Текст книги "Падение титана, или Октябрьский конь. Книга 2"

Этот «хлыст» выполнял особую миссию. Считались, что одно его прикосновение прогоняет бесплодие. Поэтому все бездетные мужчины и женщины со слезами молили пропустить их к бегущим, надеясь, что и на них опустится окровавленный кнут. Антоний лично знал один такой факт. Мать Фульвии, Семпрония, дочь Гая Гракха, до тридцати девяти лет оставалась бесплодной. Не зная, что еще можно сделать, она посетила Луперкалии, и ее там ударили. Через девять месяцев она родила Фульвию, своего единственного ребенка. Поэтому Антоний энергично размахивал своим «кнутом», стараясь задеть им как можно больше народу, хохоча, останавливаясь, чтобы выпить воды, предлагаемой какой-нибудь доброй душой, искренне радуясь.

Но люд бодрили не только удары. Завидев Антония, толпа исступленно взвыла, почти теряя сознание. Потому что из всех луперков он один не потрудился прикрыть свои гениталии шкурой. Все могли видеть самый внушительный пенис и самую большую мошонку в Риме. Уже одно это было целительным. Все были в восторге. «О-о-о, ударь и меня! Ударь и меня!»

Заканчивая пробег, луперки устремились вниз по холму к Нижнему Форуму, опять же с Антонием во главе. Там, на ростре, в курульном кресле сидел Цезарь-диктатор, на этот раз не погруженный в чтение документов. Он тоже смеялся и перешучивался с народом, заполнявшим арену, а увидев Антония, сказал что-то такое (явно по поводу ошеломляющих гениталий!), что все вокруг попадали со смеху. Остроумный mentula этот Цезарь, никто не может этого отрицать. Ну, Цезарь, прими и ты удар!

Добежав до ростры, Антоний сунул левую руку в толпу и что-то из нее выхватил. Бегом поднявшись на ростру, он встал позади Цезаря и повязал белую ленту на его голову, увенчанную дубовым венком. Цезарь среагировал молниеносно. Он сорвал ленту, не повредив дубовых листьев, встал, высоко вскинул вверх диадему и громовым голосом прокричал.

– Юпитер Наилучший Величайший – единственный царь Рима!

Раздались оглушительные аплодисменты, но Цезарь поднял обе руки, призывая к тишине.

– Гражданин, – обратился он к стоявшему внизу молодому пареньку в тоге, – снеси это в храм Юпитера Наилучшего Величайшего и положи у подножия его статуи как дар от меня.

Народ снова зааплодировал, когда молодой человек, явно смущенный, но гордый оказанной ему честью, поднялся на ростру, чтобы взять ленту. Цезарь улыбнулся ему, сказал несколько слов, которых никто не услышал, и тот, как в тумане, сошел вниз и направился вверх по склону Капитолийского холма к храму.

– Ты еще не закончил свой бег, Антоний, – сказал Цезарь префекту луперков, стоявшему рядом. Грудь того вздымалась, как и чуть приподнятый пенис, отчего женщины визжали как сумасшедшие. – Или ты хочешь последним прибежать к Регии? После того как ты примешь ванну и прикроешься, у тебя будет другая работа. Созови сенат в курии Гостилия завтрашним утром.

Сенаторы собрались, дрожа от страха, но увидели, что Цезарь выглядит как обычно.

– Пусть запишут на бронзе, – сказал он ровным голосом, – что в день празднования Луперкалий, в год консульства Гая Юлия Цезаря и Марка Антония, консул Марк Антоний предложил Цезарю диадему и Цезарь публично отказался принять ее, к великой радости народа Рима.

– Хорошо обыграно, Цезарь! – искренне похвалил Антоний, когда палата перешла к рассмотрению других вопросов. – Теперь весь Рим видел, что ты отказываешься носить диадему. Признайся, что я оказал тебе большую услугу.

– Пожалуйста, Антоний, ограничь этим свою филантропию. Иначе одна из твоих голов может расстаться с тобой. Мне только узнать бы, которая из них мыслит.

Двадцать два человека – не очень-то много, но очень трудно собрать всех под одной крышей, чтобы провести собрание клуба «Убей Цезаря». Никто из его членов, естественно, заговорщиком себя не считал, но никто из них не имел и столь просторной столовой, способной вместить так много гостей. А ветреная погода не позволяла им расположиться в саду перистиля или, скажем, в общественном парке. Кроме того, сознание вины и дурные предчувствия не добавляли желания толочься вместе у всех на виду, пусть даже и в кулуарах сената.

