Текст книги "Притяжение Андроникова"

ДМИТРИЙ ЛИХАЧЕВ. Неповторимый талант

Ираклий Луарсабович был представителем веселой науки, науки праздничной, радующей людей и его самого. Он воспринимал каждое свое открытие как праздник для себя и для тех, с кем он этим открытием делится. Он был очень чуток к другим людям, и это питало его удивительный дар подражания, которое никогда не было злым или обидным. Он умел проникнуть в психологию, душу любого человека, в том числе и писателя, почувствовать скрытые мотивы его поведения, его творчества, и этим объясняются многие его научные и художественные открытия. У него был дар глубокого понимания других людей. Наука была для него радостным творчеством, хотя страданий в его жизни было очень много…

Он был представителем и грузинской культуры, и петербургской научной школы одновременно, и это сочетание праздничного, живого и академически строгого придавало его литературной работе редкостное своеобразие.

1990

ВИКТОР ШКЛОВСКИЙ. Слово об Андроникове

Новое в искусстве часто появляется с улыбкой. Когда русский теоретик литературы Остолопов писал о молодом Пушкине, он говорил, что «Руслан и Людмила» – сказочка, которая в таком качестве может быть принята в литературе, хотя и нарушает литературные правила.

Жанр романа формировался в эпоху Сервантеса. Старший из европейских романов, широко построенный, уже наиболее психологический – «Дон Кихот Ламанчский» – в то же время почти пародия на роман, на рыцарский или плутовской. Я узнал Ираклия Андроникашвили, когда при виде его все радостно улыбались, потому что он хорошо показывал, как говорят другие.

Он был великим пародистом, причем его пародия не была принижающей. Его метод пародирования состоял в том, что он интуитивно понимал человека, его способ мышления – и говорил за него.

Его искусство уже тогда было в том, что он восстанавливал звуковую форму слова, то есть возвращал литературу к словесности. Еще «Илиада» и русские былины были словесными произведениями.

Мы так много читаем, мы столько собрали литературы, что стали забывать о слове звучащем. А слово писаное, например, мир снов Пушкина – потому так превосходно, что оно – звучащее слово. Великие поэты создавали свои стихи не только в рукописях, но и в произношении, в бесчисленном повторении…

Время молодого Ираклия Андроникова было превосходное весеннее время.

В Ленинграде на Невском проспекте стоял красный дом, выходящий на Мойку. Это был Дом искусства. Здесь тоже слово звучало. Люди учились писать прозу и поэзию, говоря. Здесь создавал свои стихи тогда еще очень молодой человек в длинной кавалерийской шинели – Николай Тихонов. Сюда приезжал Есенин. Здесь говорил Маяковский. Здесь читал строки своих стихов Блок…

У Казанского собора на берегу нынешнего канала Грибоедова стоял Дом книги, над которым еще в то время высился светящийся глобус. Здесь издавались детские журналы «Еж» и «Чиж». Был книжный магазин. Здесь было издательство. И напротив, там, где Гостиный двор, в амбарном помещении тоже было издательство – ленинградское издательство писателей во главе с Фединым.

Ираклий Андроников бывал гостем Дома книги. Здесь учились создавать книги, которые «звучали». Здесь учили книгу звучать.

Обучал этому Ираклий Андроников. Но он не знал, что он обучает, что он «проповедник» звучащего слова.

Ираклий Андроников еще не знал, какой великой реки он исток. Он был человеком талантливым – музыкантом, литературоведом. Но мы тогда не думали, что он одновременно – исток или один из истоков нового искусства – звучащей речи.

Искусство родилось раньше своего «технического оформления». Ираклий Андроников предварил стихию звучащего слова до того, когда это слово могло быть закреплено и размножено радио и телевидением.

Он вернул словесности слово. Это самое важное из всего, сделанного им. Литература имеет в своем имени литеры, буквы. Словесность шире. Это слово, слово сказанное и слово подуманное. А мир – не только мы сами, но и окружающий нас мир, человечество – мыслит словесно.

