Текст книги "История Украины"

Русь историческая

Подлинная история, которая начинает фиксироваться летописцем, что называется, по горячим следам, восходит к первому летописному произведению, которое появилось в Киеве в годы княжения Ярослава Владимировича, которого историографическая традиция с 60-х годов XIX в. предпочитает величать Мудрым. Называют и характеризуют ее по-разному. А. А. Шахматов именовал ее Древнейшим сводом, Д. С. Лихачев – «Сказанием о распространении христианства на Руси», М. Н. Тихомиров – «Сказанием о первых русских князьях» или «Повесть о начале Русской земли». Но как ее не назови, это было повествование о том, «како избьра Богъ страну нашю на последьнее время», монотематический рассказ, не разбитый еще на годы. Датируется это произведение 30-ми годами XI в.

Заключительная его часть была посвящена кровопролитной усобице между сыновьями Владимира, начавшейся сразу после смерти князя-крестителя. Победителем в ней стал Ярослав. Он побеждает убийцу своих братьев Бориса и Глеба – Святополка Окаянного и после внезапной кончины Мстислава Тмутараканского окончательно обосновывается в Киеве. Здесь в 1036–1037 гг. разворачивается грандиозное строительство: возводятся храм св. Софии, Золотые ворота, учреждаются монастыри свв. Георгия и Ирины.

Семантика этих построек достаточно ясна. В христианском мире Центром Земли – и в прямом, и в переносном смысле – считался Иерусалим. Центром же Иерусалима – Храм Господень. Его окружали страны «праведные» и «грешные». Одни из них считались расположенными ближе к раю, другие – к аду; одни – к миру горнему, другие – к дольнему; одни – к небу, другие – к земле. Причем эта – сакральная – топография могла время от времени изменяться в зависимости от праведности или грешности населения той или иной земли. Одновременно мог перемещаться и духовный центр мира. Новый Иерусалим мог находить вполне конкретное воплощение теоретически в любом городе, который принимал на себя заботу о всеобщем спасении.

К моменту крещения Руси «Новый Иерусалим», а заодно – и «второй Рим» (т. е. духовный и светский центры вселенной), казалось бы, прочно обосновались в Константинополе. Даже структура городского пространства Царьграда, как его называли на Руси, была приведена в соответствие с этой идеей. Наиболее показательно строительство в Константинополе Золотых ворот – во образ (то есть, точное перенесение основных черт прообраза на новый объект, как отмечает протоиерей Лев Лебедев) Золотых ворот Иерусалима, через которые Христос (Царь мира) въехал в Иерусалим, и центрального храма св. Софии-Премудрости Божией – во образ главной святыни древнего Иерусалима, Ветхозаветного Храма Иудейского.

В годы правления в Киеве Ярослава Мудрого (1018–1054), видимо, в связи с интенсивной христианизацией русских земель, начинает формироваться идея богоизбранности Руси. Еще при князе Владимире Святославиче освящение Десятинной церкви Успения Пресвятой Богородицы не случайно было приурочено к 11 мая. Именно в этот день в 330 г. византийский император Константин Великий посвятил свою новую столицу Богоматери, что было отмечено в греческом месяцеслове как праздник обновления Царьграда. Теперь же в столице Древнерусского государства появляются строения, аналогичные константинопольским.

Именно поэтому Ярослав Владимирович в «Слове о Законе и Благодати» сравнивается с Соломоном: Ярослав сделал в Киеве то же, что Соломон в Иерусалиме: построил новые крепостные стены с четырьмя воротами и в центре «города» – величественный храм. Следовательно, Золотые ворота в Киеве в сознании их строителей имели своим прототипом не только Константинополь, но и Иерусалим. Отсюда понятно, почему они были не только и не просто главными, парадными, но и Святыми (иногда так и назывались современниками). Они как бы приглашали Иисуса Христа войти в Киев – как Он входил когда-то в Иерусалим – и благословить стольный град и землю Русскую.

То, что каменное строительство в Киеве изначально велось в подражание Константинополю, не вызывало сомнений уже у Н. М. Карамзина, котрый считал, что «… Великий Князь [Ярослав Мудрый] заложил… великолепную церковь, и распространив Киев, обвел его каменными стенами; подражая Константинополю, он назвал главные врата Златыми, а новую церковь Святою Софиею Митрополитскою… Ярослав начал также строить монастыри: первыми из них были в Киеве монастырь Св. Георгия и Св. Ирины».

