Текст книги "ICE MAN. Ледяная схватка. Как я пешком пересек в одиночку всю Антарктиду"

Мама больше не хотела сносить мои отсрочки.

Я уже видел проявления ее силы и, пока рос, слышал о ней множество рассказов. Я представлял, как она, восемнадцатилетней девушкой, во властной, вызывающей позе стоит перед федеральным судьей и слушает приговор – месяц тюремного заключения за акт гражданского неповиновения и протеста, за который она не хотела извиняться. Я знал, как сильно она болеет за политические и экологические цели, в которые всегда верила. Сейчас грозная мама пристально смотрела на меня через кухню.

«Один шаг, Колин, и все. Всего один шаг», – повторила она, на этот раз без прежней улыбки. Тогда я понял, что спустя несколько недель ее терпение подходило к концу.

Я знал, что она не отпустит меня так просто. Один шаг, в конце концов, – это, правда, всего лишь шаг. В следующий раз стул будет стоять дальше, затем еще дальше. А за месяц до того я заявлял с больничной койки с ногами, перебинтованными до бедер, что буду не просто ходить, а сделаю куда больше. Тогда я поклялся когда-нибудь совершить то, чего никогда не делал и о чем даже не говорил, – заняться триатлоном. В него входило плавание, езда на велосипеде и бег. Мама не стала задавать вопросов, просто кивнула и обещала помочь, хотя эта цель могла показаться недостижимой – а, возможно, и правда такой была.

Теперь же она выполняла свою часть договора, и я не мог жаловаться. Во мне пробудилась часть «Я могу», что заставила меня схватиться за подлокотники кресла, прошуршать ногами, слегка перенести вес на стопы. Затем часть «Что, если…» заставила меня в страхе притихнуть. В новом порыве решимости и желая – с большой страстью и рвением – сделать приятно матери, я медленно поднялся. Сомневающийся Колин упорствовал и продолжал болтать, до последней секунды сопротивляясь тому, чтобы я встал на ноги и ступни. Но мне, наконец, удалось заставить его замолчать. Первый шаг был сделан.

Я упорно пытался идти вперед; Радд давно исчез за горизонтом, а мои лыжи и полозья саней увязали в снежной пыли. Но через три часа, кряхтя на каждом шаге, я прошел всего чуть более трех километров и, наконец, остановился, чувствуя себя неудачником и дураком. У меня не было больше сил, чтобы сделать следующий шаг. Замерзшие слезы усугубляли положение. Они не только вызвали у меня ощущение собственной ничтожности, но и повышали мой риск обморожения. Хуже того, невзирая на мороз, из-за большой нагрузки я потел, а в такой день в Антарктиде, в двадцать пять градусов ниже нуля, только это могло привести к катастрофе. «Если вспотеешь – умрешь» – принцип полярных исследований со времен Амундсена и Скотта, который опирался на жестокую реальность: влажные вещи могут в считаные минуты примерзать к телу при отрицательной температуре, вызывая переохлаждение.

Мне нужно было связаться с женой. Я не мог думать ни о чем другом. Дженна сможет увидеть в этой ситуации то, чего не вижу я, какой-то способ изменить положение. Она больше обдумывала этот проект, чем я, и больше, чем кто-либо еще. Я видел картину в целом, но она видела и картину, и мазки кисти, которые могли превратить ее в произведение искусства. Дженна умела планировать лучше меня, была блестящим организатором и по большей части видела на три шага дальше, чем я.

Я знал, что в тот день она летела домой из Южной Америки в Портленд. Я представил, как она сидит в самолете и читает книгу. В моем сознании возник ее образ: волосы, наверное, собраны в хвост; грациозной походкой она идет по удивительному и причудливому ковру бирюзового цвета в международном аэропорте Портленда. Я представил офис на втором этаже нашего дома с видом на реку Уилламетт, карты Антарктиды на стене и письменный стол, откуда она управляла экспедицией. Каждый образ, который возникал в моем сознании, казался далеким, недостижимо далеким от места, где находился я.

