Текст книги "Притяжение Андроникова"

– Осенью тридцать шестого года вы были в Пензе?

– В зиму перед войной вы приезжали в Тбилиси?

– Года четыре назад вы в Киеве не останавливались? – спрашивал, нет, вернее, не спрашивал, а каждый раз, не смущаясь бесплодностью многих предыдущих попыток, уверенным, победным голосом почти утверждал Андроников.

Увы, на все это следовали, как принято говорить на собраниях при зачтении чьей-нибудь анкеты, одни лишь отрицательные ответы.

И если поначалу я отвергал очередную гипотезу, виновато разводя руками, сокрушенно качая головой и всячески всем своим видом демонстрируя, как мне больно говорить столь уважаемому собеседнику слово «нет», то постепенно в моем голосе стали прорастать нотки если не нетерпения, то некоторой сухости. Двадцатое или тридцатое односложное «нет» звучало уже без тени тех эмоций, которые присутствовали в первом или, скажем, пятом.

Становилось очевидным, что на сей раз уникальный слух Андроникова дал осечку. Что ж, это бывает и с профессионалами. Столько самых разных голосов он с безукоризненной точностью улавливал и так талантливо воспроизводил, что сам бог велел не ставить ему в упрек промашку с моим, нельзя сказать, чтобы очень мелодичным голосом.

Я был справедлив, объективен, а потому вполне готов милостиво простить Андроникову его заблуждение. Сознание собственного великодушия подогревало во мне то, что, как я узнал впоследствии, психологи называют внутренним комфортом… Напрасно только Андроников – думал я – так уж упорствует в столь очевидной ошибке…

* * *

А разговор продолжался. С событий далекого прошлого – далекого не столько по календарю, сколько по объему свершившегося с тех пор – он перешел к войне. Это было неудивительно. В то время едва ли не каждый откровенный, душевный разговор так или иначе приводил собеседников к войне. Не мог не приводить! Потому что судьбы всех нас, вместе взятых, и каждого из нас в отдельности полностью определялись не чем иным, как ходом этой тяжелой, долгой, заполнившей собою души человеческие войны.

Андроников рассказал о своих встречах с генералом Порфирием Георгиевичем Чанчибадзе – яркой, своеобразной личностью и одним из видных наших военачальников. Сейчас и этот рассказ, многократно исполненный с эстрады, широко известен. Помните – генерал Чанчибадзе прохаживается перед строем пополнения, прибывшего в его изрядно потрепанную в боях дивизию. Разговаривает с бойцами. Один из них вернулся из госпиталя («Какой молодец! Уже воевал!..»), но на вопрос о том, куда был ранен, отвечает весьма невнятно. Когда же наконец выясняется, что ранен он был в ягодицу, Чанчибадзе интересуется прежде всего обстоятельствами ранения: «Ты бежал от неприятеля? Что? Ах, ты шел вперед и за спиной разорвался снаряд! Так чего же ты стесняешься? Такой раны не стыдиться надо – ею гордиться надо!..» А по поводу другого новобранца, прибывшего из заключения, в которое попал за то, что зарезал чужую курицу, Чанчибадзе обращается к своему адъютанту: «Смотри, Токмаков, какой молодец! Еще на войне не был – и уже кого-то убил!..»

Ну вот я, незаметно для самого себя, и не удержался от безнадежной попытки сделать невозможное – пересказывать своими словами Андроникова… Больше не буду – честное слово!

Когда рассказ о Чанчибадзе был окончен, я вскользь заметил, что уж эту-то фамилию, слава богу, помню хорошо. И вряд ли когда-нибудь забуду!

Группа генерала Чанчибадзе в дни контрнаступления наших войск под Москвой была введена на правом фланге Западного фронта в прорыв и ходила по тылам Клинской группировки противника, чем немало способствовала успеху всего контрнаступления. Наше авиационное соединение поддерживало группу Чанчибадзе с воздуха (точнее, пыталось поддерживать, насколько позволяла трудная погода и мера наших, тогда еще достаточно скромных возможностей).

– Вы служили в авиации Западного фронта? – спросил Андроников.

