Текст книги "Милый ангел"

Понедельник

8 февраля 1960 года

Сегодня утром я приступила к работе в травматологии – как я и думала, она оказалась непростой. Все в моей жизни смешалось: работа, нимфомания, предсказания будущего. Правда, не знаю, можно ли считать нимфоманией секс по выходным. Но не прошло и десяти минут рабочего дня, как я забыла обо всем на свете, кроме рентгена.

Нас здесь трое: старший, средний (я) и младший рентгенологи. Кристина Ли Гамильтон, как представилась моя начальница, особой симпатии у меня не вызывает. Ей тридцать пять, и, судя по подслушанным обрывкам разговоров между ней и медсестрой «травмы», у нашей шефини синдром старой девы в начальной стадии. Если к тому времени, как мне стукнет тридцать пять, я все еще буду одинока, я лучше перережу себе глотку, чем поддамся этому синдрому. Его причины – девственность, а в случае крайней бедности – необходимость всю жизнь провести под одной крышей с родственниками. Основной симптом – патологическое стремление заарканить мужчину. Выйти замуж. Нарожать детишек. Состояться как женщина. Могу только посочувствовать, но страдать этим недугом не собираюсь. Никак не пойму, что движет женщинами с синдромом старой девы: то ли желание любить и быть любимыми, то ли стремление стать наконец обеспеченными материально. Конечно, наша Крис – квалифицированный специалист, ей платят, как мужчинам, но если бы ей вздумалось попросить в банке кредит на покупку дома, ей дали бы от ворот поворот. Банки не предоставляют кредиты женщинам, даже если те платежеспособны. Вдобавок большинству женщин платят мало, так что отложить на старость почти ничего не удается. Об этом мы как-то говорили с Джим – она квалифицированный печатник, но мужчинам за точно такую же работу платят больше. Неудивительно, что женщины вообще не желают знать мужчин. Боб – секретарша у какого-то магната, ей уж точно не переплачивают. А если трудишься в государственном учреждении, то после замужества с работой придется распрощаться. Вот почему все сестры и начальницы отделений – старые девы. Правда, среди них есть и вдовы.

– Если бы не миссис Дельвеккио-Шварц, мы жили бы хуже собак, – сказала мне Джим. – Вечно боялись бы, что про нас узнают и выставят за дверь, а собственное жилье нам вообще не по карману. Дом – наше спасение.

Так вот, о Крис Гамильтон. Беда в том, что на таких, как она, мужчины не клюют. Фигура бочонком, волосы ни в одну прическу не уложишь, очки, неудачный макияж и коротенькие, как у рояля, ножки. Но все было бы поправимо, будь у нее хоть капля здравого смысла, а его-то как раз и нет. Я про отношение к мужчинам: стоит мужчине, особенно в белом халате, забрести к нам, как Кристина становится сама не своя – жеманится, суетится, из кожи вон лезет, лишь бы на нее обратили внимание. Само собой, не перед носильщиками-эмигрантами – этих она не замечает, но даже санитарам перепадает чашка чаю с печеньем и кокетливой беседой. Так бывает всегда, если у нас нет запарки. Закадычная подруга Крис – Мария О’Каллахан, сестра «травмы». Обе снимают квартирку в Куджи, они ровесницы. И у обеих синдром старой девы! Почему женщины не считают себя людьми, пока у них нет мужа и детей? Если бы Крис прочла эти строки, она только усмехнулась бы и сказала, что мне-то хорошо – я симпатичная, у меня отбоя нет от ухажеров. Но к чему подчеркивать эти различия?

Младшая лаборантка у нас застенчивая и, как во всех отделениях, где много работы, почти не показывается из темной комнаты. Я еще помню, как стажировалась сама: мне порой казалось, что для работы в «Кодаке» я подготовлена лучше, чем в рентгенологии. Но мало-помалу все образовалось, нам хватило опыта, чтобы сначала сдать экзамены, а потом отправлять подчиненных в темные комнаты. Разница лишь в том, что в «травме» мы не имеем права ошибиться или запороть пленку.