Спутниковый телефон, который я хранил в кармане пиджака на груди – он рядом, даже если мне доведется упасть в трещину или потерять сани, – сумел поймать сигнал, идущий с другого конца света, и она ответила. Я тут же распознал в ее голосе удивление, несмотря на потрескивание статических помех. Ее голос стал немного выше, когда я ответил ей, – очевидно, она готовилась услышать новости.

Однако она сразу же сказала, что сидит в машине с моей мамой, и это был ясный сигнал: «Колин, не пугай свою мать». Если хочешь рассказать о каком-то бедствии, подожди, пожалуйста.

«Она только забрала меня из аэропорта, – живо сказала Дженна. – Мы почти возле ее дома».

Эти слова несли еще одно скрытое послание: «Подожди. Не клади трубку». Поэтому следующие несколько минут, пока мама проезжала сквозь поток машин с шоссе в район моего детства, мы говорили об общих вещах. Я сказал, что погода хорошая. Меня обогнал Радд, это не так хорошо. Возле дома Дженна выпрыгнула из машины, я услышал, как на фоне хлопают двери и говорит мой отчим, Брайан, который приглашал Дженну в дом.

Дженна замолчала, затем снова появилась и теперь говорила серьезно.

«Как идут дела?» – сказала она ровным тоном.

«Очень трудно, – тихо сказал я, все еще со слезами в глазах. – Сани слишком тяжелые… Холодно… И я потею…» Я говорил сбивчиво, обрывками предложений, которые затем сильнее комкались на другом конце из-за плохой связи.

«Что ты сказал?» – говорила она, а до меня с треском доносилось: «Что… ал?» Поэтому я повторил главную мысль: «Я попал в беду». Второй раз эти слова прозвучали еще хуже, потому что я понял, что ситуация все сильнее напоминает худший сценарий, которого мне хотелось избежать: что я сдался, все кончено. Я уже вообразил мрачное послание, которое нам придется разослать друзьям, сторонникам и спонсорам. Колин О’Брэйди, который хотел совершить непревзойденный подвиг и окрестил его «Первым невозможным переходом» – а именно, преодолеть почти полторы тысячи километров по Антарктиде без помощи и поддержки, – объявил сегодня, что Антарктида победила его примерно через три километра пути.

«Кажется, милая, мы верно назвали проект, – сказал я. – Похоже, это и правда невозможно – я всего три часа в пути, а тащить сани и говорить, что все получится, нужно еще много сотен километров, и я уже ни в чем не уверен. Думаю, нужен новый план».

«Где ты?» – сказала Дженна.

«Что?» – прокричал я в ответ.

«Где ты конкретно?»

«Очень трудно, – тихо сказал я, все еще со слезами в глазах. – Сани слишком тяжелые… Холодно… И я потею…» Я говорил сбивчиво, обрывками предложений, которые затем сильнее комкались на другом конце из-за плохой связи.

Я ответил, что продолжаю идти по морскому льду, даже не по материку, где находился первый путевой ориентир – точка GPS на определенной широте и долготе, обозначавшая фактическое начало. Я планировал миновать место, где морской лед встречался с наземным льдом, и пройти еще десять километров (или больше) вглубь континента до остановки на ночь, но теперь было неясно, как добраться даже до этого ориентира – мимо которого, несомненно, Радд уже пролетел.

Дженна сказала, что стоит за парадной дверью возле дома моих родителей. Я представлял, как она шагает туда-сюда, затем садится на парадную ступень. Я сидел на этой ступени тысячу раз. Я знал, что выгляжу слабаком, если даже не достиг официального старта и уже распустил нюни.

«Хорошо, Колин, насколько ты далеко от первого ориентира?» – сказала она. Ответ дался мне с трудом, и я сам это слышал.