– Нет. Я служил на Калининском. Он нависал тогда выступом над правым флангом Западного. Авиации нашего фронта удобно было летать туда. Вот нас и посылали.

– А назвать вам аэродром, с которого вы летали?

Бог мой – опять очередная гипотеза! Ну как ему не надоело? Неужели все еще не ясно, что мы разговариваем впервые? Да что там: конечно же давно ему все ясно, но сознаться в этом – упрямый человек! – не хочет. Утомленным голосом я согласился:

– Ну назовите.

И тут Андроников, в отличие от всех своих предыдущих предположений, которые он высказывал тоном категорического императива, вдруг произнес тихим, ровным голосом: – Будово.

* * *

Будово!

Длинная, узкая – в один ряд домов с каждой стороны дороги – деревня, протянувшаяся вдоль шоссе Ленинград – Москва, где-то на полдороге между Торжком и Вышним Волочком. Поле позади правого (считая от Москвы) ряда домов было в сорок первом – сорок втором годах приспособлено – как и множество других мирных деревенских полей – под аэродром. Эти не очень ровные, порой довольно причудливые по форме, почти всегда более короткие, чем хотелось бы, площадки так и назывались: полевой аэродром. То есть как бы уже не просто поле, но все-таки еще не совсем аэродром. По мере того как фронт перекатывался на запад, почти все такие полевые аэродромы возвращались к исполнению своих прямых мирных обязанностей: вновь становились обычными, нормальными полями. Когда я пятнадцать лет спустя ехал на машине из Москвы в Ленинград, будовское поле было сплошь засеяно и, как давно демобилизованный солдат, ничем внешне не напоминало о своем боевом прошлом…

Наш авиационный полк базировался здесь в трудную, очень морозную в буквальном смысле слова, но весьма горячую в смысле переносном, первую военную зиму.

Стоянки самолетов были устроены в густом лесу, граничившим с аэродромом со стороны, противоположной деревне. Выруливать приходилось по длинной, извилистой, вымощенной бревенчатой гатью дорожке. Но дело того стоило: благодаря расположенным в глубине леса стоянкам мы не имели потерь самолетов на земле. А каждый самолет тогда был на вес золота. Боевые потери шли одна за другой, а пополнения материальной части почти не было. В иные дни мы могли выставить в боевой наряд всего каких-нибудь четыре-пять самолетов. И все-таки полк жил, воевал, выполнял все приходившиеся на его долю задания.

В одно мглистое морозное утро мы собрались вылетать, вырулили из леса по нашей бревенчатой, разговаривающей под рулящим самолетом наподобие ксилофона дорожке и, оказавшись в поле, поняли, что погода, даже по предельно снисходительным нормам военного времени, начисто нелетная. Смесь густой дымки с моросью почти полностью съедала видимость, над самой головой, как клочья грязной ваты, проползала облачная рвань. Словом, какие уж тут полеты!

Получив команду «отставить до особого», мы выключили моторы, но заруливать назад в лес не стали – какой смысл прятаться в такую погоду: если не летаем мы, то наш аккуратный противник летать тем более не станет.

И вот машины с моторами, накрытыми теплыми чехлами, стоят на краю поля. Летчики, скрипя унтами по снегу, бродят тут же взад и вперед. Каждый старается держать нервы в кулаке. Нет ничего хуже, чем включить свою психику в ритм предстоящего боя, а потом даже не выключить ее (это бы еще полдела), но как бы заморозить в состоянии, которое у солдат издавна называлось «перед атакой».

Вылет предстоял нелегкий. Чтобы понимать это, ни малейшего дара предвидения не требовалось: в ту зиму почти каждый вылет был нелегкий. Сколотить мало-мальски приличную группу – не из чего. А противник меньше чем шестерками, а то и восьмерками, как правило, не ходит… Скорей бы уж вылетать!

И вот в этот-то момент напряженного ожидания меня окликнул подошедший комиссар полка:

– Галлай! Поговори с корреспондентом. Он из нашей фронтовой газеты «Вперед на врага». Расскажи ему, что и как… Товарищ корреспондент, вот ведущий группы капитан Галлай вам все расскажет в лучшем виде.