Если бы Гай Требоний не был известным плебейским трибуном, вызывавшим чрезвычайные симпатии плебса, клуб бы совсем захирел. К счастью, Требоний не только являлся таковым, но и занимался проверкой сданных в архив протоколов коллегии, хранившихся под храмом Цереры на Авентинском холме. Там, в одном из самых красивых святилищ Рима, клуб и стал собираться. Но незаметно, с наступлением темноты, и очень редко, чтобы у домашних не появлялось желания узнать, куда это ходит по вечерам супруг, или сын, или зять.

Как и у большинства храмов, фасад изящного храма Цереры был скрыт колоннами со всех четырех сторон. Окон в нем не имелось, а вход плотно закупоривался двойными бронзовыми дверями. Когда они закрывались, внутри делалось совершенно темно. А еще это означало, что там никого нет. Целла храма была такой огромной, что двадцатифутовая статуя богини легко вписывалась в ее объем. В руках – снопы пшеницы-двузернянки, платье сплошь разрисовано цветами всех видов, от роз до фиалок и анютиных глазок. На золотых волосах венок из таких же цветов, у ног лежат рога изобилия с фруктами. Однако самая удивительная черта святилища – гигантская фреска, на которой похотливый Плутон, бог подземного царства, уносит Прозерпину, чтобы затем изнасиловать и увлечь в царство теней. А плачущая, растрепанная Церера одиноко мечется в сухих, обдуваемых зимними ветрами полях, тщетно ища свою дочь.

В этот раз члены клуба собрались поздно вечером через два дня после приказа Цезаря запечатлеть на бронзе тот факт, что он отказался от диадемы. Собравшиеся были крайне раздражены, некоторые тихо паниковали. Вглядываясь в их лица, Требоний с тревогой прикидывал, удастся ли ему удержать их от повального бегства по норам.

Первым заговорил Кассий:

– Меньше чем через месяц Цезарь уедет, а у нас до сих пор нет никаких свидетельств того, что хотя бы кто-то из вас серьезно относится к нашему делу. Одни только разговоры! А нам нужны действия!

– А тебе удалось поговорить с Марком Брутом? – язвительно спросил Стай Мурк. – На карту поставлено больше, чем какие-то действия, Кассий! Я уже давно должен быть в Сирии, и наш хозяин косится на меня, словно бы спрашивая, почему я еще тут! Мой друг Кимбр может сказать то же самое.

Резкость Кассия была прямым следствием его неудачного подъезда к Бруту. Страсть к Порции и непрекращавшаяся война между Порцией и Сервилией съедала у Брута практически все время. Страдала даже коммерция, где уж тут думать о чем-либо другом!

– Дайте мне еще один рыночный интервал, – резко сказал он. – Если не выйдет, забудем о Бруте. Но меня волнует не это. Убить Цезаря недостаточно. Нам нужно убить Антония и Долабеллу. И еще Кальвина.

– Сделай это, – спокойно сказал Требоний, – и нас объявят злодеями, а потом отправят в вечную ссылку без единого сестерция, если вообще не снесут голову. Новая гражданская война невозможна, потому что в Италийской Галлии нет легионов, которые Децим мог бы использовать, а легионы, расположенные между Капуей и Брундизием, сейчас плывут в Македонию. Кроме того, это не заговор с целью свержения правительства Рима, это клуб единомышленников, поставивших своей целью избавиться от тирана. Убив только Цезаря, мы сможем утверждать, что действовали правильно, в пределах закона и в соответствии с mos naiorum. Убьем консулов – и мы преступники, как ни крути.

Марк Рубрий Руга был «пустым местом» в роду, давшем Риму губернатора Македонии, не поладившего с молодым Катоном. У него не было ни морали, ни этики, ни принципов.

– Зачем нам все это? – спросил он. – Почему мы не можем где-нибудь подстеречь Цезаря, убить его и никому о том не сказать?

Тишина окутала всех, словно плотное одеяло. Наконец Требоний подал голос:

– Мы достойные люди, Марк Рубрий, вот почему. А есть ли честь в простом убийстве? Сделать это и не признаться? Нет! Никогда!

