Текст книги "ICE MAN. Ледяная схватка. Как я пешком пересек в одиночку всю Антарктиду"

Глава четвертая. Совет

День 3

Я не хотел этого делать. Очень не хотел. Я понимал, когда пытался рассуждать разумно, что речь шла о безделице, крошечном проколе и нескольких каплях крови. Пустяк. Я испытывал куда более сильную боль в течение последнего часа, боль в шее и плечах из-за натяжения упряжи, когда тащил сани через льды, – боль, которая стала невыносимой. Пока что каждый день потчевал меня болью разного калибра – более сильной, чем если проколоть палец маленькой иглой.

В том океане боли и недомоганий, что я испытывал, укол пальца был чем-то таким, что действительно можно отложить, если захочется. И вот я сидел с застывшим взглядом и иголкой в руке, ощущая себя немного смешным и слабым, но также мнимо сильным – что было довольно патетично. Ослабевшее, страдающее «Я» могло развернуться здесь, в палатке: «Взгляни на меня. Я сильный. Гляди, как я избегаю боли».

Наконец я осознал абсурдность происходящего и уколол себя в палец. Я оставил четыре пятнышка крови на четырех тампонах. Нацарапал дату на листике бумаги и вложил их в пластиковый конвертик.

Мне вспомнился день в кабинете доктора Джона Троупа, когда началась эта часть путешествия. Офис был нарочито скромным, он принадлежал человеку, который в основном трудился в лаборатории – обитель ученого, которого куда сильнее вдохновляло его дело, чем рабочее место. Троуп был мужчиной с квадратной челюстью, короткими седыми волосами и излучал теплоту. Он сразу пришелся мне по душе. «Помните, образцы нужно хранить в замороженном виде, они могут довольно быстро испортиться», – сказал он, оторвав взгляд от своих бумаг на рабочем столе лаборатории.

Мы с Дженной, сидевшие напротив, перекинулись взглядами и, стараясь сохранять невозмутимый вид, молчали. Наконец, после короткого озадаченного взгляда с его стороны, мы озвучили главную мысль: потребность хранить что-либо в замороженном виде при переходе через Антарктиду – меньшая из проблем, с которыми я столкнусь. «Ах, верно», – сказал он с улыбкой.

Доктор Троуп, защитивший докторскую диссертацию по диетологии и обмену веществ, знал уйму вещей о питании, но, когда мы познакомились, плохо представлял себе полярные исследования и странную историю антарктических обедов, которая до сих пор оказывает влияние на экспедиции.

Будучи вице-президентом отдела клинических исследований, образования и инноваций в Standard Process, компании по производству добавок из цельных продуктов в Висконсине, которая финансировала мой проект, он должен был выяснить, что мне следует есть, а чего совсем не следует, когда я окажусь во льдах.

«В некоторых экспедициях люди выживали на таких продуктах, как салями и крекеры, – сказал я ему. – Сушеное мясо окружено странным ореолом тайны, наверное, потому, что его ели старые герои-полярники».

«Нет, нет, нет, – решительно сказал он, махнув рукой, словно салями – некий злой дух, который внезапно ворвался в кабинет. – Эти продукты очень способствуют воспалению, особенно если учесть, сколько вы там пробудете. Думаю, мы придумаем что-нибудь получше».

Я рассказал ему о пеммикане, разновидности мясной пасты, которую европейские полярники создали на основе древних рецептов американских индейцев, и о специальной формуле пеммикана, созданной Амундсеном в 1911 году. Амундсен добавил в смесь овсянку и горох, содержащие клетчатку, которая, как считается, была решающим элементом, позволившим ему и его людям сохранить здоровье и регулярный стул. Скотт и его люди взяли с собой обычный чисто мясной пеммикан, иногда смешанный с твердым печеньем моряков.

«Овсянка и горох, – сказал доктор Троуп, резко взглянув на нас. – Да. Антиоксиданты. Витамины группы В».

