децим Брут, паникует? Он, ветеран многих сражений, не страшившийся самых пиковых ситуаций, глянул на тело Цезаря и испугался. Он, Децим Брут, убежал.

Теперь он собирался обедать у другого ветерана галльской войны, Авла Гиртия, хорошо владевшего и пером, и мечом, и несомненно являвшегося самым преданным сторонником Цезаря. «В следующем году Гиртий стал бы консулом с Вибием Пансой, а может, и станет, если указ Цезаря останется в силе. Но Гиртий – крестьянин, он никто. А я – потомок Юниев Брутов и Семпрониев Тудитанов. Верность – да. Но прежде всего самому себе. Ну и Риму, конечно. Это бесспорно. Я убил Цезаря, потому что он разрушал Рим. Рим моих предков. Никто из нас не хотел видеть, как гибнет Рим. Децим, не лги! Ты сходишь с ума! Ты убил Цезаря, потому что рядом с ним ты был никем. Потому что ты понял: единственный способ заставить людей не забыть твое имя – это убить того, кто всех затмевает. Истина в этом. Радуйся, твое имя теперь внесут во все исторические труды».

Трудно было встретить взгляд серо-сине-зеленых глаз Гиртия. Взгляд очень мирный, но твердый. Твердость преобладала. Однако Гиртий приветливо протянул руку и повел Децима в свой очень милый дом, купленный, как и дом Децима, на долю в галльских трофеях. Они обедали одни – большое облегчение для Децима, который до ужаса боялся присутствия кого-то еще.

Наконец последнее блюдо – и слуги ушли. Остались вино и вода. Гиртий повернулся на своем конце ложа, чтобы удобнее было смотреть на гостя.

– Ну и в ситуацию ты вляпался, – сказал он, наполняя чаши чистым вином, без воды.

– Зачем ты так, Авл? Освободителям объявлена полная амнистия, все пойдет по-старому.

– Боюсь, уже нет. Настоящая диспозиция вещей такова, что прежний порядок не вернется. Все будет по-новому.

От удивления Децим дернулся, окропив пол вином.

– Я тебя не понимаю.

– Пойдем со мной. Я тебе покажу.

Гиртий спустил ноги с ложа, сунул в шлепанцы.

Ничего не понимая, Децим побрел за ним. Они прошли через атрий и вышли на лоджию, откуда был хорошо виден Нижний Форум. Солнце еще не зашло, внизу, насколько хватал глаз, разливалось людское море. Люди просто стояли, молча и почти не двигаясь.

– Ну и что? – спросил Децим.

– Там очень много женщин, но посмотри на мужчин. Посмотри на них внимательно! Что ты видишь?

– Что это мужчины, – ответил Децим, удивляясь все больше.

– Децим, неужели прошло так много времени? Посмотри же на них! Половина мужчин в толпе – старые ветераны, старые соратники Цезаря! Старые по срокам выслуги, но молодые по возрасту. Двадцать пять, тридцать, тридцать пять лет, не старше. Старые, но молодые. По всей Италии разнесся слух, что Цезарь мертв, убит, и они идут в Рим на его похороны. Тысячи ветеранов. Палата даже еще не назначила дату, а посмотри, сколько их там. К тому времени, как Цезаря сожгут, люди Лепида растворятся в этом количестве, как капля в море. – Гиртий вздрогнул и повернулся. – Холодно. Пойдем в дом.

Вернувшись на ложе, Децим приложился к чаше, потом спокойно поднял глаза.

– Ты хочешь моей крови, Авл?

– Для меня потеря Цезаря – большое горе, – ответил Гиртий. – Он был моим другом и благодетелем. Но сделанного уже не вернешь. Мир не закрутится в другом направлении. Тем, кто остался, следует подбиваться друг к другу, иначе начнутся новые гражданские распри, а этого Рим не перенесет. Но, – продолжал Гиртий, вздохнув, – мы образованны, богаты, имеем привилегии и стараемся их удержать. Поэтому, Децим, вас должны беспокоить не такие, как я или Панса, хотя мы и любили Цезаря, а те, что внизу. Я не хочу твоей крови, а вот ветераны – не знаю. Они могут захотеть вашей крови, и если они захотят, то те, в чьих руках власть, вынуждены будут им подыграть. Как только ветераны начнут требовать вашей крови, к ним присоединится и Марк Антоний.