Вопли согласия, вырвавшиеся из каждой глотки, заставили Рубрия Ругу сжаться и отодвинуться в темноту.

– Я думаю, Кассий прав, – сказал Децим Брут, с презрением взглянув на Рубрия Ругу. – Антоний и Долабелла будут потом охотиться за нами. Они слишком привязаны к Цезарю.

– Хватит, Децим, как ты можешь говорить такое об Антонии? Он ведь немилосердно долбит Цезаря, – возразил Требоний.

– У него свои цели, Гай, не наши. Не забывай, он поклялся Фульвии своим предком Геркулесом, что никогда не тронет Цезаря, – заметил Децим. – И это делает его вдвойне опасным. Если мы убьем Цезаря и оставим Антония живым, он будет считать, что вскоре наступит его черед.

– Децим прав, – решительно сказал Кассий.

Требоний вздохнул.

– Идите по домам. Все. Мы соберемся здесь вновь через рыночный интервал. В надежде, Кассий, что ты приведешь с собой Брута. Сосредоточься на этом, а не на кровопролитии, в результате которого никто из нас не удержится на курульных постах, а Рим будет ввергнут в хаос.

Поскольку ключ был у Требония, он дождался, пока все уйдут – кто группами, кто поодиночке. Задул все лампы, последнюю взял в руку. План обречен, думал он, ничего не получится. Они сидят, прислушиваясь, вскакивая при малейшем шуме, не предлагают ничего дельного, что стоило бы послушать. Овцы. Бе-е-е, бе-е-е, бе-е-е. Даже такие, как Кимбр, Аквила, Гальба, Базил. Овцы. Как могут двадцать две овцы убить льва?

На следующее утро Кассий пошел в дом Брута, который был рядом, за углом. Он сразу прошел в кабинет, запер дверь и встал, глядя на недоумевающего Брута.

– Сядь, шурин, – сказал он.

Брут сел.

– В чем дело, Гай? У тебя такой странный вид.

– Вполне понятно, если учесть, в каком положении находится Рим! Брут, когда ты поймешь, что Цезарь уже и вправду является царем Рима?

Округлые плечи опустились. Брут посмотрел на руки и вздохнул.

– Конечно, я думал об этом. Он прав, когда говорит, что «рекс» – это лишь слово.

– И как ты собираешься поступить?

– Поступить?

– Да, поступить. Брут, во имя твоих блистательных предков, проснись! – крикнул Кассий. – Ведь не зря же именно в этот момент в Риме находится человек, потомок и первого Брута, и Сервилия Ахалы! Почему ты упорно не хочешь осознавать, в чем твой долг?

Черные глаза округлились.

– Долг?

– Долг, долг, долг! Твой долг – убить Цезаря.

Брут широко открыл рот, лицо превратилось в маску ужаса.

– Мой долг – убить Цезаря? Цезаря?!

– Неужели ты только и можешь, что превращать услышанное в вопросы? Если Цезарь не умрет, Рим никогда не станет снова Республикой. Он уже царь, он уже установил монархию! Если оставить его в живых, он назначит наследника, к которому перейдет диктаторство. Но в Риме есть еще честные люди, жаждущие убить Цезаря Рекса. Включая меня.

– Кассий, нет!

– Кассий, да! Децим, еще один Брут. Гай Требоний. Кимбр. Стай Мурк. Гальба. Понтий Аквила. Двадцать два человека, Брут! Нам нужен ты, двадцать третий!

– Юпитер, Юпитер! Я не могу, Кассий! Я не могу!

– Конечно можешь! – крикнул Кассий.

В дверь, выходящую на колоннаду, вошла Порция. Лицо и глаза ее сияли.

– Кассий, это единственное, что надо сделать! И Брут будет с вами!

Оба во все глаза смотрели на нее: Брут – в смятении, Кассий – с недобрым чувством. Почему он не подумал о колоннаде?

– Порция, поклянись телом своего отца, что никому не скажешь ни слова! – воскликнул он.

– С удовольствием поклянусь! Я не дура, Кассий, я знаю, как это опасно. Но решение очень правильное! Убить царя и вернуть Республику, которую так любил Катон! И кто лучше сделает это, чем мой Брут? – Она заходила по комнате, дрожа от радости. – Да, правильно! О, только подумать, что я смогу помочь отомстить за отца и вернуть нашу Республику!

Брут наконец обрел дар речи.