У Ираклия Луарсабовича есть еще одна великая заслуга. Он сделал литературоведение, литературный поиск народным делом. Ведь раньше никто нигде не обращался с литературоведческими вопросами ко всему народу. Это было дело узкого круга людей. А он сделал науку об искусстве – искусством. И поверил, что это искусство – для всех.

Андроников объединил литературоведение с искусством рассказчика. И это оказалось интересным. Достаточно вспомнить его выступления по телевидению – его рассказы о Лермонтове, Качалове, Соллертинском…

Я приветствую Ираклия Луарсабовича. Про него и про новое, открытое им искусство постараюсь написать книгу. Может быть, вместе с ним.

1978

ВЕНИАМИН КАВЕРИН. Ираклий Андроников

Я не знаю, как назвать дарование, которое судьба подарила Ираклию Андроникову. В классической литературе этим даром обладал только И. В. Горбунов, создатель знаменитого образа генерала Дитятина. Пожалуй, это дарование можно назвать перевоплощением. На ваших глазах хорошо знакомый человек превращался в другого, ни в малейшей степени на него не похожего. Становилось другим все: походка, выражение лица, голос – словом, все, что составляет видимую сущность человеческого существа. А впрочем, даже и невидимую, потому что в результате этого поразительного превращения менялся, кажется, сам характер. Но этого мало. Способность изображать людей у Ираклия, человека на редкость музыкального, неожиданно расширялась, и ему ничего не стоило изобразить не только оркестр, но и дирижера, причем в одном случае это был маленький, сухопарый Гаук, а в другом – уверенный красавец Мравинский.

И Ираклий Луарсабович никогда не отказывался, когда его просили кого-нибудь изобразить. Боясь, что он в смешном виде изобразит меня, я попросил его однажды не делать этого. Он засмеялся и сказал: «Ты ходишь по краю пропасти. Нет ничего смешнее этой просьбы, и если бы я стал изображать тебя, я бы с нее и начал».

Этот талант развивался. В молодости он был известен, главным образом, в кругу друзей, впоследствии его узнали телезрители всего Советского Союза. Естественно, он не только «изображал». Он придумывал рассказы, в которых действовали изображаемые им лица. Сюжеты были бесконечно разнообразны и касались не только литературного круга 20-х годов – именно тогда я и познакомился с ним, – но и его родственников, товарищей юности, случайных знакомых.

Дарование развивалось, усложнялось, двигалось вперед, захватывая все более обширный круг наблюдений. То, что он изображал неизвестных слушателям людей, уже было шагом вперед. Сюжеты приходилось выдумывать, а это уже совсем другая работа, далекая от перевоплощения. Необыкновенно музыкальный по природе, он на слух ловил любую интонацию, развивал ее, вводил новые модуляции, рисовал целые картины. Но все это было далеко от письменного стола, так же, между прочим, как это было у Горбунова. При записи устные рассказы теряли интонационную окрашенность, а заменить ее на бумаге можно было только обладая талантом опытного беллетриста. Вот почему Ираклий Луарсабович пошел другим путем. Он историк литературы, его увлекла личность и поэзия Лермонтова, и он отдал ее изучению многие годы. Но и тут сказалась черта, совершенно не свойственная профессиональному историку литературы, – он стал рассказывать о своих разысканиях, он широко распахнул ту сторону работы историка литературы, которая почти неизвестна и на первый взгляд мало касалась исторической науки. Он тонко угадал в задаче историка литературы элемент загадочности и воспользовался им как движущим фактором своих разысканий. Об Ираклии Андроникове давно пора написать книгу. В этой заметке я не в силах обрисовать весь обширный круг его интересов, ни с чем не сравнимую пользу, которую он приносит нашей исторической науке.

У него ничего не пропало даром. Дарованием импровизатора он энергично воспользовался для своих выступлений, которые познакомили с ним многомиллионную аудиторию и заставили оценить его удивительный талант. Открытия в истории литературы с годами становились все более привлекательной целью. И все это происходило одновременно.

Словесная игра, в которой всегда виден тонкий вкус, отразилась не только в его известных устных рассказах, но и в письмах ко мне, которые я прилагаю к этой заметке.

Дорогая Лида Миколаевна!

Дорогой Венус!