Компания Standard Process пообещала, что создаст для меня суперфуд, который будет компактным, богатым питательными веществами, и – что было самым интригующим – составленным полностью исходя из того, как работает и переваривает пищу мой организм. В тот день в лаборатории я прошел первые из ряда тестов на выносливость на тренажере, у меня взяли образцы крови и провели кожные инъекционные пробы, которые должны были показать доктору и его коллегам, на какие соединения мой организм реагирует отрицательно. В конечном итоге в списке запретов оказались примерно семьдесят различных пищевых соединений, многие из которых я годами ел, казалось бы, без всяких отрицательных последствий и аллергических реакций. Но в Антарктиде, сказал доктор Троуп, пища будет отличаться. Экстремальные физические нагрузки в экстремальных условиях могут сделать важными ничтожнейшие мелочи. «Воспалительный эффект» – одно из слов-страшилок доктора Троупа. Когда он обращался к нему, я вспоминал своих родителей и их страхи перед промышленными продуктами.

«Персонализированное питание. Вот о чем речь. Пища, которую мы создаем, можно сказать, должна вас выбрать», – сказал доктор Троуп. Ему было за пятьдесят, он ходил в походы, а в колледже занимался плаванием. Он знал не только химию, но и мир спорта. «Калории не должны при сжигании выделять токсичных веществ, – сказал он. – Продукт, который мы создадим, будет подстраиваться под способ, которым ваш организм сжигает калории».

В следующие месяцы я неоднократно посещал Центр пищевых инноваций компании Standard Process, их отдельную научную лабораторию цельного питания в Северной Каролине, для прохождения дальнейших медицинских проверок и тестов на вкусовые предпочтения. В конце концов появился небольшой коричневый брикет, который доктор Троуп и его коллеги окрестили, как я уже говорил, «батончиком Колина».

В отличие от большинства других видов провизии в исторических полярных экспедициях, этот продукт был целиком растительным. Основным ингредиентом было кокосовое масло, отчасти из-за выяснившихся фактов о моей пищеварительной системе и особенностях работы организма – не дай бог возникнет воспаление, – отчасти из-за температуры, при которой затвердевает и тает кокосовое масло. Если я буду держать батончик при себе во время ходьбы по льду, в кармане, прилегающем к телу, мое тепло будет подтапливать и размягчать его, и, когда я захочу поесть, он будет съедобным. Сочетание семян и орехов также содержало много жиров, и в них было приличное количество белков притом что они были относительно легкими. Текстуру и вкус снова и снова корректировали. Команда доктора Троупа настаивала на немного зернистом, но не рассыпчатом варианте со слегка шоколадным вкусом – однако не настолько, чтобы он мне приелся. Главное в нем – огромное количестве калорий. Батончик Колина в четыре тысячи калорий, нарезанный кусочками объемом со столовую ложку, мог поместиться в кармане куртки и обеспечивал половину суточного объема энергии.

Но доктор Троуп был плохим продавцом.

«Перед вами жидкая масса из цельных продуктов – орехов, фруктов и овощей, к которой мы добавили нашу запатентованную смесь растительных добавок, специально измененную, чтобы обеспечить ваш организм именно теми фитонутриентами, которые ему требуются, – гордо сказал он, затем немного напрягся, когда осознал сказанное. – Простите, наверное, звучит не слишком аппетитно!»

Я рассмеялся: «Несмотря на ваше описание, батончик и правда очень вкусный. Я под впечатлением».

Мне нравилось основательно погружаться в науку о высоких спортивных показателях и питании, но за эти научные сведения приходилось платить, становясь частью научного проекта. Standard Process хотела получить сведения в этой области. Тот факт, что во время экспедиции я буду съедать множество батончиков на протяжении многих дней, делал меня идеальным кандидатом для их исследований, следовательно, они запрашивали образцы крови. Потому раз в неделю я послушно стал прокалывать палец, начиная с одной из первых ночей во льдах, как и наказали хорошие врачи.