– Порция, ты же знаешь, что Катон не одобрил бы этого! Никогда не одобрил бы! Убийство? Разве Катон простил бы убийство? Это неправильно! Это противоречит всему, чем он жил! Да, он всю жизнь боролся с Цезарем, но никогда и не помышлял об убийстве! Это… это унизило бы его, очернило бы память о нем и разрушило образ героя!

– Ты не прав, не прав, не прав! – пронзительно закричала она, нависая над ним, как ангел-воитель со сверкающими глазами. – Ты боишься, Брут? Разумеется, мой отец одобрил бы этот шаг! Когда он был жив, Цезарь лишь угрожал республиканским устоям. Он был насильником нашей свободы, но не ее палачом! А теперь он палач! И теперь Катон думал бы так же, как я, как Кассий и как все честные свободолюбивые люди!

Брут зажал уши ладонями и выбежал из кабинета.

– Не беспокойся, я заставлю его, – сказала Порция Кассию. – Он исполнит свой долг.

Она сжала губы, нахмурилась.

– Я точно знаю, как поступлю. Брут – мыслитель. Его нужно убеждать, убеждать, не давая времени поразмыслить. Надо устроить все так, чтобы он больше боялся не сделать этого, чем сделать. Ха! – победно воскликнула она и вышла, оставив Кассия стоять в восхищении.

– Копия Катона, – прошептал он.

– Что, в конце концов, происходит? – спросила Сервилия на следующий день. – Посмотрите на это! Позор!

На деревянном бюсте архаично бородатого первого Брута темнела надпись: «БРУТ, ПОЧЕМУ ТЫ ЗАБЫЛ МЕНЯ? Я ПРОГНАЛ ПОСЛЕДНЕГО ЦАРЯ РИМА!»

С пером в руке Брут вышел из кабинета, готовый в сотый раз утихомирить жену и мать. Жены не было, а мать разорялась по неизвестной причине. О Юпитер!

– Краска! Краска! – гневно кричала Сервилия. – Понадобится ведро скипидара, чтобы удалить ее, но с ней сойдет и основное покрытие! Кто это сделал? И что значит «Почему ты забыл меня?» Дит! Дит! – крикнула она, уходя.

Но это было только начало. Когда Брут, окруженный толпой клиентов, пошел на Форум к трибуналу городских преторов, он снова увидел надпись, теперь на здании: «БРУТ, ПОЧЕМУ ТЫ СПИШЬ? БРУТ, ПОЧЕМУ ТЫ ПОДВОДИШЬ РИМ? БРУТ, ГДЕ ТВОЯ ЧЕСТЬ? БРУТ, ПРОСНИСЬ!»

На статуе первого Брута, стоявшей рядом со статуями царей Рима, тоже возникла надпись: «БРУТ, ПОЧЕМУ ТЫ ЗАБЫЛ МЕНЯ? Я ВЫГНАЛ ПОСЛЕДНЕГО ЦАРЯ РИМА!» А на статуе Сервилия Ахалы, стоявшей рядом, было начертано: «БРУТ, РАЗВЕ ТЫ НЕ ПОМНИШЬ МЕНЯ? Я УБИЛ МЕЛИЯ, КОГДА ОН ЗАХОТЕЛ СТАТЬ ЦАРЕМ!»

На рынке закончился скипидар. Брут вынужден был послать слуг искать по всему Риму едкую жидкость с резким запахом, цена на которую вдруг подскочила.

Он был в ужасе, в основном потому, что Цезарь, от глаз которого ничто не ускользало, заметит эти надписи и начнет выяснять, какую они преследуют цель. Что не было тайной для Брута. Он твердо знал: таким способом его принуждают убить пожизненного диктатора Рима.

И на рассвете нового дня, когда Эпафродит впускал в дом клиентов, надписи опять появились. Не только на испорченном скипидаром бюсте первого Брута, но и на собственном бюсте Брута: «СВЕРГНИ ЕГО, БРУТ!» А бюст Сервилия Ахалы гласил: «Я УБИЛ МЕЛИЯ! НЕУЖЕЛИ Я ЕДИНСТВЕННЫЙ ПАТРИОТ В ЭТОМ ДОМЕ?» Аккуратными печатными буквами через всю мозаичную панель стены атрия шло: «И ТЫ СМЕЕШЬ НАЗЫВАТЬ СЕБЯ БРУТОМ? ПОКА ТЫ НЕ НАНЕСЕШЬ УДАР, ЭТО БЛИСТАТЕЛЬНОЕ, БЕССМЕРТНОЕ ИМЯ НЕ ПРО ТЕБЯ!»