Прежде всего – обожание. Вслед за тем – еще раз обожание. Далее примешивается чувство печали по поводу долгой разлуки: мы не виделись с представителями Вашего дома более недели. Затем следует надежда на скорую встречу – на лице моем появляется просветление. Надежда вырастает в уверенность: да! мы увидимся! И даже брови сдвигаются в непреклонную складку… Но вслед за тем слезы брыжжут из глаз, и я протягиваю руки, полагая встретить Ваши: спасите! Из Пензы пришел ужасный ответ: деньги вышлют 1 декабря. Пауперизм мой дошел до крайней степени. На сценическом языке это зовется: отчаянье и мрак, по-русски – нужда. Трудно и тяжело просить интеллигентному человеку, но 3 тысячи рублей сроком до 10 (на всякий случай) декабря были бы спасением для человека, носящего громкое имя Геракла, еще в колыбели удушавшего змей зависти, победившего затем лернейскую гидру, льва и вычистившего конюшни Авгия (на Беговой). Последние 43 года это имя ношу я и беру на себя смелость продолжить подвиги гордого героя древности, отбросить гордость и исхитить названную сумму у тех, кто не менее древних будет славен в анналах новейшей истории и чьи имена Лидия и Веньямин звучат похвалой и нарицают славных умом, талантами и добродетелью. Будь мой славный тезка на моем месте, он, протянув к Вам длани, воскликнул бы: Злата ты мне одолжи, Веньямин, величавый и мудрый, спасибо. Нет на земле никого, кто такое способен свершить, не сморгнувши. И многие другие гекзаметры произношу я вслед за ним, склоняя понятия: благородство, благодарность, дружба нежных лет, воспоминание о драгоценных слезах, сверкавших на ресницах ваших при вести о нищете друга!

Если сердце подскажет тебе, благородная, мудрая Лида, Милость эту явить, то под камень злато клади и воскликни: явился! Твой ответ для меня приговор…

Телефон в Переделкине сгорел вместе с конторой, светлокудрый Трофим горевал, но поможешь ли горю слезами, если даже воды в Переделкине им не хватило. Операция результата пока не дала, и белок повышается резко. Ежели это не кончится скоро, то, уверен, конец недалеко…

Ираклий Андроников – Исхититель Ираклий, сын Андроника Афинского.

Не потому прошу, что галстухи купить хочу, но потому, что есть хочу.

11 ноября 1951. Переделкино

Дорогой Веничка!

Поздравляем тебя горячо, жарко, от душ, пламенеющих любовью, тебя поздравляем, тебя – молодого человека и старого товарища, нашего доброго, любимого друга, нашего Венуса; желаем тебе всего, всего хорошего: новых побед, новых успехов, новых замечательных книг, дальнейшего цветения таланта, молодости, здоровья, жизнерадостности, мудрого спокойствия, коими ты достойно наделен, как качествами непреходящего свойства.

Кидаемся навстречу! Ликуем! Шумно приветствуем! Обнимаю! Жмем руки! Лиду Миколаевну обожаем! Потрясаем руки Наташе, Коле, нашему зятю. Ни у кого: только у тебя есть Лида Миколаевна, Наташа и Коля, только у тебя есть наш зять – у других зятья не наши!

Ты наш дорогой Вена! Не забывай нас во второй половине своего века. 27 лет из твоих 50-ти ты знал нас. Не откажись от тех, кто любит тебя любовью, закаленною и выпестованною на Петроградской стороне с Элевтером[4]4
  Брат И. Л. Андроникова, академик Грузинской ССР. – Примеч. автора.


[Закрыть] на плечах. Нам хорошо при мысли, что пятьдесят – это ты! Человечество молодеет, на тебя глядя, и хорошеет, чувствуя себя немного виноватым, но не достигнувшим твоих достоинств.

О, наш дорогой Венус!

Твои – нужно ли подписываться? Ты уже знаешь – Андрониковы, всей семьей, кончая Экиным-Пекиным[5]5
  Дочь Андрониковых – Катя. – Примеч. автора.


[Закрыть], взволнованным писанием этого письма.