«Ноль целых восемьдесят семь сотых километра, – сказал я, взглянув на свой GPS, хотя в тот момент казалось, что остается пройти бесконечный путь. – Мы думали, что, если я буду идти по десять часов в день, все получится…»

«Тогда перезагрузимся, – сказала она бодро. – Ты в полумиле от ориентира, пока что доберись туда». Она ненадолго замолчала – либо чтобы подумать, что делать дальше, либо чтобы я мог осознать ее слова. Я не знал.

«Мы придумаем новый план, Колин, – продолжила она. – Сегодня вечером тебе просто нужно добраться до первого ориентира, пройти чуть-чуть, меньше километра. Только и всего. Сделай это, и почувствуешь, что немного продвинулся».

Она снова на миг замолчала, чтобы я смог осознать последние слова. Продвижение. Я кивнул сам себе. Да, оно поможет – даже если будет ничтожным.

«И ты должен съесть свой полный рацион, полноценно поужинать, – продолжала она. – Позвони мне, когда будешь в палатке и доложишь об обстановке в A.L.E. Не забыл, что нужно надеть парку, когда остановишься?»

Ее голос выдавал, что она проверяет меня, испытывает исправность компаса в моей голове.

Дженна довольно сильно переживала за меня и потому с нежным укором добавила: «Эй, ты еще в здравом уме? Не забываешь, что нужно держаться в тепле?» – и я вздрогнул, осознав, что встревожил ее, и улыбнулся этому проявлению заботы и любви. И то, что она поставила передо мной небольшую цель, какой бы жалко-ничтожной она ни казалась, также означало, что Дженна отлично меня знает. Она знала, что заставит меня действовать. Мне нужны цели, и она подбросила мне самую простую из них. Она понимала, что я ухвачусь за нее и таким образом совершу рывок, а большая это цель или нет – сейчас было неважно.

«Погода ясная и солнечная», – спокойно сказал я, глядя на горизонт под ярко-голубым небом, надеясь разглядеть вдалеке Радда и замедляя шаг. Она подумала, наверное, что мое замечание о погоде – знак оптимизма, потому что я заметил, как она повеселела.

«Здорово!» – сказала она. Я имел в виду совсем не это и уже начал говорить. Если так трудно тянуть сани в такой день, просто очень морозный – когда нет метели, белой мглы, свирепого ветра, – в действительно плохую погоду меня ожидал совершенный ужас. Я подумал сказать ей, что слезы могли немного обморозить лицо, но тоже решил промолчать. Ей и так уже было нелегко. «Да!» – ответил я, чтобы поддержать ее оптимизм, пока она сидела на крыльце – месте, которое я знал, как и многие другие в мире, и которое было гораздо лучше места, где я находился теперь.

Было около восьми часов вечера. Мои часы показывали чилийское время, часовой пояс для удобной связи с A.L.E. Значит, в Портленде было 3 часа дня. К тому времени я добрался до ориентира, разбил лагерь, забрался в палатку и позвонил Дженне. Через тысячи километров, отражаясь от спутника и снова попадая в мою палатку, пока она говорила, подробности наполняли мое сознание – как она вошла в дом моей мамы после первого разговора и села с ней за кухонный стол, чтобы набросать идеи относительно груза и расстояния, пищи и топлива. Дженна сомневалась, стоит ли вовлекать мою маму, поскольку не хотела волновать или обременять ее, но не смогла промолчать, когда мама заметила обеспокоенность Дженны. Мама не оставила бы ее в покое, и все пришлось рассказать.

То, что я не взвесил свои сани, сейчас казалось настоящим упущением. Если я не знал в точности, сколько весит моя поклажа, будет сложнее делать расчеты для нового плана. Но я не знал, что сказать, поскольку чувствовал, что разочарую ее, если расскажу о своей слабости в лагере Юнион Гласье.