Сервилия визгливо кричала, топала ногами, Порция дико хохотала, клиенты в недоумении толклись в атрии, а бедный Брут чувствовал себя одним из тех несчастных, которых лемуры, сбежавшие из подземного мира, пытаются свести с ума.

Порция постоянно изводила его. Вместо того чтобы ночами блаженствовать, лаская желанное женское тело, он тоскливо лежал рядом с сердитой мегерой, твердившей без умолку одно и то же.

– Нет, я отказываюсь! – повторял он снова и снова. – Я не хочу убивать!

Наконец она буквально затащила его в свою гостиную, бросила в кресло и выхватила небольшой нож. Думая, что она хочет опробовать орудие на нем, Брут отпрянул, но Порция подняла платье и всадила нож в свое белое полное бедро.

– Видишь? Видишь? Ты можешь бояться нанести удар, Брут, а вот я не боюсь! – выкрикнула она.

Из раны брызнула кровь.

– Хорошо, хорошо, хорошо! – ахнул он, мертвенно-бледный. – Хорошо, Порция, ты победила! Я сделаю это! Я ударю его!

Порция потеряла сознание.

Вот так и случилось, что клуб «Убей Цезаря» заполучил себе в лидеры Марка Юлия Брута Сервилия Цепиона. Он не смел больше отказываться и был в ужасе оттого, что кампания Порции разворошила весь Рим.

– Я не слепая и не глухая, Брут, – сказала ему Сервилия, после того как от Порции ушел хирург. – И я не глупа. Все это направлено против Цезаря, да? Кто-то планирует его убийство, но хочет при этом прикрыться тобой, твоим именем? А теперь я настаиваю, чтобы меня посвятили в подробности. Говори, Брут, или я тебя пришибу.

– Я не знаю ни о каком заговоре, мама, – выдавил из себя Брут и даже сумел взглянуть ей в глаза. – Кто-то пытается испортить мою репутацию, дискредитировать меня в глазах Цезаря. Кто-то злобный и сумасшедший. Подозреваю, что это Матиний.

– Матиний? – удивилась она. – Твой собственный управляющий?

– Он присваивал деньги. Я уволил его несколько дней назад. Но забыл сказать Эпафродиту, чтобы его не пускали в дом. – Он робко улыбнулся. – Все вышло так неожиданно.

– Понимаю. Продолжай.

– Теперь, когда Эпафродиту все сказано, мама, я думаю, никаких надписей больше не будет, вот увидишь, – продолжал Брут, обретая уверенность.

Матиний действительно присваивал деньги, и Брут действительно уволил его, что оборачивалось большой удачей. Забрезжил шанс выкрутиться.

– Мало того, я сегодня утром увижу Цезаря и объясню ему все. Я нанял бывших гладиаторов, чтобы те день и ночь охраняли статуи и мой трибунал. Кампании Матиния, направленной на то, чтобы поссорить меня с Цезарем, будет положен конец.

– В этом есть смысл, – медленно проговорила Сервилия.

– И нечего искать его в чем-то другом, – нервно хихикнул он. – Ты действительно вообразила, что я способен убить Цезаря?

Она расхохоталась, запрокинув голову.

– Убить? Такая мышь, как ты? Кролик? Червь? Бесхребетное существо? Ничтожество, подкаблучник? Я могу допустить, что она может убить, но ты? Легче поверить в то, что свиньи летают.

– Вот именно, мама.

– Не стой, не гляди на меня как полоумный! Иди к Цезарю, прежде чем он обвинит тебя в намерении его убить.

Брут сделал то, что ему велели, как делал всегда. В конце концов, разве это не лучший выход из всех положений?

– Вот что произошло, Цезарь, – сказал он пожизненному диктатору в Общественном доме, в его кабинете. – Прошу прощения за причиненное тебе беспокойство.