Доктор Троуп и его команда не могли проверить или узнать одного: как эта огромная порция жиров день за днем будет влиять на мой организм, притом что я не привык есть такой пищи и в таких условиях. Они не ставили никаких сроков и не проводили нагрузочных тестов, чтобы посмотреть, как мое тело и желудочно-кишечный тракт будут приспосабливаться к употреблению в пищу сверхжирных батончиков Колина, содержащих тысячи калорий, день за днем, на протяжении нескольких недель. Попытка выяснить его эффект в этом одиночном антарктическом проекте – шаг в неизвестность; у меня не было никакой методики. Я спросил доктора Троупа, считает ли он, что батончик Колина поможет. Его ответ был: «Опыт покажет».

* * *

Следующие несколько дней, на протяжении которых я изо всех сил пытался следовать плану Дженны по количеству километров, часто казалось, будто я тащу якорь, а не сани. Полозья, которые должны были скользить по льду, отягощенные всей моей поклажей вместо этого будто увязали в нем с каждым моим шагом, пытаясь оттащить меня назад и вниз. Я также знал, что Радд продолжает неуклонно двигаться вперед, потому что Дженна следила за его продвижением, проверяя вечерние посты в блоге. И это не улучшало мое душевное состояние.

Но лишь тогда, когда впервые столкнулся в Антарктиде с белой мглой, я начал понимать, насколько сильно мое восприятие физических состояний – болей в плечах и ногах, мороза, который добирается до тела и пронзает, словно нож, – определялось тем, что я мог или не мог видеть.

Белая мгла – это не просто странный белесый свет. Я был готов к этому. Меня пугало другое: насколько эта белизна захватывала, утягивала меня и еще сильнее смыкала мир, вплоть до пузырька, состоящего из меня и моих саней. Свет становился совершенно матовым, стирая очертания всех границ предметов и устраняя всякие световые контрасты и тонкие различия на льду.

Я ощутил почти инстинктивную потребность еще сильнее закутаться, будто в таких условиях холод мог проникать глубже. Я плотнее натянул капюшон, проверил, не продувает ли маску, и натянул снежную юбку, которая закрывала бедра, дополнительно защищая ноги.

И постепенно мое сознание стало заполнять окружающую пустоту не видениями или образами, в иллюзорности которых я был уверен, – хотя я был готов и к ним, – но воспоминаниями. По мере того как я все больше погружался в однородный пейзаж, начинало казаться, что ткань памяти пребывает повсюду и что я не просто вспоминаю события и разговоры, а вижу реальные и отчетливо наблюдаемые сцены, подобные галлюцинациям.

Затем это ощущение усилилось, и я обнаружил, что в вакууме сенсорной депривации могу вспомнить четко и подробно все хитросплетения своей жизни, которых в дымке и отвлечениях нормального мира прежде не мог уловить. Казалось, будто передо мной появилась картотека памяти, которую можно открыть, и она невероятно меня манила.

И пока я двигался сквозь белую мглу, мир исчезал; вещи, которые я мог видеть и чувствовать, стали ключами к этой картотеке. Я взглянул на свое колено, и вспыхнуло воспоминание: я заново пережил целый вечер на детской площадке; мне было пять, и я поранил колено, упав с турника, отчего Лукас подбежал ко мне, чтобы убедиться, что я в порядке.

Потом я взглянул на свои руки, которые двигались туда-сюда вместе с палками, и внезапно – с поразительной ясностью – смог вспомнить одно утро, когда мне было шесть, и я впервые шел в школу, держа за руку старшую сестру. Рука Кейтлин была прохладной и сухой, а моя вспотела от беспокойства. Она носила фиолетовые штаны с манжетами. Я настоял, проявив большое упорство, на серых спортивных штанах и сандалиях на липучках. На больших синих металлических дверях школы была тонкая линия ржавчины, которая спускалась от петель.