Мало кто не догадывался и о том, что городская структура Константинополя отстраивалась во образ Иерусалима, чем подчеркивалась преемственность новой христианской столицы в деле спасения человечества – роль, утраченная «ветхим» Иерусалимом. По этой логике, организация городского пространства Киева во образ Константинополя также могла восприниматься современниками как претензия на право стать новым центром мира, столицей богоизбранной, обетованной или обещанной земли, если говорить языком Библии.

Подтверждением такой точки зрения является греческая надпись середины XI в., частично сохранившаяся на алтарной арке Киевской Софии: «Бог посреди нее, и она не поколеблется. Поможет ей Бог с раннего утра». Из контекста процитированного стиха очевидно, что в данном случае речь идет о Граде Божием (в данном случае «она» – полис, женского рода), т. е. о Сионе, культовом центре Иерусалима, месте расположения Храма как в древней «давидо-соломоновой традиции», так и в позднейшей библейской историографии эпохи Второго храма. Смысл этой надписи проанализирован К. К. Акентьевым. Исследователь обратил внимание на то, что в катенах Евсевия Кесарийского, Дидима Слепого, Кирилла Александрийского и особенно Исихия Иерусалимского, получивших – наряду с комментариями Феодорита – наиболее широкое распространение в толковых псалтирях X–XI вв., данный стих истолковывается как пророчество о Небесном Иерусалиме. В иллюстрированных псалтирях того времени миниатюры, сопровождающие его, изображают либо идеальное церковное здание, либо Константинополь, в центре которого надпись выделяет здание Св. Софии. Греческое «Сказание о Св. Софии» (867–886) непосредственно связывает приведенный фрагмент Псалтири со Св. Софией как новым Храмом, возведенным Новым Соломоном (Юстинианом) и затмившем свой ветхозаветный прототип. Утверждается также, что данный стих был начертан на кирпичах, из которых были возведены подпружные арки и купол Софии Константинопольской.

Подобно греческому образцу, у Илариона образы Киева и его кафедрального собора соединяются в неделимое целое, что подчеркивается похвалой их строителям – Новому Давиду (Владимиру) и Новому Соломону (Ярославу). Кроме того, Иларион акцентирует внимание на том, что Владимир «съ бабою своею Ольгою» принесли Крест на берег Днепра из Нового Иерусалима – Царьграда, подобно Константину и Елене, доставившим Его туда в свое время из Иерусалима старого. Таким образом, крещение Руси уподоблялось обращению Империи, а древнерусская столица – Царьграду. Вместе с крещением (а быть может, и с реликвией Честного Креста) она как бы принимала от него ореол нового Святого Города.

Косвенно эта мысль прекрасно подтвердил А. В. Назаренко, обративший внимание на то, что «обретение» Русью столицы, каковой, вне всякого сомнения, представляется Киев уже в XI в., является редким исключением в средневековой европейской истории. При этом подчеркивается, что все «столичные» эпитеты Киева, встречающиеся в источниках, ясно указывают на «воспроизведение константинопольской модели». Как отмечает исследователь, «… источники знают применительно к Киеву два термина такого рода: „старейшинствующий град“ и „мати городов“, оба они весьма поучительны. Первый недвусмысленно увязывает проблему столицы с более общей проблемой сеньората-старейшинства как особого государственно-политического устройства. Так, в „Слове на обновление Десятинной церкви“ (которое мы склонны датировать серединой – второй половиной XII в.) Киев назван „старейшинствующим во градех“, как киевский князь – „старейшинствующим во князех“, а киевский митрополит – „старейшинствующим во святителех“. Второй, являясь калькой с греческого μητροπολις, одного из эпитетов Константинополя, указывает на значение для столичного статуса Киева цареградской парадигмы. Это выражение встречается в источниках неоднократно… но наиболее показательно его упоминание в службе на освящение церкви святого Георгия в Киеве (середина XI в.): „… от первопрестольного матери градом, Богом спасенего Киева“. Здесь Киев назван еще и „первопрестольным“: калькированная с греческого терминология усугубляется специфически церковным определением, употреблявшимся по отношению к первенствующим кафедрам – προεδρος, πρωτοθρονος. Тем самым становится очевидной важность еще одного момента – наличия в Киеве общерусского церковного центра, Киевской митрополии „всея Руси“ (титул митрополитов, проэдров, архиепископов „всея Руси“ с 60-х годов XII в. неизменно присутствует на митрополичьих печатях)». И далее: «„римско-константинопольская подоплека“ самой идеи столицы становится определяющей, а броская цареградская топика Киева, как архитектурная (Святая София, дворцовый храм Святых Апостолов в Берестове, Влахернский храм на Клове и т. п.), так и литературная (например, формула Киев – „второй Иерусалим“ в так называемом пространном житии святого Владимира), приобретает характер не просто идеологически многозначительный, но и субстанциональный. Столичность была по сути воспроизведением константинопольской модели».