Стоявший рядом с комиссаром корреспондент, плотный мужчина среднего роста, был капитально экипирован по-зимнему. Единственной доступной обозрению частью его живого организма был нос, видневшийся между нахлобученной шапкой-ушанкой и поднятым воротником полушубка. Правда, этого носа было довольно много…

В другое время я охотно поговорил бы с корреспондентом, что-то, по-видимому, рассказал бы ему и уж, безусловно, постарался бы – так сказать, в порядке встречного интервью – расспросить его самого: как-никак, а редакция фронтовой газеты – это если и не совсем то же самое, что штаб фронта, то, во всяком случае, поближе к нему, чем мы. Не может быть, чтобы журналисты ничего не знали о замыслах и планах командования, о том, когда союзники откроют второй фронт, о перспективах прибытия к нам пополнения людьми и самолетами и о многом другом, что интересует человека на войне. В общем, порасспрашивать корреспондента стоило.

Но разговора не получилось, причем не получилось по моей вине. Очень уж в другую сторону были направлены все мои мысли.

Я односложно отвечал на вопросы, не сумел выдавить из себя ни одного мало-мальски нестандартного «эпизода» и, с облегчением увидев, что беспросветно отвратительная погода переходит в просто очень плохую, свернул беседу в форме, едва-едва не выходившей за пределы общепринятых норм элементарной вежливости.

Команда «По машинам», запуск моторов – и мы ушли наконец в воздух. Прогнозы подтвердились: вылет получился нелегкий, но тем не менее прошел успешно. Задание удалось выполнить полностью. И даже без потерь обойтись. На фоне всех сопутствующих этому обстоятельств состоявшийся (вернее, полусостоявшийся) перед вылетом разговор с корреспондентом испарился из моей памяти так, будто его вообще и не было.

* * *

…И вот Андроников произнес тихим, спокойным голосом:

– Будово.

Несколько секунд мы молчали. Как засвидетельствовали потом заслуживающие доверия очевидцы, за эти секунды рот у меня полуоткрылся, а пренебрежительно-скучающее выражение лица («Еще одна гипотеза! Не хватит ли?..») сменилось туповато-удивленным. И внезапно мы оба вскочили, вцепились руками друг в друга и заорали – столь же синхронно, как Риголетто, Джильда, герцог Мантуанский и цыганка Маддалена в четвертом акте оперы «Риголетто», и, по-видимому, не намного тише, чем все четыре упомянутых персонажа, вместе взятые, что-то вроде:

Да, деваться было некуда! Прав в конечном счете оказался Андроников, а не я. Он действительно уже однажды слышал мой голос.

Все-таки поразительна беспредельность профессиональных возможностей человека! Свидетельств тому множество: от дегустатора, отличающего не только сорт, но даже год изготовления вина, несколькими граммами которого он прополоскал рот, до моряка, «слухача» в подводной лодке, читающего естественные и искусственные шумы моря, как открытую книгу. Андроников еще раз доказал (а я, нахал, еще сомневался в этом!), что голоса человеческие – его специальность. Точнее, одна из нескольких специальностей, которыми с одинаковым блеском владеет этот человек – литературовед, историк, писатель, рассказчик. Единственное, чем я мог если не реваншироваться (какой уж тут реванш!), то хоть немного смягчить свое поражение, было напоминание об обстановке, в которой, по первоначальным решительным уверениям Ираклия Луарсабовича, состоялась наша предыдущая встреча:

– У тети на именинах!..

1973

СЕРГЕЙ ЮРСКИЙ. Формула Андроникова

Ираклий Луарсабович Андроников – один из самых ярких людей, которых мне довелось встретить в жизни.

Я не раз бывал на выступлениях Ираклия Андроникова. Я восхищенно слушал его истории, устные рассказы, и всегда это было великолепно.

Говоря об Ираклии Луарсабовиче Андроникове, я не могу отказаться от восторженных комплиментов, эпитетов, ибо всей душой и сердцем восхищаюсь им. И в этом я, безусловно, похож на всех других его поклонников, кто хотя бы раз видел и слышал его.