По мере того как я все больше погружался в однородный пейзаж, начинало казаться, что ткань памяти пребывает повсюду и что я не просто вспоминаю события и разговоры, а вижу реальные и отчетливо наблюдаемые сцены, подобные галлюцинациям.

Возникало ощущение, что я могу закрыть файл первого дня с Кейтлин и открыть другой. Можно было легко перелистывать файлы второго и третьего дня. Я мог так же осязаемо и ярко пережить любой школьный день и, в сущности, любой день моей жизни – он тоже мог заполнить пустоту – то, чего я не могу видеть кругом.

Впрочем, другие мои фрагменты исчезали. В предыдущие дни я отбрасывал тень, по которой порой мог ориентироваться, когда солнце было позади меня. Тень Колина двигалась по льдам впереди меня и казалась своеобразным спутником: она двигалась, когда двигался я, искажалась и теряла знакомые очертания, когда местность, по которой я шел, пересекали сугробы или заструги. Однако белая мгла стерла тень, и я снова остался наедине с моим компасом, который вел меня на юг.

А потом, сразу после того, как я свернул лагерь утром шестого дня, в ста девятнадцати километрах от начала пути, все еще окутанный белой мглой, я увидел в отдалении призрачный образ, который быстро стал реальным и отчетливым, когда я подошел: красная палатка.

«Конечно, здесь не может быть кто-то еще», – сказал я себе и остановился, ошеломленный необычной и почти комической странностью встречи с другим человеком в этом месте. Это мог быть только Радд. Из всех людей во Вселенной это мог быть только он. Вокруг нас раскинулась Антарктида, огромная, размером с Соединенные Штаты и Мексику вместе взятые, и на просторной и безлюдной земле континента в тот момент мы были единственными людьми на сотни километров в любом направлении.

Я не знал, что делать. Хотя я, конечно, фантазировал, что однажды смогу догнать Радда, и обдумывал всевозможные воображаемые сценарии того, что я скажу и сделаю и как он сможет ответить. Я всегда представлял, что это произойдет постепенно – я замечу его вдалеке, тянущим сани, и медленно буду сокращать расстояние. Глядя на его палатку, я внезапно почувствовал себя взаперти, словно во всей безграничной Антарктиде мы с ним неизбежно оказывались в ловушке крошечного, тесного мирка, откуда я не мог сбежать, как и на Иле.

Тут же я решил, что тихонько подкрадусь ближе, в надежде, что он не проснется и не заметит.

Но затем я услышал кашель и застыл на месте, не в силах оторвать взгляда от палатки, и вот молния на переднем пологе медленно расстегнулась, высунулась голова, выглядевшая мощной и круглой на фоне красной ткани, примерно в пятнадцати метрах от места, где я стоял. Из-за полога появилась рука, и Радд стал махать мне.

В мертвенной тишине, которая делала происходящее еще более нереальным, медленное, целенаправленное приветствие Радда – он махал в основном ладонью, именно так делает королева Англии, приветствуя своих подданных с королевского балкона (я видел ее по телевизору) – выглядело официально и благородно, но все-таки чрезвычайно странно в гуще антарктических льдов, если вовсе не пугающе.

Меня так ошеломила эта причудливая сцена, что мне ничего не пришло в голову, кроме как помахать ему в ответ.

После этого, казалось, оставалось только продолжать идти. Воплощать план.

В тот момент я думал не о том, что обогнал Радда, а что только что испытал одно из самых причудливых переживаний в своей жизни, и побаивался, что этот образ – голова, приветствие рукой – застрянет в моей памяти, словно фото его истощенной фигуры на полюсе.