19 апреля 1952. Москва.

Дорогой Веня!

Несколько дней назад я взял в руки журнал «Наука и жизнь» и увидел портрет Льва Александровича[6]6
  Л. А. Зильбер – брат В. А. Каверина, крупный советский иммунолог и вирусолог. – Примеч. автора.


[Закрыть] и главу из его воспоминаний. Должен тебе сказать, что я не читал ничего похожего в жанре воспоминаний. Бывают прекрасные мемуары, писанные великолепным пером, построенные как живописное полотно, картинные, сочные, образные, но сделанные, литературные, приподнятые, выстроенные. Но такой естественности, живости, легкости, достоверности, простоты, емкости, драматизма без всяких попыток педалировать эти возможности, захватывающего интереса, умения передать время, характеры, людей, показать их самоотверженность, благородство, ни слова не сказать о себе, рассказывая в первом лице, и при этом не мемуарист, а читатель переживает, сопоставляет, соображает, гордится сознанием величия науки и подвигом ученых-врачей!.. Я не могу забыть этого впечатления, поминутно возвращаюсь мыслью к прочитанному неделю назад и только об этом и могу говорить, советую – нет! прошу прочесть всех и сказать о своем впечатлении! Я Шкловскому сказал – он прочел и пришел тоже в восторг! Боже! Какая потеря и какое ощущение бессмертия этого человека! Сколько еще написано? Неужели это все? Трудно поверить.

Поцелуй ручку Лиды Миколаевны. И пусть Новый год проляжет какой-то суровой гранью и даст возможность больше думать о всевозрастающем величии Льва Александровича, хотя бы по капле умаляя горе, которое принес уходящий год. Я прочел сборник воспоминаний о Юрии Николаевиче. Это великолепно. И перечитал «Витушишникова», вышедшего в иллюстрациях Кузьмина. Я помню, как он писался, цитирую его целую жизнь, но тут снова поражен феноменальным блеском этой, в общем, недооцененной вещи, заключающей в себе такие победы историзма и ретроспекции языка, стиля, способа мышления, анекдота и скрупулезнейшего исследования, выраженного с какой-то фантасмагорической свободой, что неизвестно даже, как выразить в словах восхищение – это, кажется, так же немыслимо, как рассказать музыку! А статья Юрия Николаевича, предпосланная сборнику, – воспоминания о детстве и о родном городе! Новые грани – я не читал этой автобиографии прежде. Благодарю тебя за подарок, и желаем всего самого доброго вам в этом году – я и Вива!

Ираклий Анндронив.

[1966]

1983

АГНИЯ БАРТО. Разыгрываю Андроникова

В Париже, где я жила несколько дней в ожидании визы в Португалию на заседание Международного жюри, незнакомый француз сказал мне:

– Мы все про вас знаем! Вы пишете стихи, ищете по радио детей и родных, разлученных войной, и разыгрываете Ираклия Андроникова.

Я была так явно поражена его осведомленностью, что он поспешил объяснить:

– Помните, в Москве было Международное совещание переводчиков? Я в нем участвовал, там выступал Андроников. – Француз улыбнулся: – Он-то и рассказал нам, как вам удается его разыгрывать.

По правде сказать, я и сама каждый раз удивляюсь, как мне это удается. Ираклий Луарсабович – человек проницательный, далеко не наивный, но, видимо, есть у него та душевная доверчивость, из-за которой он и попадает впросак. В моих записных книжках «летопись» розыгрышей Андроникова ведется издавна. Вот некоторые из них.

Приближалось стопятидесятилетие со дня рождения Михаила Лермонтова. Нетрудно себе представить, как поглощен был подготовкой к торжественным дням Андроников – неутомимый исследователь жизни и творчества поэта. Неутомимый и страстный! Потому в свое время он и разгадал «Загадку Н. Ф. И.». Наверно, с той же одержимостью, как Германн в «Пиковой даме» твердил: «Три карты, три карты, три карты», повторял молодой Андроников: «Три буквы, три буквы, три буквы», пока не сумел раскрыть имя Натальи Федоровны Ивановой, зашифрованное поэтом в посвящении «Н. Ф. И.».