Пяти минут не прошло, прежде чем я осознала, что и в травматологии меня не оставят в покое. Хирург-ординатор, заглянувший к нам в лабораторию вместе со старшим врачом, взглянул на меня и тут же сделал стойку. Не знаю, почему я так действую на некоторых врачей (хорошо еще, не на всех!), тем более что у меня и в мыслях нет заводить отношения с людьми в белых халатах. Лучше остаться старой девой, чем выйти за человека, которого могут в любой момент вызвать на службу. И разговоры у них только о медицине. Пэппи говорит, что я сексапильная, но если про Брижит Бардо так говорят, значит, я не понимаю смысл этого слова. Я не виляю задом, не надуваю губы, не бросаю на мужчин томные взгляды и не выгляжу так, будто у меня в голове нет ни одной извилины. Если не считать встречи с мистером Дунканом Подхалимом Форсайтом, я всегда смотрю мужчинам прямо в глаза. Врачей я ничем не поощряю, а они по-прежнему увиваются вокруг меня. Наконец я не выдержала и прогнала их – к ужасу Крис (и нашей подчиненной).

К счастью, как раз в этот момент в наши двустворчатые двери вкатили больного с подозрением на трещину шейного отдела позвоночника. И я занялась делом, твердо решив не дать Крис Гамильтон ни единого повода пожаловаться на меня сестре Агате.

Скоро я обнаружила, что у меня совсем не остается времени обедать с Пэппи – мы перекусываем на бегу. За четыре часа, которые я провела на новом месте, к нам привезли трех больных с подозрениями на трещины позвоночника, переломовывихом Потта на большеберцовой, малоберцовой и таранной костях, несколькими осколочными переломами длинных костей, трещинами ребер, десятками других травм и одного с серьезной травмой головы и в коме, которого прямо от нас увезли в нейрохирургию на операцию. Как только Крис перестала дуться на врачей, она приняла меры, чтобы хотя бы внимание пациентов мне не доставалось безраздельно. На этом мы и поладили.

Наша лаборатория официально открыта с шести утра до шести вечера. Крис взяла себе раннюю смену, чтобы заканчивать к двум, а мне предстояло выходить на работу к десяти и заканчивать ее в шесть.

– Никогда не видела, чтобы мы заканчивали вовремя, – заявила Крис, в половине четвертого застегивая пальто, надетое поверх формы, – с другой стороны, такая у нас работа. Я не одобряю, когда задерживают младших лаборанток, так что будьте любезны отпустить ее в четыре – конечно, если ничего экстренного не случится.

«Будет исполнено, мэм».

Я освободилась только в восьмом часу – такая усталая, что уже подумывала, не взять ли мне такси. В конце концов я поплелась домой пешком, хотя и знала, что в Сиднее девушкам по вечерам лучше не бродить. Но я рискнула, и ничего со мной не случилось. До самой больницы Винни я не встретила ни души. Ну все, спать. Я вымоталась.

Вторник

16 февраля 1960 года

Сегодня я наконец-то увиделась с Пэппи. Толкнув входную дверь, я чуть не сшибла ее с ног. Наверное, она просто шла прогуляться, потому что отменила прогулку и согласилась зайти ко мне в гости на кофе.

Устроившись в кресле, я присмотрелась и вдруг заметила, что Пэппи неважно выглядит. Ее кожа стала желтоватой, глаза – более узкими, чем обычно, под ними появились черные круги усталости. Губы припухли, за ушами виднелись уродливые ссадины. Вечер выдался теплым, но Пэппи не снимала кофту с длинными рукавами – значит, у нее и руки в синяках?

Готовлю я отвратительно, потому предложила самое простое: жареные сосиски с салатом из сырой капусты и картошки, который мне до сих пор не приелся. Пэппи с улыбкой покачала головой.

– Попроси Клауса, пусть научит тебя готовить, – посоветовала она. – Он гений, а у тебя темперамент в самый раз для поварихи.