Я актер, а он актер и автор. Трудно с чем-либо сравнить уникальность его перевоплощений – это не просто актерское искусство, это намного выше.

1988

ГАЛИНА ШЕРГОВА. Гигантский

Хоть и уверена, что прибегание к цитатам сплошь и рядом свидетельствует не столько об образованности пишущего, сколько об авторской беспомощности изъясняться выразительно и мудро, припадаю к вечному источнику: царственной универсальности Пушкина Александра Сергеевича.

Разве скажешь образней и вожделенней: «Как молодой повеса ждет свиданья с какой-нибудь развратницей лукавой иль дурой, им обманутой, так я весь день минуты ждал…»

А именно так и ждала я вечерних минут, когда вступлю на крылечко соседской половины.

Летом одного из первых послевоенных годов мои ближайшие друзья Саша Галич и его жена Ангелина (в просторечье – Нюша) снимали полдома в Тарусе. Я же гостила у них. Вторую половину занимало семейство, с главой которого я и не мечтала жить бок о бок, не то что подружиться. А был он легендой, властелином концертных залов, повелителем восторженной публики, королем устных рассказов. Ираклием Андрониковым.

Состав семьи Ираклия Луарсабовича был следующий: белокурая ясноглазая красавица – жена Вива, Вивиана Абелевна; одиннадцатилетняя дочка Манана, такая же красотка, при этом (что красоткам не так уж свойственно) склонная поражать собеседника эрудицией, афористичностью высказываний; и наконец, глава дома Пелагея Андреевна. Суровая и добрейшая Пелагея, Мананина няня, со дня рождения последней правила семейными порядками. Ее обожали и боялись все Андрониковы. Она платила им тем же. Правда, без боязни.

Через год (или два) мне был представлен еще один новый член семьи. Уже не в Тарусе. И не на террасе. Член этот обретался, главным образом, в кроватке, помахивая ножками, облаченными в вязаную обувку с неведомым мне названием «пинетки». Прелестный младенец по имени Катя. Младшенькая.

Конечно, тогда никто и не загадывал, что пресловутые пинетки со временем будут сменены на балетные туфли, а еще позднее на выстукивающие озабоченную дробь каблучки руководителя студии художественных программ телеканала «Культура». Ведь не только канала такого в помине не было, само телевидение еще не вторглось в наши дома. Первые массовые приемники «КВН-49» появились, как следует из названия, в 1949 году.

Будущее Мананы – тонкого искусствоведа и литератора в многомудром затейнике-ребенке просвечивало.

Хотя, конечно, предсказать, что перу Мананы будут принадлежать прозорливые работы о взаимодействии, стыке разных искусств, тоже никто еще не мог.

Сейчас я все пытаюсь припомнить подробности быта, живое естество поленовских пейзажей, обступающих нас в той давней Тарусе. Ведь ее чудодейство будоражило воображение многих художников и литераторов.

Но память выхватывает только какие-то разрозненные предметы, в цельность зрелища не складывающиеся…

Обрыв… Ветла, ощупывающая чуткой веткой поверхность реки, крытой рябью, как замшелой черепицей. А под ветлой – лодка. То ли рыбацкая плоскодонка, то ли наследие довоенного туризма. Один борт лодки (один!) был выкрашен голубой краской и украшен самодельной надписью «Динамо», столь чужеродной в этих патриархальных местах.

Дубовая кадка под водостоком, перетянутая медными обручами, которые наша хозяйка надраивала кирпичной крошкой, очень гордясь тем, что они – медные. В бочку собирали дождевую воду. Вива мыла в ней свои пушистые и лучистые волосы. Мы с Нюшей старались следовать этому начинанию, но волосы наши Вивиного совершенства так и не достигли.

Кажется, были еще развалины старой церкви… Да рассказывали старожилы о каком-то камне, где любила некогда сидеть Марина Цветаева. Но места указать не могли.

И вот я думаю: почему так бедно зрелище памяти? Может, просто дело во времени – ведь столько лет прошло? Нет, тут иное. Все зримые подробности заслонены воспоминанием звуковым. Его ощущаю отчетливо и сейчас, потому и все, что с ним связано. Звук доминирует надо всем. Звук голоса. Голоса Ираклия Андроникова. Он не потускнел, время не истерло его. «Итак, я жил тогда… в Тарусе». Уж следовать классику, так следовать.