Однако воплощение плана – продвижение на юг сквозь белую мглу – требовало от меня также почти полного сосредоточения, и вскоре я совсем перестал думать о Радде. Компас, пристегнутый к груди, что торчал примерно в полуметре от моего лица, стал центральной точкой, на которой я сосредоточился, пытаясь не сбиться с курса. Серебристо-черный корпус компаса с маленькой зеркальной крышкой, который стоял вертикально, лицом ко мне, так что его черная стрелка указывала на юг, был моим единственным проводником. Поскольку у меня не было никаких других зрительных подсказок, я почти сразу отклонился бы от курса, если бы отвел взгляд. Это было все равно что двигаться по коридору в кромешной тьме и через пять шагов врезаться в стену – люди, как существа с развитым зрением, просто не созданы для того, чтобы ходить по прямой без помощи зрительных подсказок.

Однако примерно через час я случайно оглянулся и увидел, что Радд теперь идет точно по моим следам, примерно в ста метрах позади меня, едва различимый в белой мгле.

Его присутствие казалось таким же нереальным и странным, как и внезапное появление его палатки на моем пути. Прежде я был совершенно один, и теперь мы снова встретились в безлюднейшем месте, в каком-то смысле опять оказавшись на соседних сиденьях, в тесноте и толкотне, и отчасти мне хотелось крикнуть ему: «Эй, найди себе другой континент!»

Но, поскольку речь шла о Радде, я сразу решил – он знает, что делает. У него была какая-то стратегия. Несомненно.

«Очередная полярная хитрость седеющего ветерана, – подумал я. – Так, например, велогонщики прячутся за едущего впереди, чтобы снизить сопротивление ветра».

Он мог видеть меня, и потому я играл роль ориентира-маяка, а значит, он мог немного расслабиться и меньше сверяться со своим компасом. Я сбавил скорость, и в конце концов он сравнялся со мной.

«Доброе утро, приятель, – немедленно сказал он. – Хотел бы тебе дать один совет».

Этих слов хватило, чтобы я встал как вкопанный и несколько секунд простоял, глядя на него. Пустошь, совершенно забытое Богом место, где на сотни миль – всего два человека, которые участвуют в исторической гонке, закутанные с головы до пят на морозе; и один из них подходит, чтобы дать другому совет?

В тот момент я не видел его лица за очками и маской и не мог догадаться, о чем он собирается говорить. О моей лыжной форме? О моих санях? О запасах еды? О моей личности? Он пытался подорвать мою уверенность. Тогда это казалось мне несомненной истиной. В его взгляде было нечто такое, что намекало: я совершал ошибку. Я решил, что с меня хватит.

«Мы объявили всем, что каждый из нас хочет стать первым», – начал я, затем прервался, чтобы высказать более глубокую мысль. Вероятно, в следующие два месяца я не смогу больше поговорить с живым, дышащим человеком лично. Радд заслуживал большего.

«Знаю, что ваш близкий друг Генри Уорсли погиб, когда пытался это сделать. Мы оба знаем, на что идем, – сказал я. – Уорсли – герой и пример для других». Я хотел продолжить и сказать, что Уорсли стал примером лично для меня, но воздержался. Вспоминать об Уорсли и выражать свое почтение – задача Радда, как его друга, а не моя. «Вообще, надеюсь, мы оба благополучно справимся, – наконец, сказал я. – Но мы идем в одиночку, так что не будем больше говорить, пока все не кончится».

Я замолчал с чувством, что бросаю ему вызов. Я не хотел вступать в спор или пререкаться, а лишь хотел провести границу – сказать, что каждому из нас лучше идти своим путем, своей дорогой, что бы ни случилось. Радд больше ничего не сказал, просто протянул руку и поднял нижнюю часть маски, обнажая лицо. Затем он бросил на меня безмолвный взгляд, загадочный, как его приветствие.

В его взгляде сквозила угрюмость – мне удалось ее уловить. «Ладно, делай, как знаешь» – так я его понял. Но также в нем притаилась глубокая, мудрая улыбка, словно он взглянул в глубины моей души или проверял меня. Как и всегда в случае с Раддом, я сомневался, что прошел его проверку.