– А каким он должен быть, этот темперамент? – спросила я.

– Как у тебя. Ты расторопная и организованная, – ответила она и откинула голову на высокую спинку стула.

Конечно, я поняла, что стряслось. Кто-то из воскресных гостей грубо обошелся с Пэппи. Но она, само собой, не призналась бы в этом даже мне. Меня так и подмывало объяснить ей, чем она рискует, ложась в постель с едва знакомыми мужчинами, но что-то меня остановило, и я промолчала. Хотя с Пэппи я ладила лучше, чем с Мерл, – интересный подтекст! – у меня возникло неожиданное чувство, что кое в какие дела мне не стоит соваться. Мы с Мерл были равными, пусть даже она пережила пару бурных романов, а я ни одного. С другой стороны, Пэппи не только на десять лет старше меня, но и гораздо опытнее. Мне не хватит духу даже притворяться, будто я ей ровня.

Пэппи жалела, что в последнее время мы редко видимся – не обедаем вместе, не ходим до больницы и обратно. Крис Гамильтон она знала и считала стервой, так же как и я.

– Ты с ней поосторожнее – вот как она выразилась.

– Если ты хочешь сказать «на мужчин не заглядывайся», я так и делаю, – ответила я. – Хорошо, что у нас дел по горло. Пока она поит чаем какого-нибудь болвана в белых штанах, я работаю. – Я осторожно прокашлялась. – А у тебя все хорошо?

– Так себе, – со вздохом ответила она и сменила тему: – Ты с Гарольдом уже встречалась? – Вопрос был задан нарочито небрежно. Он удивил меня.

– С учителем, который живет надо мной? Нет.

Развивать эту тему Пэппи не стала, и я последовала ее примеру.

Она ушла, а я поджарила себе пару сосисок, с аппетитом съела, закусывая салатом из картофеля и сырой капусты, а потом в поисках общения отправилась наверх. Чтобы явиться на работу к десяти, рано вставать не надо, и я поняла: если я лягу спать сейчас, то проснусь вместе с птицами. К Джим и Боб явно заглянули гости: из-за двери доносился гул незнакомых голосов и безудержный звучный хохот. Лестница в мансарду Тоби была опущена, я позвонила в колокольчик, который он пристроил у входа специально для гостей, и дождалась разрешения войти.

Тоби стоял у мольберта, зажав в зубах три кисточки, а четвертую держа в правой руке. Левой рукой он размазывал по сухой поверхности холста микроскопическое пятнышко краски. Получалось что-то вроде негустой струйки дыма.

– А ты левша, – вдруг сообразила я, садясь в белое вельветовое кресло.

– Наконец-то заметила, – усмехнулся Тоби.

Может, картина у него на мольберте и была шедевром – не мне судить. Я видела на ней что-то вроде террикона, над которым в грозовое небо поднимался дым. Удачно были схвачены только цвета – удивительно броские, неожиданные.

– Что это? – спросила я.

– Террикон в грозу, – объяснил он.

Попала в точку! Знаток живописи Харриет Перселл вновь оказалась права!

– А разве терриконы дымятся? – удивилась я.

– Этот дымится. – Он закончил растирать краску, отнес кисти к старой раковине, покрытой белой эмалью, и старательно промыл их эвкалиптовым мылом, потом вытер, а раковину отполировал пастой «Бон ами». – Маешься от безделья? – спросил Тоби, ставя чайник.

– Вообще-то да.

– А книжку почитать не додумалась?

– Я часто читаю, – обиделась я – оказывается, и Тоби умеет говорить обидные слова! – Но теперь я работаю в травматологии. После суматошного дня я не в состоянии читать. А ты невоспитанный нахал.

Он с усмешкой обернулся, поигрывая бровями – на редкость обаятельная гримаса!