Саша писал пьесу «Походный марш». Самым привлекательным в этом сочинении мне казался драматургический ход: перед близкой смертью молодые герои придумывают жизнь, которую могли бы прожить.

Я даже, с разрешения автора, стала сочинять поэму с тем же приемом. Она и начиналась так:

 
Мой друг писал об этом пьесу,
Но я и браться не хочу,
Считая пьесу по плечу
Провидцу, может, иль повесе,
А разговор зашел о пьесе…
 

и т. д.

Если Саше «Походный марш» не очень удался, то поэма моя и вовсе была многословной, вялой и надуманной. Я и черновиков не сохранила.

По вечерам мы отправлялись на андрониковскую половину.

Приходили мы трое – Саша, Нюша и я. Но вскоре терраса заполнялась сонмом блистательных персонажей. Слушая Андроникова, мы видели: вот сбрасывает шубу с пушистым меховым подбоем величавый Василий Иванович Качалов; открывает свой бенефис гениальный глухой Остужев; подсаживается к столу Виктор Шкловский; перебирая четки колких парадоксов, фонтанирует Алексей Толстой.

Да, я смело могу сказать, что самые значительные и примечательные люди были среди нас. Ведь вели они себя как в привычной для них жизни, да к тому же говорили собственными голосами. Так рассказывал о них Андроников. Так показывал их, так имитировал голоса, интонации, манеру изъясняться, мыслить, общаться с людьми.

Особенно темпераментным рассказчиком был Алексей Николаевич Толстой. Он (в лице Андроникова) бегал по террасе, возмущаясь происшествием, приключившимся с ним на Невском, когда он шел закладывать последний золотой червонец, чтобы накормить обездоленную революцией семью.

И попал в плен к цыганке с целым выводком цыганят. «А цыганята эти чер-ны-и, гряз-ны-и. И вымыть их нельзя. Они тут же умирают. Они не вытерпливают чистоты».

Писатель наш и охнуть не успел, как заветный золотой перекочевал к цыганке. А та все приговаривала: «Счастлив будешь. Напишешь книжку про царя. Богатым станешь».

Тут Толстой делал недоуменную паузу и вопрошал:

– Ну скажите: откуда она тогда могла знать, что я напишу «Петра Первого» и получу за него Сталинскую премию?

Рассказы следовали один за другим. Героями их были не только знаменитости, но и просто колоритные персонажи, встреченные Ираклием Луарсабовичем в цветистом тбилисском детстве или на фронтовых привалах недавно отшумевшей войны, которую Ираклий прошел достойно.

Я была уверена, что и там, в Тарусе, Андроников встретил человека, которому посвятит будущий рассказ. Личность-то была примечательная. Но почему-то обошло ее вниманием андрониковское устное творчество.

Расскажу я. Хоть с мастером и не тягаюсь. И рассказ этот не столько о нашем тарусском знакомце, сколько о самом Ираклии Луарсабовиче.

Хозяйка дома жила в задней комнате при кухне, незримо, как-то бесплотно, возникая только в случаях, когда в ней бывала нужда. Зимой в доме находился еще один жилец – дальний родственник хозяйки Егор Иванович. Оттрубивший всю войну в батальонной разведке, маленький, щуплый, похожий на огарок церковной свечки, Егор Иванович несменяемо был обмундирован в гимнастерку 56-го размера. Ремня Егор Иванович не носил, отчего гимнастерка обретала просторную вальяжность плащ-палатки.

Впрочем, в определенных обстоятельствах эта одежка менялась на синюю сатиновую рубаху, застегнутую под кадык на аккуратные пуговки. Но об этом – ниже.

Все хозяйственные дела вершились Егором, он все мог, все умел, за все брался, сопровождая занятия затейливой присказкой: «Это нам – запросто, это нам – ни сядь ни ляжь». Вот и в хибарку за домом, где обретался летом, сам провел электричество и установил черную довоенную тарелку радиоточки.