Децима прошиб холодный пот.

– Ты преувеличиваешь!

– Ничуть. Ты служил у Цезаря. Ты знаешь, как солдаты любили его. Это была истинная любовь, чистая и бесхитростная. Она проявлялась во всем, даже в мятежах. Как только Цезаря похоронят, они станут опасны. И Антоний тоже сделается опасным. Или если не он, то кто-либо еще обладающий властью. Долабелла. Скользкий угорь Лепид. Или кто-то, кого мы пока не видим, потому что он скрывается за кулисами.

Еще вина, но лучше не стало.

– Я останусь в Риме, – пробормотал еле слышно Децим.

– Я сомневаюсь, что это хороший выбор. Сенат отменит амнистию, потому что народ и ветераны будут настаивать на этом. Простые люди очень любили его – он был частью их. Поднявшись высоко, он никогда о них не забывал, всегда находил для них теплое слово, всегда останавливался и выслушивал жалобы. Децим, скажи мне, что значит для жителя или для жительницы Субуры абстрактное понятие «политическая свобода»? Их голоса даже не считают на выборах центурий, народных или плебса. А Цезарь жил там, он свой среди них. Никто из нас никогда не был своим среди них и никогда не будет.

– Покинув Рим, я признаю свою вину.

– Это так.

– Антоний сильный. И добр к нам.

– Децим, не доверяй Марку Антонию!

– Уверен, что на него можно положиться, – возразил Децим, зная то, чего не знал Гиртий: Марк Антоний тоже вложил свою лепту в убийство Цезаря, у него тоже рыльце в пушку.

– Я верю, что он хочет защитить тебя. Но народ и ветераны ему не позволят. Кроме того, Антоний жаждет власти. Такой же, какая была сосредоточена в руках Цезаря, а любого, кто стремится к этому, может постигнуть та же судьба. Это убийство создало прецедент. Антоний станет бояться, что он будет следующей жертвой. – Гиртий прочистил горло. – Я не знаю, что он сделает, но что бы ни сделал, поверь мне, освободителям это на пользу не пойдет.

– Ты намекаешь на то, – медленно проговорил Децим, – что освободителям нужно найти достойный, законный предлог убраться из Рима. Для меня это просто. Я немедленно могу отправиться в свою провинцию.

– Уезжай. Но учти, ты не сможешь долго удерживать за собой Италийскую Галлию.

– Чепуха! Палата внесла предложение поддержать все постановления Цезаря, а Цезарь отдал Италийскую Галлию мне.

– Поверь, Децим, ты будешь управлять этой провинцией ровно столько, сколько позволят Антоний и Долабелла.

Придя домой, Децим Брут написал Бруту и Кассию. В письме он пересказал то, что говорил ему Гиртий, и, снова впав в панику, объявил, что покидает Рим и даже Италию. Его ждет провинция, и он укроется в ней.

По мере того как он писал, письмо становилось все более и более сумбурным. Он выдвинул идею повальной миграции освободителей на Кипр или в самые отдаленные районы испанской Кантабрии. Что им остается делать, как не бежать? У них нет такого генерала, как Помпей Магн, нет влияния ни на легионы, ни на иноземных правителей. Рано или поздно их объявят врагами народа, что будет стоить им либо голов, либо, в лучшем случае, гражданства с вечной ссылкой без каких-либо средств. Пускай, кто может, попробует повлиять на Антония, пусть уверит его, что ни один освободитель не помышляет убить вслед за Цезарем консулов и что никаких планов захвата у них тоже нет.

Письмо заканчивалось просьбой о встрече только втроем и с глазу на глаз. В пятом часу ночи, а где – решайте сами.

Они встретились в доме Кассия, говорили шепотом, за закрытыми ставнями, на случай если к окну подберется какой-нибудь чересчур любопытный слуга. Брут и Кассий были поражены, до какой степени страх овладел их сообщником, они даже подумали, что он сам не знает, что говорит. Вероятно, предположил Кассий, Гиртий по каким-то своим причинам просто решил припугнуть их, заставить бежать. Бегство означает признание своей вины. Поэтому нет, Брут и Кассий не уедут из Рима, и они отказываются объединять свои финансы или ценные бумаги.