– Да, у тебя речь начитанного человека, – согласился он, свернул фунтиком лист фильтровальной бумаги, вставил ее в стеклянную лабораторную воронку и насыпал на бумагу молотый кофе. Я с любопытством наблюдала за ним: мне еще не доводилось видеть, как он готовит кофе. Сегодня ширма была сложена и отставлена к стене – должно быть, хозяин посадил на нее пятно и еще не успел вывести его.

Кофе оказался бесподобным, но я решила, что не буду изменять моей новенькой электрокофеварке. Обращаться с ней проще, кофе мне любой сойдет. А Тоби привереда, это у него в крови.

– И что же ты читаешь? – спросил он, садясь и забрасывая ногу на подлокотник кресла.

Пришлось перечислять все, что я прочла, – от «Унесенных ветром» до «Лорда Джима» и «Преступления и наказания», после чего я узнала, что сам Тоби читает только бульварные газеты и книги о том, как рисовать маслом. Я вдруг поняла, что он страдает чудовищным комплексом неполноценности оттого, что не получил фундаментального образования. Свой изъян Тоби воспринимал так болезненно, что я не отважилась предложить ему помощь.

Я всегда думала, что художники одеваются как бродяги, а Тоби знал толк в хорошей одежде. Террикон в грозу он рисовал, вырядившись так, что и на сцену было бы не стыдно выйти, будь он не художником, а участником ансамбля «Кингстон трио»: на мохеровый свитер с вырезом лодочкой выпустил безукоризненно отутюженный воротник рубашки, брюки выгладил так, что о стрелки можно порезаться, черные кожаные ботинки отполировал до зеркального блеска. Он ухитрился ни разу не испачкаться краской, а когда наклонился надо мной, наполняя кружку, я унюхала только запах дорогого хвойно-травяного мыла. Видно, закручивание гаек на заводе – прибыльное дело. Понемногу узнавая Тоби, я думала, что и его гайки должны быть совершенством, затянутым не слишком туго, не слабо, а в самый раз. Когда я сказала ему об этом, он смеялся до слез, но в ответ шутить не стал.

– Ты уже знакома с Гарольдом? – позже спросил он.

– Второй раз за сегодня слышу этот вопрос, – сказала я. – Нет, и Клауса тоже не видела, но почему-то про него меня никто не спрашивает. Выходит, Гарольд – важная птица?

Тоби пожал плечами, не удосужившись ответить.

– Пэппи спрашивала?

– Она ужасно выглядит.

– Знаю. Какой-то ублюдок распустил руки.

– И часто такое бывает?

Тоби покачал головой, старательно уклоняясь от моего взгляда в упор. Он выглядел озабоченным, но не измученным. Здорово он умеет притворяться! А ведь ему, должно быть, больно чувствовать себя отвергнутым. Мне хотелось утешить его, но с недавних пор я не спешу выкладывать все, что у меня на уме, потому промолчала.

Мы перевели разговор: Тоби рассказал, как им с отцом жилось среди степей, заросших травой Митчелла – по его словам, они простираются на сколько хватает глаз, словно «серебристо-золотой океан». Я никогда не бывала в степях, но после этих слов отчетливо представила их себе. Почему мы, австралийцы, так равнодушны к своей родине? Почему нас вечно тянет в Англию? Мне повезло поселиться в одном доме с удивительными людьми, хотя я чувствую себя среди них жалкой мошкой, ничтожеством. Я не знаю ровным счетом ничего! Неужели я когда-нибудь осмелюсь смотреть им в глаза, как равным?

Среда

17 февраля 1960 года

Господи, с какой стати вчера я впала в такой самоуничижительный тон? Это Тоби виноват, он на меня подействовал. Интересно было бы узнать, как он занимается любовью! Не понимаю Пэппи: неужели она не видит, кого упускает?