Однако главный талант нашего нового знакомца оказался не узнанным ни миром, ни им самим. Егор Иванович обладал абсолютным слухом и поразительно тонким восприятием музыки. Это открытие сделал Андроников.

Обычно Егор Иванович приходил к андрониковскому крыльцу под вечер с каким-нибудь неожиданным сообщением. Скажем:

– Слышь, Урсавич (так звал он Ираклия Луарсабовича), какая хрень нынче произошла. Вхожу к себе на квартеру, а там ктой-то разговор затеял. Кто бы, думаю? Никого. А это радио заговорило человеческим голосом.

Тут стоит пояснить: радио в описываемые времена только или говорило стерильными, хоть и прекрасными, голосами знаменитых дикторов, или транслировало читаемые по бумажке выступления представителей народа. Живая речь в эфир почти не проникала. Потому поразила тонкий слух Егора.

Андроников, охочий до всякой самобытности, заводил с соседом долгие беседы. Особенно любили говорить про войну. Егор поражался:

– Глянь, Урсавич, ты же войну до самого пупа понимаешь! Вон другие мне: куда такому в разведку! А я то – в самый раз: кто поширше не везде пролезут, а я – запросто, это нам – ни сядь, ни ляжь. В любую щелю просунусь. Как ты-то разобрал?

Тут возмущенно вскидывалась Вивиана Абелевна:

– Ну что вы говорите, Егор Иванович! Ираклий Луарсабович пробыл на фронте всю войну!

– Так-то оно так, – кивал Егор, – но сильно он гражданственный. (Имелась в виду не общественная позиция Андроникова, а его сугубо партикулярный облик.)

Важным атрибутом нашего тарусского бытия был патефон. Старая машина, сработанная Калужским заводом. Знак к тому времени обветшавшей, а некогда легкомысленно-зазывной жизни нашей хозяйки. (Ее-то имя я забыла.) Как-то съездив в Москву по издательским делам, Ираклий Луарсабович привез несколько пластинок с симфоническими записями. И устные вечера стали перемежаться концертами.

Да, это не было просто слушанием музыки. Андроников ею дирижировал. И не просто дирижировал, а имитировал, пародировал манеру того или иного дирижера. Такого я уже не видела никогда. При этом каждый раз обращал запись в новое, живое исполнение:

– Сегодня (в таком-то куске) струнные звучали особенно проникновенно!

Или:

– Как он сегодня сыграл финал? Гигантски!

И однажды в ответ на подобную реплику раздалось:

– Это точно. Железно. Сегодня не сравнить, как прошлый раз.

Все обернулись на голос. На крылечке сидел Егор Иванович – тихий, чистый, в синей сатиновой рубашке, застегнутой под кадык на аккуратные пуговки. И все как-то разом вспомнили, что он уже не первый раз приходит на музыкальные андрониковские действа, такой вот преображенный, готовый к священнодейству вхождения в стихию музыки.

Особенно Егор Иванович полюбил «Фантастическую» симфонию Берлиоза. При «Шествии на казнь» заливался беззвучными слезами. И когда Андроников как-то воскликнул: – Нет-нет, у Рахлина это мудрее! Рахлин здесь делает… – И напел какой-то особый музыкальный акцент, Егор Иванович, помолчав минуту, произнес извиняющимся голосом:

– Ты, Урсавич, конечно, не обижайся, ведь, я понимаю, кто слушает, тот и играет. Я, вот, будто сам играл. И еще, слышь, ты не обижайся, я слушаю, а будто сам все придумал. Всю музыку.

После этого вечера Андроников прозвал Егора Гектором – в честь Берлиоза. Говорил: «Наш Гектор. Наш Гектор Иванович».

На что просвещенная юная Манана скептически заметила:

– При чем тут Берлиоз? Никакого портретного сходства. (Видимо, замечание было предвестником грядущего Мананиного исследования о портрете как феномене искусства.)

– О нет, – запротестовал отец, – если бы Берлиоз служил в разведке на Четвертом Украинском фронте, именно на Четвертом, – он бы выглядел только так.

С тех пор Егор Иванович ходил у нас исключительно в Гекторах.