После, и на протяжении почти всего дня, пришлось приложить огромные усилия, чтобы воплотить мои слова в жизнь. Легко было сказать: «Хорошо, теперь расходимся, Лу, именно так, идем в разные стороны». Но когда двое мужчин медленно тянут по льдам тяжелые сани, на практике быстро разойтись – не просто сложно, а почти невозможно. Это был самый медленный забег на свете; соревнование двух черепах.

Он с трудом шел вперед, то же самое делал я, и мы постоянно могли видеть друг друга, потому что никто из нас не мог идти быстрее. Также мы оба, конечно, прилагали куда больше усилий, чем в одиночестве, повиснув в белой пустоте. К середине дня я чувствовал, что скоро надорвусь. Спина и плечи болели из-за рывков натянутой упряжи, и я ощутил сквозь правый сапог, что на большом пальце ноги начинает расти мозоль, которая может затруднить движение, если боль будет усиливаться.

Однако нечто изменилось. Как никогда я чувствовал, что нужно продолжать путь. Радд внушал мне трепет и пугал меня в первые дни, и я никак не мог от него защититься. Теперь, когда я знал, что он наблюдает за мной, казалось, настала моя очередь проявлять себя. И не для того, чтобы запугать его – я знал, что никогда не сделаю этого, и вряд ли кто-либо сможет, – но чтобы он немного лучше меня понял и, быть может, даже стал уважать после увиденного. Я поклялся себе в долгие часы нашего пути, напоминавшего гонку внутри гонки, что буду продолжать идти, пока идет он, а затем пройду еще один час. Если он пройдет девять часов, я пройду десять. Если он пройдет десять, я пройду одиннадцать.

Радда, казалось, не остановить. Прошло восемь часов, девять и затем десять, а он все шел и шел, примерно в ста метрах слева. Если бы хоть один человек на планете наблюдал нас тогда, сверху или из плоскости льдов, несомненно, это зрелище показалось бы ему неописуемо странным: две неуклюжие фигуры идут на юг, закутавшись с головы до пят, чтобы спрятаться от мороза, странствуют почти плечом к плечу, и каждый игнорирует другого и одновременно при этом исподтишка наблюдает за ним. Так длилось наше безжалостное, совершенно безмолвное медлительное противостояние. Во второй половине матово-белого дня я заметил, что все больше и больше бледнеет образ хвастливого, колючего Радда, который прежде шел немного впереди.

Впервые я заметил его упорную решимость, его уязвимость, его человечность – Радда, который проходил одиннадцать шагов, терял друзей и страдал от старых ран.

На протяжении многих лет, когда Радд рассказывал о своих антарктических экспедициях, то описывал момент в конце каждого дня, когда он собирался разбивать лагерь, но делал еще одиннадцать шагов.

Я поклялся себе в долгие часы нашего пути, напоминавшего гонку внутри гонки, что буду продолжать идти, пока идет он, а затем пройду еще один час. Если он пройдет девять часов, я пройду десять. Если он пройдет десять, я пройду одиннадцать.

Невзирая на усталость, эти одиннадцать шагов были священными – данью уважения экспедиции Скотта. «Скотт и его люди, возвращаясь с Южного полюса в начале 1912 года, – говорил Радд, цитируя старую биографию Скотта, – возможно, дошли бы до своего знаменитого последнего тайника с едой и топливом под названием «Склад на одну тонну», если бы в своей жестокой, многомесячной экспедиции каждый вечер перед тем, как разбивать лагерь, проходили всего одиннадцать шагов». И вот Радд, чтобы почтить их память, обязался проходить эти шаги, которых они не проходили или не смогли пройти. Это скромная дань уважения их духу самопожертвования и чести.

Одиннадцать шагов, которыми Радд еженощно чтил память Скотта, в первый же раз, когда я о них услышал, вызвали у меня трепет.