«Ладно, Колин, начнем с чистого листа, – сказала Дженна. – Ожидания, сегодняшнее разочарование и так далее – забудь о них. Когда ты проснешься утром, найдешь сообщение, в котором я распишу, сколько груза и припасов, на мой взгляд, можно спрятать на льду у ориентира. Но сейчас тебе нужно подумать о том, чтобы хорошо выспаться, и завтра пройти десять километров, если сможешь. Это твоя первая цель».

Впервые находясь в своей палатке, я представлял, как мама и Дженна сидят нос к носу, корпят над расчетами и, советуясь друг с другом, едва не стукаются головами. Они сидели на простых деревянных кухонных стульях – возможно, даже на том самом, о котором я недавно вспоминал, когда думал о своем первом шаге с инвалидной коляски. Дженна сказала, что вечером ей понадобится моя мама: нужно, чтобы кто-то еще взглянул на расчеты, вторая пара глаз. Она хотела разделить с кем-нибудь ответственность за решения, которые принимала от моего лица.

«Десять километров, – повторил я. – Об этом мне нужно думать завтра».

«Да, всего десять километров. Ты все понял. Люблю тебя», – сказала она.

«Я тебя тоже».

Я нажал на кнопку, чтобы закончить звонок, и улегся в спальном мешке, прислушиваясь к тихому шороху палатки и долго глядя на ярко-красное, смутное пятно на крыше, которое отметило полуночное солнце. Палатка была довольно большой, чтобы в ней можно было кое-как сесть, но при этом достаточно маленькой – и, когда я вытянулся, моя голова и ноги были всего в паре дюймов от противоположных ее краев. Довольно тесно и в то же время уютно было лежать в этом укрытии – первая ночь во льдах, первая ночь в одиночестве. Вокруг меня в одном направлении протянулся материк, в другом – морской лед. Я был во власти Антарктиды, меня отделял от льдов тонкий слой подкладки и слой спального мешка.

Но только что все изменили – незаметно, но основательно – события, происходившие на другом конце света, в Орегоне.

Две самые главные женщины в моей жизни размышляли, как помочь мне не сдаться. Пока я лежал в надежде заснуть, однако не смыкая глаз, испытывал глубокую благодарность. Завтра они скажут мне, сколько драгоценных припасов придется выбросить, чтобы тащить свою поклажу. Они проявляли свою любовь, когда помогали мне воплощать мою задумку, и в то же время делали путешествие более опасным, поскольку сокращали как количество пищи, которую я возьму с собой, так и вероятность того, что мне удастся пересечь материк.

Я поставил маму вместе с Дженной в положение, которое требовало огромной ответственности. Но одно лишь это понимание, что они принимали чудовищно трудные и болезненные решения, вынуждало меня с завтрашнего дня стараться изо всех сил, хотя бы ради того, чтобы не подвести их. И они понимали, что я буду упорствовать именно по этой причине, ведь прекрасно знали меня. В любом случае в ближайшие дни и недели я вряд ли смогу предвидеть ход своего путешествия больше чем на день вперед, и новый план это учитывал. Десять километров. Один день. О большем я не был в состоянии думать.

Вокруг меня в одном направлении протянулся материк, в другом – морской лед. Я был во власти Антарктиды, меня отделял от льдов тонкий слой подкладки и слой спального мешка.

Когда я натянул маску для сна, чтобы спрятаться от солнечного света, то меня охватила волна уверенности, которую подкрепляло только доверие, но этого было достаточно. Я не сомневался, что новый план, который составляют для меня, будет точным, стратегическим и тщательно продуманным, хотя я отдаленно представлял, что в него будет входить.

Глава третья. Ты сильный, ты сможешь

День 2

Проснувшись, я услышал эти слова – не знаю, откуда они пришли. Прозвенел будильник, я снял маску для глаз, которая защищала от солнца, и тут они возникли, и их пришлось произнести вслух.

«Колин, – крикнул я из своей палатки в пустой, холодный континент, который меня окружал. – Ты сильный! Ты сможешь!»