Прочитав в преддверии юбилейной даты, что И. Л. Андроников – член лермонтовского комитета, я звоню ему по телефону. Говорю старушечьим голосом, медленно растягивая слова:

– Извините, пожалуйста, за беспокойство… Я… старая пенсионерка… Не можете ли вы помочь мне… улучшить мое жилищное положение… в связи с юбилеем… Михаила Юрьевича Лермонтова… Я его родственница.

– Родственница? – восклицает Андроников. – По какой линии?

– По линии тети, – отвечаю я, твердо зная, что у Лермонтова были тетки.

– А какое колено?

– Четвертое, – говорю я наугад.

– Вы не ошибаетесь?

– У меня есть доказательства.

– Скажите, а нет ли у вас писем Лермонтова?

– Письма есть, – еще медленнее тяну я слова, – маленькая стопочка и стихи там… небольшие… В сундуке.

– Разрешите, я сейчас к вам приеду? – взволнованно говорит Андроников, и мне кажется, я по телефону слышу, как у него колотится сердце.

– Сейчас поздно… десятый час… Мы с сестрой рано ложимся, сестра еще старше меня.

– Тогда завтра с утра я у вас буду.

– Знаете… нас с сестрой… завтра утром… повезут в баню… Вы после двух, пожалуйста.

– Спасибо, буду после двух, – нехотя соглашается Андроников. Но, видимо, опасения ревностного искателя, что не он первый увидит драгоценный листок со стихами, так велики, что заставляют его добавить:

– Только до моего прихода вы никому из других членов лермонтовского комитета не звоните.

– Зачем же? – успокаиваю я. – Запишите адрес! Лаврушинский переулок, семнадцать… В пылу Ираклий Луарсабович не сразу понимает, что это дом, где живут многие московские писатели.

– Ваши имя, отчество? И фамилию назовите, пожалуйста.

Называю себя. Длительная пауза. Потом возглас:

– Это жестоко!

Но через мгновение Андроников уже хохочет:

– Как я попался! Нет, это грандиозно!

Обычно люди, очутившись в смешном положении, не любят об этом вспоминать. Андроников – напротив: где бы мы ни встречались, он уже издали начинал улыбаться и охотно рассказывал окружающим, как чуть не помчался, полный надежд, к родственнице Лермонтова «по линии тети».

Верно сказал мне в свое время Михаил Кольцов: если человек, рассказывая о том, как он попал в смешное положение, не боится выглядеть смешным, то он – умный человек.

Самый первый розыгрыш Андроникова был связан с его выступлением по телевидению. Он вел передачу из квартиры Алексея Николаевича Толстого, рассказывал о тех, кто посещал этот дом, показывал фотографии разных людей, читал сердечные дарственные надписи, серьезные и шутливые. Ираклий Луарсабович часто бывал здесь при жизни Толстого. Их связывали самые дружественные отношения. Прикинув, сколько времени потребуется, чтобы доехать с улицы Алексея Толстого до Кировской, и решив, что он уже дома, набираю номер его телефона.

– Слушаю, слушаю вас, – говорит он, запыхавшись.

– Поздравляю вас, только что смотрела передачу… Так хорошо все было! – стараюсь я говорить высоким девичьим голосом. – Вы меня, наверное, не знаете, я сотрудница литературной редакции (называю первое попавшееся имя). Я – Таня.

– Я вас знаю, Таня, – учтиво отвечает Андроников. И благодарю: вы первая мне звоните после передачи… Значит, все хорошо?

– Да очень! Только вы фотографию народной артистки Улановой в «Лебедином» вверх ногами показали. Но это ничего, все равно красиво! Она же в танце, в балетной пачке…

– Неужели я не так повернул снимок? – ужасается Ираклий Луарсабович.

– Не волнуйтесь, может быть, у нас плохое изображение в телевизоре, мы его чиним, чиним…

Андроников быстро успокаивается:

– Такой кадр не мог пойти в эфир. Меня бы остановили, прервали бы съемку…

– Конечно! Я еще вот почему вам звоню: вы так хорошо говорили об Алексее Толстом, не могли бы вы выступить в передаче, посвященной Льву Толстому?