«А возможно, он совершает эти одиннадцать шагов прямо сейчас, поклявшись себе преследовать меня», – подумал я. Однако мысль о том, что всегда можно пройти еще немного и что это может изменить ситуацию, теперь, как ни странно, давала силы и мне. Она вдохновляла упорно продолжать путь. Казалось, это моя дань уважения Скотту и тем далеким дням во льдах, а также и самому Радду. И когда я то и дело оглядывался, мне показалось, я начал немного лучше понимать неразрешенную тайну подполковника британской армии Генри Уорсли.

Впервые я узнал об Уорсли задолго до того, как познакомился с Раддом или услышал об их дружбе и совместных приключениях, когда увидел потрясающее черно-белое фото, закрепленное на доске в палатке-столовой в лагере Юнион Гласье, во время моего первого посещения Антарктиды в 2015 году.

Уорсли ухмылялся в камеру, зажав в зубах огромную сигару, в шерстяном утеплителе для шеи и круглых альпинистских очках, которые, казалось, он взял прямо из 1912 года. Он выглядел как путешественник во времени, гордый покоритель Антарктиды из героической эпохи Шеклтона, и его облик завершало гордое отсутствие переднего зуба идеально квадратной формы.

Это было мое первое утро в Антарктиде в конце 2015 года. Пока я не вышел на завтрак и не увидел множество людей, одержимых Уорсли и почти ни о чем другом не говоривших. Я думал, что ставлю перед собой довольно трудную задачу. В те дни я считал себя в основном альпинистом и только начинал экспедицию с целью поставить мировой рекорд в рамках соревнования, организованного мировым сообществом альпинистов, под названием «Большой шлем первооткрывателей». Участникам нужно было подняться на высочайшую вершину каждого из семи континентов и добраться до Северного и Южного полюса хотя бы с 89-го градуса широты, преодолев расстояние примерно в сто одиннадцать километров. На тот момент меньше пятидесяти человек завершили «Большой шлем первооткрывателей», большинство ограничивались отдельными его частями, покоряя одну вершину, затем уезжая домой, чтобы отдохнуть и спланировать следующую часть. Я хотел стать человеком, который быстрее всех завершит это соревнование, пройдя все девять экспедиций одним махом – без перерывов, за четыре месяца, не отдыхая между горами, если не считать перелетов до следующего перевалочного пункта. Моей отправной точкой была Антарктида – единственный континент, где нужно было отметиться в двух точках, ведь здесь были и Полюс, и высочайший горный пик, гора Винсон.

Итак, в то утро, как и всегда в начале любого дела, меня переполняла энергия, я чувствовал прилив адреналина и едва мог усидеть на месте от нетерпения. Однако когда я проходил мимо доски с фотографией Уорсли и линии цифр, нацарапанных ниже, что сообщали его положение во льдах, то оказался совершенно захвачен величием и бесстрашием его начинания. До этого мне не доводилось слышать об идее одиночного преодоления Антарктиды без поддержки и посторонней помощи – и о том, что многие десятилетия эта мечта оставалась неосуществленной. При этом моя собственная цель внезапно показалась мне скромной по сравнению с этой. Меня интересовала скорость, но Уорсли пытался сделать то, чего не совершал прежде никто, – покорить «гору», которую, как считалось, вообще нельзя покорить.

«Думаю, этот паршивец реально мог это сделать. Невероятно», – рявкнул мой сосед по столу, румяный шотландец с рыжими кудрями, который также направлялся на гору Винсон.

«Я познакомилась с ним в 2011 году, на пути Амундсена», – бросила одна русская женщина и с жадностью отглотнула крепкий кофе.

«Кто он такой?» – спросил я людей, сидевших рядом со мной за столом. Здесь был целый ряд лиц со всего света, словно на собрании ООН: сотрудники и гиды A.L.E., альпинисты, искатели приключений и богатые птицеводы, вознамерившиеся добыть императорского пингвина.

Все разом повернули головы к невежде-новичку.