– Поступайте как знаете, – сказал Децим, поднимаясь. – Уезжайте или оставайтесь, мне теперь все равно. Я, как только соберусь, уеду в свою провинцию, в Италийскую Галлию. Если я там хорошо закреплюсь, Антоний и Долабелла решат оставить меня в покое. Хотя я думаю, что сумею обезопасить себя и сам, тайком набрав небольшое войско из тамошних ветеранов. Просто на всякий случай.

– О, это ужасно! – крикнул Брут Кассию, когда одержимый страхом Децим ушел. – Моя мать желает мне зла, Порция не сказала и двух разумных слов. Кассий, удача покинула нас!

– Децим не прав, – уверенно возразил Кассий. – Я обедал у Антония, поэтому могу уверить тебя, что оснований для беспокойства у нас с тобой нет. Кстати, поразительно, что и Антоний хотел смерти Цезаря, – зубы его блеснули в улыбке, – хотя даже не знал содержание его завещания.

– Ты пойдешь на завтрашнее заседание сената? – спросил Брут.

– Конечно. Мы все должны… нет, фактически мы обязаны быть там. И не волнуйся, Децим там тоже будет, поверь.

Луций Пизон созвал сенат, чтобы обсудить похоронный вопрос. Неуверенно войдя в грязное помещение храма Теллус, освободители не ощутили открытой враждебности, хотя заднескамеечники старались не подходить к ним, кроме тех случаев, когда нельзя было этого избежать. Похороны Цезаря решили провести через два дня, двадцатого марта.

– Хорошо, – сказал Пизон и посмотрел на Лепида. – Марк Лепид, в городе спокойно?

– Город спокоен, Луций Пизон.

– Тогда, может быть, Пизон, ты публично прочтешь завещание Цезаря? – спросил Долабелла. – Я думаю, в нем указано, кому и что достается.

– Пойдемте на ростру, – сказал Пизон.

Сенаторы, как один, поднялись и пошли к ростре, с трудом проталкиваясь сквозь толпу. Съежившийся, объятый страхом, дрожащий Децим с болью отметил, что Гиртий был прав. Множество ветеранов, и сегодня их больше, чем вчера. Тут же толклись и завсегдатаи Форума, люди, которые знали всех представителей первого класса в лицо. Когда за Антонием и Долабеллой на ростру поднялись оба Брута и Кассий, эти люди шепотом стали называть их имена менее осведомленным соседям. Поднялся ропот, но Долабелла, Лепид и Антоний принялись столь демонстративно выказывать этим троим знаки дружеского расположения, что ропот утих.

Луций Кальпурний Пизон полностью прочитал завещание, в котором Гай Октавий не только объявлялся наследником, но и было сказано, что Цезарь официально усыновляет его и что отныне он будет известен как Гай Юлий Цезарь. Шепот удивления пролетел по толпе. Кто таков этот Гай Октавий? Завсегдатаи Форума могли бы многое порассказать о родне этого юноши, но его самого никто не видел в глаза. Когда в числе второстепенных наследников упомянули Децима Брута, снова поднялся ропот, но Пизон быстро перешел к самому интересному. Триста сестерциев оставляется каждому римскому гражданину, а сад Цезаря по ту сторону Тибра переходит в общественное пользование. Новость была встречена настороженным молчанием. Никто не крикнул, никто ничего не бросил в воздух, никто не зааплодировал. После того как Пизон закончил чтение и объявил дату похорон, сенат быстро покинул ростру. Каждый сенатор ушел в сопровождении шести солдат Лепида.

Все выглядело так, словно весь мир ждал похорон Цезаря, словно ни один мужчина, ни одна женщина в Риме не были еще готовы сделать какие-то выводы, пока не закончится церемония, подводящая в его жизни черту. Даже когда Антоний на другой день объявил сенату в храме Юпитера Статора, что он навсегда исключает из конституции должность диктатора, только Долабелла отреагировал с энтузиазмом. Апатия, везде апатия! А толпы росли и росли. С наступлением темноты весь Форум и улицы, прилегающие к нему, были залиты светом ламп и костров. Обеспокоенные жители окружающих инсул не спали всю ночь, боясь пожара.

Они с облегчением вздохнули только тогда, когда забрезжил рассвет погребального дня.