– Это заинтриговало меня, Брут, но никак не обеспокоило. Почему мысль о смерти должна волновать человека? Осталось так мало, чего бы я не сделал или не достиг в своей жизни, хотя мне хотелось бы прожить еще достаточно, чтобы завоевать Парфянское царство. – Светло-голубые глаза постоянно слезились. Объем необходимых дел в эти дни был слишком велик даже для Цезаря. – Если оно не будет завоевано, наш западный мир рано или поздно пожалеет об этом. Признаюсь, мне не жаль будет покинуть Рим. – Улыбка озарила глаза. – Неправильные слова в устах человека, который мечтает стать царем, а? О, Брут, да кто же, находясь в здравом уме, захочет править вздорными, капризными, колючими римлянами? Только не я!

Брут сморгнул внезапно выступившие слезы, опустил ресницы.

– Хорошо сказано, Цезарь. Я тоже не хотел бы быть царем. Беда в том, что надписи породили слухи, будто существует заговор с целью убить тебя. Пожалуйста, призови опять своих ликторов.

– Не думаю, что это хорошая мысль, – весело сказал Цезарь, провожая посетителя. – Если я так поступлю, народ решит, что я испугался, а я не могу этого допустить. В этой истории хуже всего то, что слухи дошли до Кальпурнии и она теперь боится. И Клеопатра тоже. – Он засмеялся. – Женщины! Позволь им, и под их руководством мужчина сделается нежнее фиалки.

– Это уж точно, – согласился Брут и вернулся в свой дом, где его ждала Порция.

– Это правда, что сказала Сервилия? – свирепо спросила она.

– Не знаю, что там она тебе сказала.

– Что ты был у Цезаря.

– После потока надписей в стольких публичных местах, Порция, мне ничего другого не оставалось, – жестко ответил Брут. – Не надо гневаться: Фортуна на твоей стороне. Я обвинил во всем Матиния. Если такое объяснение удовлетворило мою хитроумную мать, оно не могло не удовлетворить и Цезаря. – Он взял руки Порции в свои и сжал их. – Моя дорогая девочка, учись быть осторожной! Если не станешь сдерживаться, успеха нам не видать! Истеричные выходки и нанесение себе увечий должны прекратиться, слышишь? Если я действительно тебе дорог, тогда защищай меня, а не изобличай! Посетив Цезаря, я теперь должен увидеть Кассия, который, наверное, так же обеспокоен, как я. Не говоря уже обо всех других, принимающих в этом участие. Из-за тебя то, что было секретом, обсуждается на каждом углу.

– Я должна была заставить тебя решиться, – объяснила она.

– Понятно, и ты в этом преуспела. Но ты поддаешься порывам, совсем забыв, что здесь живет моя мать. Она несколько лет была любовницей Цезаря и все еще без ума от него. – Лицо его исказилось. – Пожалуйста, поверь мне, любимая, что я лично Цезаря не люблю. Все мои боли – из-за него. Но я не Кассий. Если бы я был Кассием, то убить мне было бы легче, чем взять перо. А ты упорствуешь, ты не хочешь понять, что я не Кассий. Говорить об убийстве и совершить его – это две разные вещи. За всю свою жизнь я не убил ни одно существо крупнее паука. Но убить Цезаря? – Он содрогнулся. – Это словно добровольно ступить на огненные поля. С одной стороны, это необходимо, я понимаю, но с другой, о Порция, я не могу убедить себя, что его смерть пойдет Риму на пользу. Или вернет Республику. Моя интуиция говорит, что его смерть все ухудшит. Потому что убить его – значит вмешаться в волю богов. Все убийства вмешиваются в их волю.

Она услышала только то, что ей позволил услышать ее неуправляемый нрав. Потупилась, нахмурила лоб.

– Дорогой Брут, я понимаю справедливость твоих упреков. Я слишком порывиста, поддаюсь настроению. Я обещаю, что буду хорошо себя вести. Но убить его – это самый правильный поступок в истории Рима!

Февраль закончился. В мартовские календы Цезарь собрал сенат с намерением сделать его последним перед тем, как в иды он снимет с себя полномочия консула. Переброска легионов через Адриатику продолжалась, причем быстрыми темпами. На македонском побережье они дислоцировались между Диррахием и Аполлонией. Личный штат Цезаря базировался в Аполлонии, находившейся на южном конце ответвления Эгнациевой дороги, северное ответвление которой упиралось в Диррахий, а сама дорога шла на восток – к Фракии и Геллеспонту. Восьмисотмильный марш по ней планировалось проделать за месяц.