Суббота

20 февраля 1960 года

Вот я и отважилась. Пригласила родных к себе на ужин в новую квартиру. И Мерл тоже позвала, но она не пришла. В январе, пока я еще работала в грудной рентгенологии, она звонила мне, а я попросила младшую лаборантку сказать, что я не смогу подойти – мол, нам запрещено на работе вести личные разговоры по телефону. Видно, Мерл приняла это на свой счет и надулась, потому что с тех пор я несколько раз названивала ей, а ее мать каждый раз говорила, что Мерл нет дома. Мерл работает в парикмахерской, там никто не запрещает вести личные разговоры в рабочее время. В Райде нам тоже многое разрешали, но Королевская больница – совсем другое дело. То-то и оно.

Мне хотелось позвать на ужин миссис Дельвеккио-Шварц и Фло, но хозяйка дома только усмехнулась и пообещала зайти попозже, поздороваться со всеми.

Особого успеха ужин не имел, хотя вроде бы прошел гладко. За столом мы все едва расселись, лишние стулья пришлось нести из опять опустевшей квартиры на первом этаже. Ее снимали две женщины и мужчина, якобы их брат, но я ни за что не поверю, что бывают на свете такие ревнивые братья. По сравнению с той «сестрой», которая была посимпатичнее, Крис Гамильтон показалась бы Авой Гарднер, от обеих «сестер» исходил застоялый запах дешевых духов, смешивающийся с вонью пота. «Брат» смердел только потом. Сестрички вовсю торговали собой, пока миссис Дельвеккио-Шварц не позвонила в полицию нравов и оттуда не прибыл тюремный фургон. В порту как раз стоял американский авианосец, и в четверг вечером, открыв парадную дверь, я увидела целую ораву матросов: они расселись на ступеньках лестницы, устроились на корточках в прихожей, обтирая спинами каракули Фло, десятками наведывались в верхнюю уборную, где воду спускали так часто, что унитазы стонали и захлебывались. Но с миссис Дельвеккио-Шварц такие номера не проходили. «Братца» и его «сестер» под руки вывели из дома и затолкали в фургон, а матросы сами разбежались кто куда при виде парней в синей форме за спинами Норма и его сержанта – неповоротливого здоровяка по имени Мерв. Спасители наши Норм и Мерв, гордость полиции нравов Кингс-Кросса!

Обидно, что своим родичам рассказать эту историю я не решилась.

Так как с Клаусом я до сих пор не познакомилась и учиться готовить даже не начала, пришлось выдавать за собственную стряпню покупки из моих любимых магазинчиков. Но гости не оценили ни салат с макаронами, ни долму, ни окорок. На сладкое я припасла божественное апельсиновое пирожное: тонкие коржи, проложенные толстыми слоями ароматного масляного крема. Гости к нему почти не притронулись. Что поделаешь, если по ночам, когда в животе урчит от голода, моей семье снятся бифштексы с картошкой, «пятнистая колбаска», заварной крем и мороженое с шоколадным сиропом.

Мои гости расхаживали по комнатам, как кошки, попавшие в незнакомое место, которое к тому же им не по душе. Братья распинали мою занавеску из бус и нахально влезли ко мне в спальню, мама с папой в нее даже не зашли, а бабуле каждые полчаса приспичивало по-маленькому. Бедной маме приходилось водить ее в уборную возле прачечной, потому что взгромоздиться на мой унитаз в синих птичках бабуля сама не могла. Я извинилась за состояние унитаза и ванны и пообещала, что, как только выберу время, сразу же покрою их велосипедной эмалью, чтобы были как новенькие. «Они у меня будут кобальтовыми, белыми и алыми», – тарахтела я. Обязанность поддерживать разговор тоже легла на меня.

Когда я спросила, видел ли кто-нибудь из наших Мерл, мама рассказала, что Мерл решила, будто я зазналась, особенно с тех пор, как переселилась на новое место. Конечно, Мерл не поверила, что в Королевской больнице персоналу запрещено в рабочее время болтать по телефону. Мама растолковывала мне все это терпеливо и мягко, чтобы подсластить разочарование, но я лишь пожала плечами. Скатертью дорога, Мерл.

Новостей о Дэвиде мне принесли больше, чем о Мерл, хотя моих родных он не навещал – наверное, стеснялся появиться у нас с фонарем, который я ему поставила под глазом.