Специальный алтарь возвели напротив Общественного дома и небольшого храма Весты. Эта точная, но меньших размеров копия храма Венеры Прародительницы с форума Юлия была сделана из дерева, покрашенного под мрамор. Над ним помещалась платформа, к которой вели деревянные же ступени. Ее опоры выглядели как колонны.

После продолжительных консультаций с сенатом Луций Цезарь и Луций Пизон, ответственные за проведение похорон, решили, что ростра не очень удачное место для публичной демонстрации тела и для произнесения надгробного слова. Центр Форума все-таки более подходящая точка. Оттуда траурная процессия может, не рассекая толпу, повернуть прямо на Тускуланскую улицу, чтобы через Велабр выйти к Фламиниеву цирку, войти туда и обойти его целиком. Пятьдесят тысяч одних только дешевых мест в нем дадут гражданам Рима хорошую возможность проститься с самым достойным из его сыновей. А потом колонна двинется к Марсову полю, где состоится кремация. Несколько сотен носилок с ароматическими веществами, купленными на средства государства, будут брошены в погребальный костер.

Процессия начала свое шествие от Церолитного болота, возле которого хватало места, чтобы построиться всем. У Общественного дома похоронные дроги должны были к ней примкнуть. Две тысячи легионеров Лепида оттесняли от Священной дороги толпу.

Пятьдесят позолоченных черных колесниц, запряженных парами черных коней, везли актеров, державших в руках восковые маски предков Цезаря, начиная от Венеры, Марса, Энея, Юла и Ромула и вплоть до его дядьев по браку, каковыми являлись Гай Марий и Луций Корнелий Сулла. Колесницы спустились с Велии и встали тройным полукругом перед алтарем. Добрая сотня носилок, нагруженных ладаном, мирром, нардом и другими редкими благовониями, отделяла их задний ряд от толпы. За носилками в качестве дополнительного барьера плечом к плечу стояли солдаты. Одетые в черное профессиональные плакальщицы били себя в грудь, рвали на себе волосы, испускали жуткие вопли и пели погребальные песни.

Толпа собралась гигантская, впервые со времен Сатурнина. Когда Цезарь на погребальных дрогах появился в дверях царской обители, раздался стон, потом общий вздох, подобный трепету мириад листьев. Луций Цезарь, Луций Пизон, Антоний, Долабелла, Кальвин и Лепид несли его, каждый в черной тунике и черной тоге. Пропустив дроги, массы сомкнулись. Солдаты, спинами упиравшиеся в носилки, стали тревожно переглядываться, чувствуя, как те закачались и затрещали, когда толпа насела на них. Их беспокойство передалось коням, они стали переминаться, что, в свою очередь, внушило тревогу актерам.

Цезарь сидел прямо на черных подушках, одетый как великий понтифик. На голове corona civica, лицо спокойное, глаза закрыты. Он проплывал над толпой, как могущественный властелин, ибо все шестеро носильщиков дрог были людьми рослыми и держались с великим достоинством, присущим только аристократам самого высокого ранга, каковыми они, собственно, и являлись.

Дроги осторожно подняли по ступеням, сохраняя их в горизонтальном положении. Цезарь даже не шелохнулся. Теперь, с платформы, он был хорошо виден всем.

Марк Антоний подошел к краю платформы, посмотрел на океан лиц, отметив присутствие многих евреев с их длинными пейсами и бородами, иноземцев всех видов и ветеранов, к чьим черным тогам были прикреплены ветки лавра. Римляне, всегда носившие на публике белые тоги, просто терялись сейчас среди них, и толпа была черной. Как и подобает случаю, подумал Антоний, готовясь произнести надгробную речь, лучшую в своей жизни, перед самой большой аудиторией со времен Сатурнина.

Но эта речь так и не была произнесена. Как только Антоний сказал, что смерть Цезаря будет оплакивать весь Рим, из тысяч глоток вырвался душераздирающий крик. Толпа зашевелилась, ее пронизали конвульсии. Стоявшие впереди вцепились в носилки с благовониями, кони в колесницах попятились, актеры смертельно перепугались. Внезапно в воздух взлетели куски дерева, коры, смолы, и все это падало на платформу. Миг – и алтарь был завален. Все носильщики дрог, включая Антония, слетели вниз по ступеням с платформы и побежали к Общественному дому.

Кто-то кинул факел, и взметнулся столб пламени. Цезарь горел на Форуме, как и его дочь. По желанию народа, а не по декрету сената.