Я мог хоть надорваться от крика, но пока такой настрой оставался бездумным оптимизмом. Однако я всегда был уверен, что человек – это та история, которую он рассказывает себе. Это заклинание было историей, которую мне придется повторять снова и снова, чтобы поверить в нее. Казалось, вся моя крошечная вселенная, что состояла из палатки да льдов, тоже должна услышать эту фразу.

«Колин, – сказал я своей плитке, когда зажигал ее. – Ты сильный! Ты сможешь».

Мышцы плеч все еще болели после нагрузки первого дня, и это послание также нужно было донести до моих варежек, маски и утеплителя для шеи, вывешенных в ряд на бельевой веревке, протянувшейся через всю палатку, – донести громко и отчетливо.

В тот день в мир ворвался новый Колин, оставивший в прошлом вчерашнюю катастрофу, открытый для нового плана и надежды. Даже мои внутренности, казалось, запомнили это послание, что я сильный и я смогу, – так думалось мне, пока я выбирался в маленькую прихожую в конце палатки. В комнате, которая представляла собой нечто вроде веранды – полом в ней служил лед, а голову защищал всего слой нейлона, – было куда холоднее, чем внутри палатки, где солнечный свет порой прогревал воздух до температуры чуть выше точки замерзания, что казалось приятным в сравнении с внешней температурой, которая опускалась гораздо ниже нуля. Однако в то утро новой преданности цели холодный воздух веранды казался почти приятным и бодрящим, пока я рыл ямку, чтобы облегчиться.

Потом пришло время для более трудных решений.

Я получил сообщение от Дженны, как она и обещала, и сидел в спальном мешке, снова и снова перечитывая его в inReach, чувствуя, как в груди тяжело стучит сердце. InReach – это портативное электронное устройство, которое также выступало в качестве моего датчика GPS, оно было единственным средством, позволявшим надежно отправлять и получать простейшие текстовые сообщения во льдах по спутниковой связи. Сотовые телефоны не работали, спутниковые тоже едва справлялись из-за обилия помех в соединении. В нескольких сжатых предложениях она говорила, что я могу сбросить с саней запасы пищи еще на пять дней, после чего припасов останется всего на пятьдесят пять дней.

Пятьдесят пять! Это число пронзило мое сознание. После ужасного первого дня, когда я с трудом прошел лишь четыре километра, а затем в палатке проглотил весь дневной паек, будто заслужил его, – число «пятьдесят пять» заставило меня поежиться сильнее, чем суровый мороз, который проник под одежду за ночь, проведенную во льдах. Я снова и снова перечитывал текст, затем взглянул на мои припасы. У меня было шесть мешков с сухим питанием, в каждом мешке лежали пайки на десять дней, при этом каждый рацион был упакован в отдельный пакет Ziploc объемом в четыре литра, что облегчало прием пищи – за день я съедал содержимое одного пакета, всегда одинаковое, день за днем. Около половины суточного объема калорий я получал из такой пищи, как овсянка, лапша рамэн, супы и сублимированные обеды, которые я съедал в своей палатке, а половину белковых «батончиков Колина» я ел небольшими порциями на протяжении дня, пока тащил сани.

«Вынь десять пакетов с ежедневными рационами, забери «батончики Колина» из каждого пакета и оставшуюся еду из пакетов оставь у ориентира, – гласил текст. – В итоге на санях будет на пять дней меньше пищи, а в последние дни экспедиции тебе придется в основном есть батончики, твою самую калорийную и эффективную пищу. Но не переживай сейчас – подумаем об этом потом».

Припасы пищи на пять дней, которые нужно было оставить, – казалось, это немало. Однако потом пришла тревожная мысль о количестве километров, которые мне придется пройти на этих рационах, теперь куда более скудных. Дженна вчера сказала, что они с мамой заново проводили расчеты, планируя количество километров, поэтому я не должен был об этом думать, но не получалось. От места, где я сидел, до одного лишь Южного полюса оставалось более восьмисот километров, а Полюс – только следующий ориентир, далекий от финишной черты на другом краю материка. Если разделить на пятьдесят пять… Даже если мне удастся проходить по десять километров в день… Я стал считать и остановил себя. Нет, сейчас нужно сосредоточиться на плане на день, который Дженна вчера придумала. Десять километров я мог себе представить и повторил эту цифру вслух.