– В связи с какой датой? – осведомляется Андроников.

– Не в связи с датой. Мы задумали воспоминания современников Льва Толстого… Пока они живы. Некоторые из них.

– Позвольте, Вы, кажется, считаете, что я ровесник Льва Николаевича? – В голосе Андроникова почти негодование. – Неужели я выглядел таким в вашем телевизоре? Его действительно нужно чинить. Я едва лепетал, когда великий Толстой ушел из жизни.

– Но все-таки прошу – запишите в своем блокноте!

– Что я должен записать? – недоумевает Андроников.

– Запишите! Розыгрыш номер один.

В трубке раздается громкий хохот:

– Колоссально! Как вы меня настигли? Я только что вошел в дом!

Несколько лет спустя Андроников рассказывал по телевидению о рукописях XIII века. Раскрыв толстый фолиант, он сказал, что на полях этой рукописи ее автор, монах, оставил запись: «С похмелья писать не хочется». Нельзя было упустить такой блестящий повод для розыгрыша! Набрав знакомый номер, изменив голос и назвавшись рядовой телезрительницей, говорю укоризненно:

– Смотрела вашу передачу. Очень интересно, но исторически неверно, что с перепою писать нельзя.

– По рукописи мной прочитано, – говорит Андроников.

– А почему же некоторые писатели с похмелья писали? И сейчас бывает…

– Это вопрос бестактный. Я не знаю, кто пишет с похмелья! Как ваша фамилия? Называю себя. И снова в трубке радостный хохот.

С длительными перерывами розыгрыши продолжались, но требовали все большей изобретательности. Хотелось мне что-то придумать на тему необычных устных рассказов Ираклия Андроникова, где он не только описывает и изображает разных людей, но передает тонкие оттенки их мысли, восстанавливает их образы, да еще выступая перед любой аудиторией и мгновенно приноравливаясь к ней.

На сей раз изобрела я некую Эмилию Глазунову, начала разговор голосом низким, хрипловатым:

– Товарищ Андроников? С вами говорит артистка филармонии Эмилия Глазунова, у меня к вам дело: я хотела бы исполнять ваши устные рассказы.

– Странная мысль… Вы находите, что я сам их плохо исполняю? – иронизирует Андроников.

– Замечательно исполняете! Все знают, что у вас всегда аншлаги! Но уверяю вас, что ваши рассказы будут иметь успех и в моем исполнении. Мне нужно ваше разрешение.

– Не представляю себе, как мои рассказы может исполнять кто-нибудь, кроме меня? И я же импровизирую, у меня нет точного текста.

– Текст у меня есть, я записала вас на магнитофон в одном из ваших концертов.

Андроников начинает нервничать:

– Позвольте, вы меня удивляете! И, кроме того, вы, как женщина, вряд ли сможете изобразить Качалова или Фадеева.

– В том-то и дело, что мой жанр это вполне допускает.

– Но в каком именно жанре вы работаете?

Тут я говорю своим обычным голосом:

– Я – чревовещательница, Ираклий Луарсабович.

– О господи, – хохочет Андроников, – а я-то думаю, как мне отвязаться от этой Эмилии?

И мы оба долго смеемся.

Розыгрыши привились и утеплили наши дружеские отношения. Не только они, конечно. Когда я начала вести радиопоиски, Андроников душевно отнесся к поиску по детским воспоминаниям. Почти всякий раз после передачи звонил, расспрашивал, советовал. Мне было важно, что он одобряет интонацию живого разговора, которую я взяла в этой передаче. Одобрял он и то, что о судьбах людей я размышляю, отклоняясь от написанного текста.

– Если вы хотите больше народу привлечь к поискам, непременно ведите разговор так, как будто видите перед собой живую аудиторию, – говорил он.

Я приняла многое из того, что он советовал.

– Теперь мы с вами – коллеги, – шутила я. – Оба – искатели, только в разных областях.

Поиски все расширялись и заполнили мою жизнь до краев. Времени ни на что не хватало. Вскоре розыгрыши прекратились сами собой. И я думала, что навсегда.

1978