«Генри Уорсли – лучший», – без обиняков сказал британец слева от меня. Другие за столом стали пожимать плечами, словно подобное обобщение нельзя дополнить или улучшить. Я снова взглянул на доску, на лицо Уорсли, надеясь, что наши пути смогут пересечься.

Неделей позже я достиг Южного полюса после относительно короткого – в сто одиннадцать километров – траверса на лыжах через последний градус. Полюс был оживленным местом, который населяли участники экспедиций и ученые, около 150 мужчин и женщин полноценно работали там на протяжении антарктического лета. Многие трудились и жили в длинном низком строении, которое – как и моя палатка каждую ночь – располагалось так, чтобы как можно меньше подвергаться воздействию основных ветров. Но я продолжал думать об Уорсли и поразительной цели, которую он поставил перед собой, когда пытался в одиночку преодолеть более тысячи шестисот километров.

Уорсли уже миновал полюс. Он добрался туда и ушел всего несколькими днями раньше, продолжив путь на север, на другую сторону континента, а я стоял на полюсе, глядя в сторону, куда он ушел, и проклинал свое невезение – я приехал слишком поздно.

Всего через несколько недель я узнал о случившемся. К тому времени я уже был на следующем континенте в своем кругосветном забеге – в Южной Америке, где поднимался на гору Аконкагуа в Андах, возле границы Аргентины и Чили. После полюса Уорсли попал в беду – заболел и попросил о срочной эвакуации. Но было слишком поздно. Проведя семьдесят один день в одиночестве во льдах и не дойдя всего сто шестьдесят километров, чтобы стать первым человеком, в одиночку завершившим экспедицию без поддержки и помощи, он скончался в больнице в Пунта-Аренасе, в Чили. После этого я долгое время восходил на гору в молчании, оплакивая человека, которого никогда не знал, но мог бы узнать, и почему-то вспоминал его прекрасный отсутствующий зуб и размышлял, какая история за ним стоит.

Многие часы тянулась эта странная, напряженная гонка с Раддом – были только он и я, и наши сани. Я знал, что каждый из нас про себя стонет, пробираясь в пелене холодного, бесцветного света. Наконец, через одиннадцать часов я оглянулся и увидел, что он остановился и начал ставить палатку.

Я был уверен, что он все еще наблюдает за мной. Радд не мог поступить иначе. Он был конкурентом, человеком, который хотел победить в этом соревновании на континенте не меньше меня. Именно поэтому я знал, что Радд будет изучать меня и гадать, что происходит в моем теле и сознании, даже если кажется, что он небрежно занимается своими делами – разбивает лагерь.

В моей попытке унять голоса усталости, сомнений и безумия почему-то замолкли все голоса, и я заметил, что на долгое время мог слышать только шорох лыж и полозьев саней по снежной пыли.

По правде говоря, я был совершенно обессилен. Но я не выказывал этого. Я проявлял упорство и пытался отыскать в себе оставшиеся силы. Я решил, что, пока Радд мог меня видеть, я буду сильным, не дам слабину и не оглянусь.

Самое необычное в этом глубоком внутреннем диалоге было то, что каким-то образом он уводил меня все глубже во внутренний мир, в область, где реальность моего состязания с Раддом могла отступить. В моей попытке унять голоса усталости, сомнений и безумия почему-то замолкли все голоса, и я заметил, что на долгое время мог слышать только шорох лыж и полозьев саней по снежной пыли. Мой труд, дыхание и циклическое покачивание лыжных палок сходились в точке глубокой тишины, окутанной слоем безмятежности, согласованной и естественной, когда разум и тело обретают единство.

Я сверился с часами Rolex, которые взял у друга, и вот десять минут превратились в двадцать, затем в тридцать, пока, наконец, не прошло шестьдесят минут, которые я обещал себе пройти. Наконец, я снял упряжь и упал на колени, совершенно измученный. Мне удалось пройти тридцать два километра – до сих пор самый долгий и тяжелый день. По моим расчетам, за лишний час я прошел чуть больше трех километров от лагеря Радда.