Остается, однако, неясным, почему строительство «Нового Иерусалима» было приурочено Ярославом именно к 30-м годам? И почему именно к этому времени относится создание древнейшеей летописи, а также произнесение Илларионом «Слова о Законе и Благодати»?

Ответ на все эти вопросы, как представляется, дает «Раздрешение неизреченнаго откровения», приписываемое популяронму в Древней Руси богослову Ипполиту Римскому. Оно, как и памятники древнейшего летописания Руси, сохранилось в позднем списке XV в. – в Геннадиевской Библии 1497 г. После цитирования первых четырех стихов 20 главы Апокалипсиса его автор приводит рассуждение, заслуживающее особого внимания: «И по отрешении же реченному [подразумевается освобождение дьявола перед Концом света «на малое время», а именно на три с половиной года. – И.Д.] размыслимъ: Рече евангелист, яко связа диавола на тысящу летъ. Отнеле же бысть связание его? – От вшествиа въ адъ Господа нашего Иисуса Христа в лето пятьтысющное пятсотное и тридесять третьее да иже до лета шестьтисющнаго и пятьсотнаго и тридесять третиаго, внегда исплънитися тисяща летъ. И тако отрешится сатана по праведному суду Божию и прельстить миръ до реченнаго ему времени, еже три и пол-лета, и потом будет конець. Аминь».

Если дата в расчете Геннадиевской Библии (6537 год) дана по аннианской эре, насчитывающей 5500 лет от Сотворения мира до Рождества Христова (по нашей эре), мы получаем новые данные, позволяющие вернуться к наблюдению А. А. Шахматова, обнаружившего в тексте Повести временных лет под 6544–6545 годами какой-то серьезный рубеж. Именно это послужило основанием для гипотезы о существовании так называемого Древнейшего свода (1036–1039). Во всяком случае, сопоставление дат создания киевской митрополии, строительства Софии Киевской, произнесения Слова о Законе и Благодати, помещения в Повести временных лет похвалы Ярославу Владимировичу и года, рассчитанного в послесловии Геннадиевской Библии, наводит на мысль, что их приблизительное совпадение во времени не случайно.

Именно к этому времени завершается (хотя бы формально) христианизация Руси, что должно было рассматриваться как дополнительное основание, подтверждающее наступление конца света. Вряд ли случайно и стечение в летописном 6545 году таких событий, как строительство Золотых ворот и Софии Киевской, учреждение в Киеве монастырей свв. Георгия и Ирины, произнесение в надвратной Благовещенской церкви Слова о Законе и Благодати, создание какого-то летописного произведения (условно называемого Древнейшим сводом) и, наконец, совпадение в 1038 году Благовещения с Великой субботой (подобные совпадения рассматривались в средневековом обществе как потенциальные даты конца света). Судя по всему, перед нами – след напряженного ожидания заранее рассчитанного конца земной жизни.

Возможно, именно с этим ожиданием связаны и особенности описания междоусобицы Владимировичей, развернувшейся после смерти князя-крестителя.

Летописец рассказывает, что в момент смерти Владимира Святославича (15 июля 1015 г.) рядом с ним оказался туровский князь Святополк (считавший сыном Владимира, хотя родился он от вдовы Ярополка Святославича, которую Владимир взял в жены – после убийства брата – уже беременной). Любимый же киевским князем сын Борис незадолго до этого отправился с отцовской дружиной воевать с печенегами. Это якобы позволило Святополку захватить власть в Киеве, убить Бориса, а затем и муромского князя Глеба. Зато Ярославу Владимировичу, благодаря помощи новгородцев, удалось победить Святополка, который бежал в Польшу. В 1018 г. Святополк вернулся на Русь в сопровождении польского князя Болеслава Храброго и вновь захватил Киев, а Ярослав бежал в Новгород. Здесь новгородцы вновь собрали войско, с которым Ярослав окончательно победил Святополка зимой 1018–1019 г. Святополк бежал «в печенеги», а Ярослав начал княжить в Киеве…