«Десять километров!» – крикнул я, сидя в палатке.

«Мы придумали делить пищу на секции по десять дней, – писала Дженна в своем сообщении. – Сани будут становиться легче, потому что ты будешь есть и сжигать топливо. 170 килограммов, которые, мы думаем, ты тащишь сейчас, – временное число, Колин. Ты сможешь проходить больше миль с каждой секцией, ведь твоя поклажа будет сокращаться. В итоге путь больше станет напоминать Гренландию».

В итоге. Мне это понравилось. С нетерпением ждал этого момента. У меня хорошо получалось тащить гораздо более легкие сани на протяжении четырех недель по ледниковому щиту Гренландии раньше в этом году, когда я готовился к поездке в Антарктиду, и мысль, что чудовищная поклажа, которая сопровождала меня здесь, во льдах, в какой-то момент сократится до размера гренландской, дразнила воображение.

Однако я оказался зажат очень тесными рамками. Новый план, если он сработает, позволит мне пересечь континент ровно с таким количеством пищи, которое мне требуется, и не больше. По плану я должен прибыть на край ледникового шельфа Росса, который находится на расстоянии почти в тысячу пятьсот километров отсюда, через пятьдесят пять дней, и у меня почти нет времени на неудачные дни, метели, ошибки или травмы.

А дальше в сообщении говорилось:

«Возможно, среди твоих припасов есть что-то еще, что можно выбросить? – писала она. – Это последняя возможность что-то выбросить, Колин. Тебе стоит вспомнить, какое снаряжение есть на санях, и решить, без чего ты реально сможешь обойтись».

Я прервал чтение и оглядел палатку – взглянул на тот незаменимый круг вещей, от печки до запасной одежды, которая тогда казалась мне по-настоящему важной, – а затем снова на сообщение, чтобы перечитать его. Я знал, о чем она говорит. Очевидно, что есть другие вещи, которые я могу захоронить в снегу рядом с ориентиром. И еще она знала, что экипажи A.L.E. будут возвращаться в Старт Месснера в будущем, чтобы высаживать или забирать людей из экспедиций, и могут подобрать наши тайные припасы. Но с точки зрения этики антарктических экспедиций, которая гласила: «Не оставляй следов», а также этики, в которой меня воспитывали родители, научившие меня, что общественная земля является священной, она была права – это последняя, самая последняя возможность. После этого мне негде будет оставить вещи.

Однако Дженна – подозреваю, вместе с моей мамой – побоялась вносить конкретные предложения в этот список. Они уже сократили мой резерв безопасности, сказав мне захоронить провизию. Пойти дальше и призывать меня оставить снаряжение, которое в других отношениях могло быть необходимым, – это было чересчур, и я сразу это понял. Такой шаг я тоже должен был сделать сам.

Я поел овсяной каши, обогащенной белковым порошком, почти не почувствовав ее вкуса, размышляя, без каких припасов я не смогу обойтись. На этот вопрос не было четкого научного ответа. Были традиции и крохи дошедших до нас знаний о снаряжении и припасах во льдах, однако, если делаешь то, чего не делали прежде – будь то восхождение на непокоренную гору или попытка новым способом пересечь океан или континент, – всегда есть вероятность, что старые ответы не помогут при появлении новых вопросов.

Пока собирал плитку, брал термос и готовился к новому дню, я стал представлять все припасы, которые были собраны и сложены на санях снаружи. Все они когда-то казались важными, поэтому и оказались тут. Теперь нужно было сбросить настройки, начать заново, забыть решения, которые казались такими простыми, когда мы строили планы в своем гараже в Портленде.