– У Дэвида новая девушка, – будто невзначай обронила мама.

– Надеюсь, католичка, – в тон ей отозвалась я.

– Верно. Ей всего семнадцать.

– В самый раз. – И я вздохнула с облегчением. Хватит с меня Дэвида Меркисона! Пусть лепит себе жену из нового куска глины.

После того как я убрала несъеденное пирожное и заварила чай, к нам присоединились миссис Дельвеккио-Шварц и Фло. Ох. Мои родные не знали, что и подумать! Одна вообще не говорит, другая говорит, но с акцентом, а одежда на обеих неглаженая – хорошо еще, что чистая. Фло, как всегда босая, была наряжена в обычный передничек табачного цвета, а ее мать щеголяла халатом в оранжевых маргаритках на ярко-сиреневом фоне.

Одарив моего рослого и спортивного папу явно кокетливым взглядом, домовладелица села и завладела папиным вниманием – к нескрываемой досаде мамы. Темой для разговора миссис Дельвеккио-Шварц избрала мое имя и фамилию – все допытывалась у папы, почему он наградил злополучным именем свою единственную дочь. Обычно равнодушный к авансам со стороны дам, папа вдруг расцвел и даже попытался флиртовать! Пусть ему и за восемьдесят, с виду и шестидесяти пяти не дашь. Наблюдая за ним и хозяйкой дома, я вдруг подумала, что они неплохо смотрятся вместе. К тому времени, как миссис Дельвеккио-Шварц ушла, мама была так зла, что даже бабуля сидела, сжав ноги и сведя глаза в одну точку, но не осмеливаясь попроситься в уборную. Только когда шаги хозяйки затихли в коридоре, мама соизволила вспомнить про бабулю. Я и не думала, что мама бывает такой ревнивой.

– От этой девчонки у меня мурашки по коже, – признался Гэвин. – Можно подумать, Бог сначала решил сделать ее недоразвитой, да по ошибке дал ей мозги.

Я вскипела, как мама, и была готова стереть его в порошок. Безмозглый олух!

– Фло не такая, как все! – рявкнула я.

– Сдается мне, этого ребенка морят голодом, – вынесла приговор бабуля, вернувшись из туалета. – А ее мать – какая туша! Вульгарная особа.

Более уничижительной характеристики в бабулином лексиконе нет. Вульгарная. Мама с жаром поддержала ее.

Вот так. В десять я проводила их и постояла у калитки, махая вслед папиному новому «форду» и надеясь, что больше я его здесь не увижу. Могу лишь догадываться, что они сказали обо мне, моей квартире, Доме, Фло и миссис Дельвеккио-Шварц, но, кажется, папа иного мнения о нашей домовладелице, чем мама. А еще ручаюсь, что старая хитрюга нарочно разыграла комедию, чтобы семейство Перселл не повадилось слишком часто бывать в Доме.

Плакать мне хочется по другой причине: меня буквально распирало желание поделиться впечатлениями, мнениями и выводами обо всем, что произошло со мной за последние четыре недели, но едва я заметила, какими глазами мои родные посмотрели на каракули Фло в прихожей, как поняла, что откровенничать с ними мне не хватит духу. Но почему, если я по-прежнему люблю их больше жизни? Да, люблю. Честное слово! Но чувствую себя так, будто стою на пристани и провожаю подругу, уплывающую в Англию на старых добрых «Гималаях». Стою, смотрю на сотни лиц над поручнями, держу в руке ярко раскрашенный бумажный кораблик, а большой корабль отдаляется от причала, и вот уже все бумажные кораблики с моим вместе качаются на грязных волнах, и толку от них никакого, разве что плавучего мусора в гавани стало больше.

Надо будет съездить в Бронте, проведать наших. Кажется, где-то в дневнике я уже клялась, что больше туда ни ногой, но я хотела сказать, что моей душе там не место. А тело все равно будет делать то, что велит ему долг.