На этом собрании Цезарь обрисовал в общих чертах предполагаемую кампанию Публия Ватиния и Марка Антония против царя Дакии Буребисты, необходимую для основания римских колоний по берегам Эвксинского моря. Как только год закончится, продолжал он, Публий Долабелла поедет в Сирию губернатором и будет снабжать войска Цезаря провиантом и фуражом. Палата, довольно немногочисленная, вежливо слушала все, что ей было давно известно.

– В иды сенат соберется за пределами померия, поскольку будем обсуждать мою войну. В курии Помпея, а не в храме Беллоны. Беллона слишком мала. На собрании я укажу провинции для преторов этого года.

В тот же вечер клуб «Убей Цезаря» собрался в храме Цереры. Когда вошел Кассий с Марком Брутом, собравшиеся смотрели на них, не веря глазам. Не верил своим глазам и Гай Требоний.

– Мы пропали! – воскликнул Публий Каска. Как и все остальные, он дрожал от страха, ибо слух о заговоре с целью убить Цезаря разрастался. – Брут, ты выдал нас Цезарю, когда ходил к нему?

– Ты выдал? – строго повторил его брат, Гай Каска.

– Мы говорили с ним о недостойном поведении моего подручного, – холодно уронил Брут, направляясь за Кассием к скамье, стоящей под фреской с Плутоном. Он уже перестал бояться, он примирился с тем, что случится, хотя лица присутствующих не вызывали в нем большой радости. Луций Минуций Базил! Неужели столь благородное предприятие должны поддерживать такие подонки, претендующие на прямое родство с Минуцием Цинциннатом и пытающие своих рабов! А Петроний вообще насекомое, чей отец поставлял невольников для рудников и каменоломен! Цезенний Лентон, еще одна радость! Уже убил великого человека и хочет еще! И Аквила, любовник матери, моложе самого Брута! Да, замечательная компашка!

– Порядок, порядок! – резко потребовал Требоний. Он тоже чувствовал напряжение. – Марк Брут, добро пожаловать к нам.

Он прошел в центр святилища, встал у цоколя Цереры и посмотрел на присутствующих. На их лица, окрашенные в красный цвет светом ламп, гротескно затененные, зловещие, незнакомые.

– Сегодня мы должны принять решение. Осталось четырнадцать дней до мартовских ид. Хотя Цезарь и говорит, что после них он задержится в Риме еще на три дня, рассчитывать на это не стоит. Из Брундизия может прийти спешное сообщение, он ринется туда и оставит нас с носом. В то время как до ид он обязан быть в Риме.

Он прошелся по целле. Заурядный человек, ничем не приметный, среднего телосложения, среднего роста, серой наружности. И все же в его решительности и незаурядности не сомневался никто. Если короткое консульство Требония прошло скучно, это лишь потому, что Цезарь не поручил ему никаких стоящих дел. Назначенный, но еще не вступивший в должность губернатор провинции Азия умел и воевать, и разбираться в финансах. Исключительно римский интеллект, прагматизм, интуиция в выборе выгодного для действий момента, сверхчутье на опасность и превосходные организаторские способности – все это успокаивало, располагало к себе. Члены клуба приободрились и стали слушать его, чувствуя себя увереннее, чем прежде.

– Для Марка Брута я кратко повторю, что мы тут решили. Тот факт, что Цезарь отпустил ликторов, чрезвычайно важен для нас, но все равно он ходит по городу в окружении сотни клиентов. Остается одно удобное место – длинная аллея между дворцом Клеопатры и Аврелиевой дорогой, потому что он никого не берет с собой, когда идет к ней, кроме двух-трех секретарей. Теперь, когда жителей за рекой поубавилось, там практически никого нельзя встретить. Это дает нам возможность устроить ему ловушку. Дата еще не определена.

– Ловушку? – изумленно переспросил Брут. – Ведь не собираетесь же вы его подстерегать? Как тогда люди узнают, кто это сделал?

– Ловушка – единственный способ, – решительно сказал Требоний. – А чтобы доказать, чьих рук это дело, мы возьмем его голову и пойдем с ней на Форум, где успокоим всех парой великолепных речей. Созовем сенат и потребуем, чтобы он воздал нам почести за то, что мы избавили Рим от тирана. Если будет нужно, прихватим попутно и Цицерона. Он обязательно нас поддержит.

– Но это ужасно! – крикнул Брут. – Отвратительно! Тошнотворно! Отрубить голову Цезарю? И почему тогда Цицерон не входит в клуб?