Так выглядит летописная версия борьбы за киевский престол. Однако обращение к иностранным источникам вносит в это описание некоторые коррективы. Согласно Хронике мерзебургского епископа Титмара, Святополк не мог захватить Киев сразу после смерти Владимира. Оказывается, туровский князь в момент смерти князя-крестителя находился в темнице, куда был заключен вместе со своей женой (дочерью Болеслава Храброго) и ее духовником, епископом колобжегским Рейнберном. После внезапной кончины Владимира Святополку удалось бежать из заключения. Он отправился в Польшу, где вместе с Болеславом собрал полько-немецкое войско и в 1018 г. вторгся в пределы Руси. Целью Болеслава при этом было, видимо, не столько желание посадить зятя на киевское княжение, сколько освободить из заключения свою дочь… Полвека назад это сообщение, подкрепленное свидетельствами (правда, не очень внятными) Эймундовой саги, позволило Н. Н. Ильину высказать догадку, что убийцей Бориса и Глеба был не Святополк (которого тогда не было на Руси), а сам Ярослав Мудрый…

Так это или не так, неизвестно. Для нас в данном случае важнее другое: как летописец характеризует Святополка. Если прямые обвинения его как братоубийцы вполне ясны и понятны, то косвенные характеристики туровского князя почти невидимы современному нам читателю.

Итак, Святополк впервые упоминается под 980 годом в перечне сыновей Владимира. В нем, как уже отмечалось он занимает то же место, что и Дан в библейском перечне сыновей патриарха Иакова. Под 988 годом летописец отмечает, что Святополк был посажен приемным отцом в Туров. Затем следует подробный рассказ об убийстве Бориса и Глеба, а также о борьбе с Ярославом Мудрым. Особый интерес представляет рассказ о бегстве Святополка после окончательного поражения в борьбе за киевский стол в 1019 г. Детали, приводимые здесь летописцем, весьма ярки и создают иллюзию, что текст написан едва ли не очевидцем этого события.

Однако при ближайшем рассмотрении оказывается, что почти весь этот рассказ составлен из прямых и косвенных цитат, позаимствованных из Библии и апокрифов. Информация о самом событии сводится всего к двум коротким фразам, сохранившхся в Новогородской I летописи старшего извода: «И бежя Святопълк въ Печенегы, а Ярослав иде Кыеву». Уточнение же, что Святополка якобы несли на носилках, поскольку он не мог сидеть на коне, восходит к библейскому рассказу о бегстве Антиоха IV Епифана из Персии. Фразы же, выделенные курсивом, прямо заимствованы из греческой Хроники Георгия Амартола и относятся к описанию смерти Ирода Окаянного (здесь же мы найдм и упоминания о смраде, который исходил от правителя Иудеи перед смертью).

Естественно, эти цитаты не могут рассматриваться как свидетельства о том, «как все было на самом деле». Цель, которую преследовал летописец, вставляя их в свой рассказ, иная: дать характеристику Святополку.

При видимой разноплановости, все эти детали описания чрезвычайно близки по смыслу. Так, упоминание «дыма мучений», который якобы восходит по смерти Святополка, восходит, скорее всего к Апокалипсису: «и дым мучения их [тех, «кто поклоняется зверю и образу его и принимает начертание на чело свое, или на руку свою»] будет восходить во веки веков» (Откр 14 9–11). Упоминание, что Святополку чудилось, будто за ним гонятся, хотя никто его не преследовал, в конечном итоге восходит к библейскому: «Нечестивый бежит, когда никто не гонится за ним» (Притч 28 1, 17). Как видим, две эти детали характеризуют туровского князя как нечестивца, поклоняющегося Антихристу. Эта характеристика усиливается сближением Святополка с Иродом Окаянным (откуда, судя по всему и прозвище, с которым Святополк вошел в историю). Образ противника Христа усиливается отождествлением с Данном: из рода Дана должен родиться Антихрист. Антиох же IV Епифан считался если не самим Антихристом, то его предтечей. То, что летописец отождествлял Святополка с Антиохом Епифаном, подтверждается «Сказанием о Мамевом побоище». Его автор именно так понял летописный рассказ о гибели туровского князя. В «Сказании» рядом с Олегом Рязанским, который прямо называется «предтечей антихристовым», упоминается рязанский боярин Епифан «Кореов». Такое прозвище отсылает к 43-му псалму, в котором сыновья Кореевы предсказывают «злочестивый и зверский нрав Антиоха Епифана» (согласно толкованию блаженного Феодорита Киррского).