После дней затяжного молчания толпа кричала, требуя крови:

– Убить их! Убить их! Убить их!

Но взрыва не было. Требуя крови освободителей, люди стояли, глядя, как погребальная платформа, погребальные дроги и погребальный алтарь превращаются в стену огня. Никто не двигался, пока пламя не замерло и весь Рим не наполнился одурманивающим, восхитительным запахом благовоний. И только тогда гнев прорвался и обратился в жажду насилия. Не обращая внимания на легионеров Лепида, массы ринулись во все стороны в поисках жертв. Освободители! Где освободители? Смерть освободителям! Многие бросились на Палатин, но двери домов вдоль узких улочек были заперты, и никто не знал, за какой из них прячется освободитель. Один завсегдатай Форума, обезумев от горя, увидел стремглав бегущего к себе Гая Гельвия Цинну, сенатора-поэта, и принял его за другого Цинну, Луция Корнелия, который когда-то приходился Цезарю шурином и, по слухам, был одним из освободителей. Ни в чем не виновного Гельвия Цинну буквально разорвали на клочья.

С наступлением ночи, не найдя больше подходящей жертвы, плачущие, страдающие толпы разошлись.

Римский Форум остался пуст под покровами ароматного дыма.

Утром служащие похоронной конторы собрали прах Цезаря, все мельчайшие фрагменты обуглившихся костей, какие только сумели найти, и положили в золотую урну, инкрустированную драгоценными камнями.

На рассвете нового дня все увидели, что почерневшие плиты площади там, где стояли алтарь и платформа, покрыты маленькими букетиками ранних весенних цветов, маленькими деревянными куколками и маленькими шерстяными шариками. Вскоре из этих букетиков, куколок и шариков образовалась горка высотой в фут. Цветы несли женщины, куколки – римские граждане, а шарики приносили рабы. Эти приношения помимо специального религиозного значения демонстрировали, насколько велика любовь к Цезарю у разных слоев горожан. Из пяти классов римского общества только первый класс не испытывал к нему любви. А неимущие, не входившие даже в самый низший из классов, любили его больше всех. Рабы вообще не считались людьми – отсюда одни только шарики. Но их было ничуть не меньше, чем куколок.

Кто может сказать, почему одних людей любят, а других – нет? Для очень сердитого Марка Антония это была тайна, которую он и не надеялся разгадать. Впрочем, если бы он спросил Гиртия, Гиртий сказал бы, что любой человек, хотя бы раз увидевший Цезаря, запоминал его навсегда. Что тот обладал некой особенно мощной притягательной силой, которой нет названия, но которой обладал каждый легендарный герой.

Раздраженный Антоний приказал убрать цветы, куклы и шарики, но совершенно напрасно: после уборки их появилось в два раза больше. Сбитый с толку, Антоний вынужден был сдаться и закрыть глаза на вереницы людей, стекавшихся к месту сожжения Цезаря, чтобы помолиться ему и возложить свои дары.

Через три дня после похорон рассвет осветил великолепный мраморный алтарь, возникший на месте сожжения Цезаря, а цветы, куклы и шарики покрывали весь Форум до ростры.

Через восемь дней после похорон за алтарем словно сама собой воздвиглась двадцатифутовая колонна из чистого белого проконнесского мрамора. Все работы велись по ночам. А солдаты Лепида закрывали на это глаза. Так они протестовали против случившегося. Они тоже любили Цезаря. Цезаря, которому поклонялся, как богу, почти весь Рим.

Луций Цезарь не видел всего этого. С трудом обустроившись в паланкине, он покинул Рим и отправился на свою неаполитанскую виллу. Но по пути посетил Клеопатру.

Дворец почти опустел. Остались холодный полированный камень и деревянные обрешетки. Баржи уже везли вещи в Остию.

– Ты болен, Луций? – с тревогой спросила она.

– У меня болит душа, Клеопатра. Я не могу находиться в городе, который позволяет двум явным убийцам рядиться в тоги с пурпурной каймой и оставаться преторами.

– Брут и Кассий? Но знаешь, мне кажется, что никаких дел они еще не вершат.

– Они не посмеют, пока ветераны не уйдут из Рима. Ты слышала, что убили бедного Гельвия Цинну? Пизон безутешен.

– Вместо другого Цинны, да. А тот, другой Цинна и вправду убийца?