– Потому что Цицерон трус и не умеет держать язык за зубами! – огрызнулся Децим Брут. – Мы воспользуемся им потом, а не до или во время акции. Брут, как ты вообще ее представляешь? Как публичную?

– Да, как публичную, – твердо ответил Брут.

Все ахнули.

– Нас в тот же миг разорвут на куски, – сглотнув, проговорил Гальба.

– Это тираноубийство, а не просто убийство, – отрезал Брут тоном, сказавшим Кассию, что на попятный он не пойдет. – Это необходимо сделать публично, открыто. Убийство исподтишка превратит нас в убийц. Мне внушали, что мы будем действовать в духе первого Брута и Ахалы, которые были освободителями, и их славили как таковых. Наши мотивы чисты, наши намерения благородны. Мы освобождаем Рим от царя-тирана, и это требует от нас особенной щепетильности. Разве это не ясно? – спросил он, простирая к собравшимся руки. – Нам не будут аплодировать за это убийство, если оно будет совершено тайком!

– Да, я понимаю, – язвительно усмехнулся Базил. – Мы встретим Цезаря, скажем, на Священной дороге, среди тысячи его клиентов, раздвинем это море людей, не спеша подойдем к нему и скажем: «Ave, Цезарь, мы благородные люди и собираемся убить тебя. Встань вон там, скинь тогу с левого плеча и подставь грудь под наши кинжалы!» Какая чушь! Где ты витаешь, Брут? В облаках Олимпа? В идеальном мире Платона?

– Нет, но я все равно никогда не возьму в руки раскаленное железо и щипцы, Базил! – рявкнул Брут, сам удивляясь силе своего гнева.

Пускай Порция втравила его в это дело, но он не собирается идти на поводу у таких гнусных типов, как Муниций Базил! Даже ради ста тысяч Катонов! Бесповоротно связав себя с ними, он вдруг понял, что не позволит им гнуть свое.

Этот яростный всплеск подействовал на Кассия неожиданным образом. Инстинкт самосохранения словно бы выветрился из него в один миг, а на его месте возникло огромное желание отдать за успех этого плана все, даже жизнь. Брут прав! Нет лучше способа убить Цезаря! Только в открытую, и больше никак! Пусть они все погибнут на месте, но Рим навечно поставит их статуи среди статуй богов. Есть ли судьба достойней?

– Замолчите, все! – гаркнул он, предотвращая открытое столкновение. – Он прав, дураки! Мы должны сделать это публично! По опыту знаю, что тайные дела редко приводят к успеху. К цели надо идти прямым путем, а не окольными дорожками. Конечно, мы не подойдем к Цезарю и не объявим о наших намерениях, Базил, но нож на публике убивает так же уверенно, как и в любом другом месте. Более того, это дает нам шанс убрать всех троих одним махом. Цезарь в последнее время обычно стоит между младшим консулом и суффектом. – Он ударил кулаком по ладони. – Мы избавляемся от Антония. – Шлеп! – И от Долабеллы и Цезаря. – Шлеп!

– Нет! – крикнул Брут. – Нет, нет! Мы – тираноубийцы, а не массовые убийцы! Я не желаю больше слышать об убийстве Антония и Долабеллы! Если выйдет, что они будут стоять по бокам, – пусть стоят! Мы убиваем царя, и только царя! И, убивая, мы крикнем, что освобождаем Рим от тирана! Потом бросим кинжалы и пойдем на ростру, откуда гордо, не стыдясь, а торжествуя, обратимся к народу! Красноречие двигает горы и выжимает слезу из горгон, а у нас есть ораторы, способные и на большее. Они нарекут нас освободителями страны. Нас, которые для вящего впечатления покроют головы колпаками свободы.

«И почему я решил, что Марк Брут окажется ценным приобретением?» – подумал Требоний, с тяжелым сердцем слушая этот бред. Он посмотрел на Децима Брута – тот закатил глаза в отчаянии. Даже если теперь заглушить эту чушь, план разлетается на куски, он подорван. Убить тайно и признаться в этом в заранее определенный момент при уже осведомленном Антонии – это одно. А Брут предлагает самоликвидацию. Антоний будет обязан убить их и убьет! Спокойно, не торопясь, Требоний мысленно попытался собрать в подобие целого клочья прежнего плана, и, кажется, что-то ему удалось.