В таком контексте становится понятно, зачем летописец дважды подчеркивает, что матерью Святополка была монахиня-расстрига. Согласно «Откровению» Мефодия Патарского (которое было хорошо известно летописцу: он несколько раз цитирует его в Повести временных лет), Антихрист должен был родиться от монахини. Еще один любопытный момент: время действия Святополка в летописи – ровно три с половиной года. Это тот самый срок, который Антихрист должен править на земле. И то, чем занимается Святополк в Киеве, совпадает с тем, что должен делать Антихрист в последние времена. Удивительные характеристики дает летописец своим персонажам, хотя и не сразу заметные! Для того понять их, приходится приложить немало усилий.

Победа Ярослава в кровавой междоусобице Владимировичей обеспечила мир – но только до смерти великого князя киевского. Чтобы предотвратить повторение братоубийственной войны, Ярослав, как пишет летописец, перед смертью (1054) завещал сыновьям. «Завещание» это довольно точно охарактеризовал В. О. Ключевский: «Оно отечестки задушевно, но очень скудно политическим содержанием; невольно спрашиваешь себя, не летописец ли говорит здесь устами Ярослава».

Естественно, что касается политического содержания, то его трудно различить не вооруженным вполне определенной концепцией глазом в источнике, написанном в то время, когда самого понятия политика, видимо, не существовало. Что же касается оговорки, что здесь мы слышим скорее голос не Ярослава, а летописца, то она, как говорится, дорогого стоит. Перед нами – текст безусловно позднейшего, сугубо литературного происхождения, а вовсе не подлинная грамота Ярослава. Сменив «собеседника», мы меняем и свое отношение к тексту, – так сказать, перспективу его изучения. Слова, обращенные умирающим отцом к своим детям, исчезают, либо уходят на второй план. На авансцену же выходит сам летописец, обращающийся к своей аудитории. О чем же он говорит ей?

И здесь, пожалуй, один из самых сложных вопросов состоит в том, как воспринимали современники то состояние, которое историки характеризуют как «период феодальной раздробленности», «удельный период», время «самостоятельных княжеств» или «суверенных феодальных земель»? Парадокс состоит в том, что ни у кого – ни из наших предков, ни из наших современников – судя по всему, не возникает никаких сомнений, что Русь как единое целое даже в таком «лоскутном» состоянии как-то умудряется сохраняться. Мало того, именно в период «раздробленности» процессы этнической и культурной консолидации явно нарастают вплоть до XIII–XIV вв.

Оставим за скобками вопрос о том, возможно ли в принципе существование источника, который бы «явно» не искажал «историческую ситуацию». К тому же, сокращение числа братьев, к которым обращается Ярослав, может и не восприниматься как искажение реальности. Во всяком случае, именно так понял эту замену В. О. Ключевский. Однако вывод, к которому пришел великий русский историк, радикально отличался от заключения А. А. Гиппиуса: «В сказании о Борисе и Глебе уже известного нам монаха Иакова читаем, что Ярослав оставил наследниками и преемниками своего престола не всех пятерых своих сыновей, а только троих старших. Это – известная норма родовых отношений, ставшая потом одной из основ местничества. По этой норме в сложной семье, состоящей из братьев с их семействами, т. е. из дядей и племянников, первое, властное поколение состоит только из трех старших братьев, а остальные, младшие братья отодвигаются во второе, подвластное поколение, приравниваются к племянникам: по местническому счету старший племянник четвертому дяде в версту, причём в числе дядей считался и отец племянника. Потом летописец, рассказав о смерти третьего Ярославича – Всеволода, вспомнил, что Ярослав, любя его больше других своих сыновей, говорил ему перед смертью: „Если бог даст тебе принять власть стола моего после своих братьев с правдою, а не с насилием, то, когда придет к тебе смерть, вели положить себя, где я буду лежать, подле моего гроба“. Итак, Ярослав отчетливо представлял себе порядок, какому после него будут следовать его сыновья в занятии киевского стола: это порядок по очереди старшинства».