Звали, правда, за глаза. Но, видимо, до слуха неоБерлиоза прозвище дошло, и как-то он спросил с удивлением, но без обиды:

– Чтой-то ты, Урсавич, меня Гектаром кличешь? Еще б километром назвал! А в моей пропорции всего-то аршин без вершка, а у вершка хвост с аршин. Ни сядь ни ляжь.

Тайная Егорова одаренность вызывала у Андроникова порывистое восхищение (он, вообще-то, был – порыв и восхищение чужими дарованиями), он даже перестал обращаться к соседу с просьбами о житейских наших потребностях.

К чему призывал и остальное население дачи. Какое-то время и мы попытались принять на себя заботы по хозяйству. А они возникали на каждом шагу.

Прогнила и рухнула ступенька на нашем крыльце. Казалось, без Егора Ивановича не обойтись. Но Саша Галич недоуменно поднял бровь: «Зачем? Плевое дело!» Не скрою, мы с Нюшей не очень-то верили в успех предприятия, затеваемого интеллигентом, чья неискушенность в обращении с вульгарными орудиями домашнего производства была поистине девственной. Однако не прошло и получаса, как Галич приволок откуда-то дощечку.

Игриво помахивая молотком и отрабатывая артистичность жестов, Саша ходил вокруг крыльца. Щурил глаз, примерялся. Можно было и приступить. Но тут плотник-новобранец обнаружил, что не хватает мелочи – гвоздей. Пошел к Андрониковым одалживаться. Реакция Ираклия Луарсабовича озадачила всех – мы с Нюшей наблюдали сцену.

С категорическим жестом, отсекающим наглые Сашины притязания, Андроников почти свирепо возопил: «Нет гвоздей!» Галич оторопел.

– Ваши действия? – взглянул он на Сашу, правда помягчев. Тот растерянно молчал. – Теряетесь? Тогда я расскажу вам, как действуют в подобных ситуациях истинные мудрецы и герои. Скажем, гигантский Валентин Стенич.

Я всегда поражалась вдохновенной способности Андроникова по каждому поводу высекать ассоциации и призывать к жизни увлекательные истории. В тот раз явилась притча о гвоздях.

В начале 30-х годов ленинградские писатели затеяли какое-то строительство. Кажется, дач. Или квартирного кооператива. Но уже на первых шагах литераторское вдохновение уткнулось в неприступное понятие «дефицит». В стране не хватало всего, в том числе и стройматериалов. На очередном этапе обнаружилось отсутствие гвоздей.

Властителем дефицитного товара был человек по фамилии, если не ошибаюсь, Либерзон. Заведующий чем-то. Начальник чего-то. Впрочем, тогда все управляющие жизнью были или заведующими, или начальниками.

Так как все прошения и подступы, адресованные к Либерзону хлюпиками-сочинителями, кончались провалом, решено было направить к нему достойного противника. Выбор был сделан единодушно: Стенич, конечно, Стенич. Кто, как не он!

Валентин Стенич, блестящий переводчик, умница и шармер, был известен и как непобедимый полемист.

Стенич пришел к Либерзону.

– Для писательского кооператива нужны гвозди. Распорядитесь, пожалуйста, – миролюбиво, даже беспечно начал он.

Либерзон не поднял головы:

– Гвоздей нет.

– Нам очень нужны гвозди. – Голос Стенича окрасила доверительная вкрадчивость.

Либерзон устало вскинул глаза и раздраженно буркнул:

– Нет, нет гвоздей! Понимаете – нет!

И тогда Стенич, неожиданно перегнувшись через разделявший собеседников стол, прокурорским шепотом зловеще прошелестел:

– А распинать нашего Христа у вас гвозди были?

– Будут гвозди. Завтра будут гвозди, – тоже шепотом смиренно выдохнул Либерзон.

Назавтра гвозди прибыли на стройку.

– Так поступают люди с вдохновением, – заключил байку Андроников. – А вы, уважаемый Александр Аркадьевич, конечно, будете искать легких путей: будете заискивать перед Гектором Ивановичем!