И я хотел решить как можно больше вопросов, прежде чем расстегну молнию на палатке и выйду наружу, поскольку понимал, что суровый мороз может заставить меня торопиться. Я опасался, что спешка и беспокойство слишком подействуют на меня, и я совершу ошибку, выбросив вещи, которых выбрасывать не следует, или оставив те, которые будут лишним грузом. Стоило мне выйти на улицу, как я понял, что мои страхи по поводу поспешных решений были обоснованными. Мороз сокрушительно навалился на меня – маленький термометр, прикрепленный к куртке, показывал почти тридцать градусов ниже нуля, – и, казалось, он пытается пронять меня, пробиться сквозь слой парки, варежек, маски, а затем сквозь нижние слои одежды. Из-за сильного холода я стал негибким, чувствовал, как мои мышцы напрягаются, словно пытаясь удержать тепло. Я сделал глубокий вдох и почувствовал, как мороз сжимает легкие.

Предметом первой необходимости была палатка, и потому я методично стал собирать ее, вынимая крепления изо льда, складывая опорные стойки, сворачивая ее перед тем, как сложить на сани. Я хотел сделать все самое необходимое прежде, чем переходить к трудным вопросам, решениям, значение которых с этого момента, безусловно, будет только возрастать.

Я сразу решил избавиться от ледоруба и закопать его здесь. Когда я брал этот топор и настаивал – с самого начала – на его необходимости, то предполагал, что придется лазать по скалам и трещинам, по склонам под наклоном в сорок пять градусов, в местах, где один неверный шаг равнозначен смерти. Только ближе к концу моего путешествия по Антарктиде, на леднике Леверетта, если доберусь туда, я окажусь в местности, где часто встречаются трещины в синем льду, уходящие глубоко в его толщу.

Мороз сокрушительно навалился на меня – маленький термометр, прикрепленный к куртке, показывал почти тридцать градусов ниже нуля, – и, казалось, он пытается пронять меня, пробиться сквозь слой парки, варежек, маски, а затем сквозь нижние слои одежды.

Но когда я держал в руках топор, то стал сомневаться. Он казался таким безопасно-прочным, когда лежал моих руках, укатанных в варежки, и его серебристые лезвия сверкали на солнце. Ледоруб однажды спас меня, когда я поскользнулся, поднимаясь на гору Худ в Орегоне в шестнадцать лет. Тогда мне удалось вогнать орудие в лед и прекратить падение, что спасло мне жизнь, а теперь я собирался оставить единственный ледоруб, который у меня был с собой, хотя впереди меня ожидали почти тысяча пятьсот километров по неизведанной местности.

Когда я бросил его рядом с пятью пакетами еды, то услышал в голове голос Дженны: «Ты уверен?» Она бы вспомнила, как в Портленде я настаивал, что без ледоруба не обойтись, и из собственного опыта скалолазания знала, что топор может казаться самой ненужной и обременительной вещью, пока вдруг не понадобится.

«Ледник Леверетта довольно хорошо отражают карты, – сказал я себе. – Думаю, ничего страшного не случится».

Тогда я еще воспринимал этот ледник немного абстрактно – он был таким далеким, что казался одной из будущих возможностей, которая может не наступить. Я начну думать о леднике Леверетта – и любых связанных с ним рисках, – если и когда доберусь туда, он находится на расстоянии почти тысяча триста километров отсюда.

«Выброшу также запасной термос», – подумал я, вытаскивая его из поклажи в санях.

Такое решение было более пугающим и трудным, отчасти потому, что Радд, как я помнил, особо подчеркивал, что запасной термос – обязательная вещь. Он говорил, что если термос сломается или нарушится его изоляция, то тебе конец, потому что вода внутри замерзнет и после этого ты уже не вынешь ее оттуда. Тогда некуда будет налить талую воду, а это значит, что в течение дня, когда ты будешь снаружи и не сможешь остановиться, чтобы растопить снег, нечего будет пить. Морозный сухой воздух Антарктиды вытянет из тебя влагу. Неизбежно наступит обезвоживание.