Так что, как видим, даже, казалось бы, очевидные искажения того, «как это было на самом деле», могут получать вполне логичные объяснения. Другой вопрос, – насколько подобные рациональные интерпретации текста соответствовали представлениям автора анализируемого текста и его «актуальных» читателей. Быть может, поэтому более продуктивным представляется несколько иной подход к подобным несоответствиям текста тому, что нам известно из других источников. Имеется в виду ориентация не на наши здравые представления, а на логику средневекового автора – насколько она может быть реконструирована при нынешнем состоянии источниковой базы и методического аппарата современного источниковедения.

Один из возможных вариантов такого подхода и демонстрирует А. А. Гиппиус: «Причина, побудившая автора перечня сократить число Ярославичей до трех, одновременно отступив и в других моментах от рассказа ПВЛ, может быть указана со всей определенностью: сообщение о разделе земли сыновьями Ярослава построено им по образцу открывающего ПВЛ рассказа о разделе земли сыновьями Ноя. Ориентация на этот образец проявляется не только в названных содержательных моментах, но и на стилистическом уровне – в заимствовании отдельных характерных оборотов („разделиша землю“, „всю страну въсточную“)».

Впрочем, аналогия между сыновьями Ноя и Ярославичами, которую проводил не только новгородский автор XII в., но и его предшественник – составитель Повести временных лет, уже неоднократно отмечалась исследователями. Действительно, на первых же страницах Повести читаем: «По потопе трие сынове Ноеви разделиша землю: Симъ, Хамъ, Афетъ. И яся въстокъ Симови… Хамови же яся полуденьная страна… Афету же яшася полунощныя страны и западныя… <…> Симъ же и Хамъ и Афет, разделивше землю, жребьи метавше – не преступати никому же въ жребии братень. И живяхо кождо въ своеи части».

Несомненно, рассказы о распределении русских земель между сыновьями Ярослава создавались и закреплялись летописцем как параллель к библейскому сюжету вполне сознательно. Остается лишь выяснить, для чего это понадобилось.

Чтобы понять мотивы составителя Повести, избравшего именно такой сценарий раздела земли сыновьями Ноя, необходимо было найти непосредственный источник летописного рассказа. Между тем, установить его до сих пор не удается. Дело в том, что этот сюжет присутствует едва ли не во всех основных источниках Повести временных лет. Однако в каждом их них он имеет свои особенности, не совпадающие с деталями, которые упоминает древнерусский летописец.

Собственно в библейской Книге Бытия не уточняется, как именно был проведен раздел земли: после краткого сообщения о кончине Ноя просто перечисляется родословие его сыновей с упоминанием земель, которые населили потомки Сима, Хама и Иафета, завершающееся фразой: «Вот племена сынов Ноевых, по родословию их, в народах их. От них распространились народы на земле после потопа» (Быт 10 32).

Согласно Хронике Георгия Амартола, которой пользовался летописец, сыновья Ноя раздали своим потомкам земли согласно разделу, произведенному самим Ноем: «По размешении убо (языков. – И. Д.) и столпоу разроушении призваша 3-е сынове Ноеви вся родившаяся от них и дадять имъ написание страноу свою имена имъ, ихъже от отца прияша, откоуде соуть кождо ихъ и комоуждо свое колено и старостьство место и ветви и страны и острови и рекы, комуждо что прилежить».

О том, что ни кто иной как Ной разделил земли между своими сыновьями, сообщается – со ссылкой на Иосифа Флавия – и в Исторической Палее: «И раздели Нои часть от мира всего триемь сыномъ своимъ, яко же въ писании Иосифове имать се о разделении».

Зато в Хронике Иоанна Малалы землю делят уже даже не сыновья Ноя, а их «колена».

Ближе всего к рассказу Повести, по наблюдению А. А. Гиппиуса, текст Толковой Палеи. Наконец, чрезвычайно близкий текст находим и в Летописце Еллинском и Римском.

Как видим, и здесь нет прямого упоминания, как происходил раздел земли. Впрочем, мотив разделения земли («уделов») между братьями («коленами») по жребию – один из распространенных в Библии.