– Ошибаетесь, уважаемый Ираклий Луарсабович! Советские люди не ищут легких путей! – гордо парировал Галич. И отправился на поклон к Егору.

Так Таруса открыла для меня Андроникова. И я навсегда полюбила эту необычайную семью, где душевная щедрость и доброта всегда соперничали с высоким интеллектуализмом. Полюбила этот шумный дом, где ты мог встретить самых интересных людей и где незыблемость нравственных принципов никогда не декларировалась, а существовала с естественностью дыхания. Здесь обаяние таланта и талант обаяния хозяина одушевляли любого, перешагнувшего порог квартиры.

Позднее, выйдя замуж, я привела к ним и моего мужа Лешу, давнего поклонника Ираклия Луарсабовича.

Замечу, что в жизни своего кумира Леша сыграл определенную роль. В качестве главного редактора редакции кинопрограмм Центральной студии телевидения Леша решил запечатлеть на кинопленке устные рассказы Андроникова. И «пробил» идею.

Так появился на свет первый фильм цикла, снимавшегося и в последующие годы, – «Загадка Н. Ф. И.».

А приведенный впервые в андрониковский дом, Леша оробело взирал на знаменитость, пристально и испытующе рассматривающую его.

– Откуда я вас знаю? – Наконец произнес Андроников. – Ведь знаю же. Даже помню: что-то забавное было в нашем знакомстве.

Обретя дар речи, Леша решился рассказать об их первой встрече, которую и встречей-то не назовешь.

Когда-то, будучи студентом, еще и не мечтавшим о знакомстве со знаменитостью, мой муж был выведен с концерта Андроникова, так как ему стало дурно от смеха. И вот много лет спустя Ираклий Луарсабович узнал его и вспомнил тот случай. И сам уже хохотал до слез.

Да, он вошел в нашу жизнь, жизнь моих сверстников, как триумфатор, знаменем которого была радость, побеждающая любые горести.

Тончайший артистизм и юмор самой высокой пробы, казалось, не оставляли его ни на миг.

Однако Андрониковы не были для меня только любимыми друзьями. Ираклий Луарсабович никогда не учил меня мастерству экранного или радийного рассказа. Но если я с благоговением хотела произнести слово «Учитель», я думала о нем.

Потому что бросала все дела, услышав по радио его голос.

Потому что его телевизионных передач, фильмов ждала, как события.

Потому что его пластинки, магнитофонные записи его рассказов слушаю и буду слушать каждый раз, как впервые.

Помню, как входил он в редакцию звукового журнала «Кругозор», где я одно время работала, входил, заполняя собой, своим голосом, юмором, многоречьем пространство. Помню, как смолкали мы, боясь упустить хоть фразу: ведь потом каждый пытался пересказать все друзьям, да и просто сообщить, что виделся с ним. Только и заботило: не забыть, не забыть! Как это он говорил? А, вот: «Ну что это за рифмы? Простой перестук согласных! Знаете, кто был виртуозом рифмы? Маршак. Однажды праздновался юбилей знаменитого историка Евгения Викторовича Тарле. И Чуковский все „подкалывал” Маршака – мол, даже ему, Маршаку, не удастся подобрать рифму к фамилии юбиляра. Но Самуил Яковлевич тут же откликнулся:

 
В один присест историк Тарле
Мог написать (как я в альбом)
Огромный том о каждом Карле
И о Людовике любом».
 

Помню многое блистательное, брошенное на ходу. Помню и другое, профессиональное. Помню, как вслушивались мы в записи рассказов этого человека на гибких пластинках «Кругозора», пытаясь открыть его секреты.

Кое-какие из андрониковских открытий я постаралась использовать в своих построениях и манере эфирных рассказов. Но была одна область его дарований, которым бессмысленно и бесполезно подражать. И постигать. Разве что обдумывать созидаемое им. А повторить, подделаться? Увы. Тут нужно быть им.

В устном творчестве Ираклий Андроников прославился своим даром имитатора. Говоря языком эстрады, можно было бы сказать: даром пародиста. Сколько раз известные писатели или артисты (у Андроникова есть и рассказы об этом) просили «показать» их, хотя потом были в обиде от точности передачи!