В тот момент я уже стал суетиться, чего и опасался. Я надел запасную парку, но даже тогда – с маской на лице и укутанный в несколько слоев одежды и варежки – с каждой минутой все сильнее замерзал. Важно было не прогадать с решениями, и не менее важно было справиться как можно скорее, чтобы сохранить тело в тепле. На коленях стоять на льду и рыться в санях – точная и скрупулезная работа, которую лучше выполнять в теплой гостиной или на кухонном столе, и я не задействовал крупные мышцы ног, рук и туловища, которые согревали меня, когда я тащил сани. Хуже того, ветер усилился, пронзив меня холодом; казалось, будто ледяную воду пролили сквозь крошечный зазор в шейном утеплителе и она стекала по спине.

Но мало-помалу груда заполнялась разными вещичками. Большинство из них, как я понимал, почти не влияют на вес. Запасной бальзам для губ. Маленький тюбик солнцезащитного крема. Половина игл из ремонтного комплекта. Однако, отказываясь от этих вещей, я словно упрощал себе жизнь, будто избавлялся не от одного лишь груза. Я сбрасывал со своих плеч ношу сложности, вещей и имущества, ношу цивилизации. Мне мешали вещи, и чем меньше будет вещей, тем лучше – хотя бы для моего настроя, если не для реальной физической нагрузки.

Когда я добрался до пакета с припасами для гигиены и первой помощи, я на мгновение замер. В Антарктиде, конечно, не будет возможности искупаться или принять душ – любая жидкая вода, получаемая из талого снега на моей плитке, была слишком ценной, чтобы использовать ее в иных целях, кроме питья и приготовления пищи. Поэтому в Портленде мы взяли небольшие влажные упакованные салфетки на семьдесят дней – одну на день, чтобы я мог по необходимости очистить любую часть тела. На базе Юнион Гласье я оставил половину салфеток, тридцать пять. Теперь я взял большую часть оставшихся салфеток и бросил их в груду вещей. Десяти влажных салфеток и рулона туалетной бумаги хватит на следующие два месяца.

Дженна привела меня на этот путь разбора и выбрасывания вещей, не сказав об этом прямо. В наших отношениях присутствовало своеобразное перетягивание каната на краю обрыва, и оно имело приятную и деликатную предысторию. Мы с ней понимали, что любые решения, в тот момент повышающие мои риски, я должен принять самостоятельно. Но по опыту я также знал, что в нашей паре она была прекрасным прочным оплотом логики и разума. Если ей казалось, что я слишком далеко захожу и слишком быстро иду к краю обрыва, она тянула меня обратно – не столько из страха, сколько из трезвого понимания, потому что видела, где находится обрыв, которого часто не замечал я. И все же при этом она находила этот «обрыв» по-своему привлекательным, и, когда двенадцать лет назад мы встретились на поразительно крошечном островке посреди Тихого океана, именно этот вихрь взаимного интереса увлек нас.

Я прилетел на крупнейший остров Фиджи, Вити-Леву. Мне было двадцать два, я только окончил колледж и хотел посмотреть мир на сбережения, которые скопил, когда летом занимался покраской домов. В силу внезапного импульса решил отправиться на лодке на один из самых маленьких близлежащих островов, который представлял собой лишь полоску песка с несколькими пальмами, а размером был с городской квартал. На нем стояли несколько хижин с койками, о берег бились большие океанские волны, работал бар, и ничего больше. И меня привлекли волны, а потом бар.

И в том баре была девушка. Она пила пиво в окружении подруг, на которых я не взглянул ни на миг, – я смотрел только на нее. Потягивая свою бюджетную фиджийскую настойку, я смотрел, как она убирает волосы с лица, а затем пьет, и как внимательно она слушает подруг, когда те говорят.

«Ладно, – подумал я, отпивая немного настойки. – Вот я сижу тут, в самом странном месте, и она тоже. Что мне терять?»