Так что, для нас в данном случае гораздо более важным представляется даже не абсолютно точное установление протографа данного сюжета, а его смысл. В этом отношении вполне убедительным выглядит предположение А. А. Гиппиуса, что «причины различной трактовки авторами Начальной летописи рассматриваемого библейского мотива следует, как кажется, искать в эволюции древнерусской политической ситуации в конце XI – начале XII в. Автор статей 1054 и 1073 гг. (входивших, вероятно, еще в свод 70-х гг. XI в.) работал в период, когда ситуация эта определялась взаимоотношениями трех старших Ярославичей, идеальным фундаментом которых было „завещание Ярослава“. Библейская параллель в статье 1073 г. возникает поэтому в связи с идеей подчинения воле отца. Нарушивший завет Ярослава Святослав уподобляется сыновьям Хама, „преступившим предел“ Сима… вопреки завещанному Ноем.

В совершенно иной обстановке работал составитель библейско-космографического введения ПВЛ. В начале XII в. ни одного из сыновей Ярослава уже не было в живых; на исторической сцене действовало уже другое поколение князей, отношения между которыми строились на иных основаниях. Рубеж XI–XII вв. – эпоха княжеских съездов. На Любечском съезде 1097 г. впервые формулируется новый принцип наследования: „каждый да держит отчину свою“. На этом этапе „горизонтальные“ отношения договаривающихся между собой братьев приобретают самодовлеющий характер, не будучи связаны с „вертикальными“ отношениями исполнения сыновьями воли отца. Роль старейшего в роде, специально оговоренная завещанием Ярослава, при этом заметно ослабевает. В этой ситуации важнейшим средством разрешения княжеских споров оказывается жребий. Жребием, в частности, был разрешен спор между Мономахом и Олегом, возникший при перенесении мощей Бориса и Глеба в 1115 г. (одна из возможных дат составления ПВЛ). Этот новый порядок межкняжеских отношений, вероятно, и наложил отпечаток на рассказ библейского введения ПВЛ о сыновьях Ноя: принцип „не преступати в жребий братень“ формулируется здесь уже не как заповедь отца, а как договор братьев, разделивших землю по жребию».

Действительно, «горизонтальные» связи между братьями-князьями занимали летописцев едва ли не более всех прочих вопросов, связанных с межличностными отношениями: по числу упоминаний существительные «брат», «братья» занимают в Повести временных лет второе место после слова «лето» (в среднем, 4,6 упоминания на каждую тысячу слов текста).

Реализацией новых принципов междукняжеских отношений стало расчленение той территории, которую мы обычно именуем Древнерусским государством, на уделы, закрепленные за потомками того или иного Ярославича: «Девять земель управлялись определенными ветвями древне русского княжеского рода Рюриковичей: столы внутри земли рас пределялись между представителями ветви. Ранее всех обособи лось в династическом отношении Полоцкое княжество: еще в конце Х в. Полоцкая волость была передана киевским князем Владими ром Святославичем своему сыну Изяславу и закрепилась за его по томками. В конце XI в. за сыновьями старшего внука Ярослава Мудрого Ростислава Владимировича были закреплены Перемышльская и Теребовльская волости, позже объединившиеся в Галицкую землю (в правление Владимира Володаревича, 1124–1153 гг.). С вокняжения в Ростове сына Владимира Мономаха Юрия (Долгорукого) в начале XII в. берет начало обособление Ростово-Суздальской земли, где стали княжить его потомки. 1127 годом можно датировать окончательное обособление Черниговской земли. В этом году произошло разделение владений потомков Святослава Ярославича, закрепленных за ними Любецким съездом князей 1097 г., на Черниговское княжество, доставшееся сыновьям Давыда и Олега Святославичей (с 1167 г., после прекращения ветви Давыдовичей, в нем княжили только Ольговичи) и Муромское, где стал править их дядя Ярослав Святославич. Позже Муромское княже ство разделилось на два – Муромское и Рязанское под управлени ем разных ветвей потомков Ярослава: потомки Святослава Яросла вича княжат в Муромской земле, его брата Ростислава – в Рязан ской. Смоленская земля закрепилась за потомками Ростислава Мстиславича, внука Владимира Мономаха, вокняжившегося в Смоленске в 20-х гг. XII в. В Волынском княжестве стали править потомки другого внука Мономаха – Изяслава Мстиславича. Во второй половине XII в. за потомками князя Святополка Изяславича закрепляется Турово-Пинское княжество» (А. А. Горский).