Текст книги "Российский колокол №7-8 2015"

Чтобы там ни говорили, а имя человека все же определяет его судьбу. Вот назови меня папашка каким-нибудь Варфоломеем или Дорофеем, и всё – госзаказ на изготовление опытного образца духовной скрепы достался бы мне, а не брату Ивану, станина которого уже год и восемь месяцев в металлической стружке, несмотря на многочисленные протесты трудящихся. Зато у него – имя! Христофорыч, рулила наш, сразу сказал вслух, что будет поддерживать на совещании мою кандидатуру, но разве против имени попрешь…

Вот пришел он на совещание, а ему говорят, что-то, мол, мы запамятовали, как бишь зовут вашего протеже? Христофорыча, само собой, от незнакомого слова заклинило. Он начал перебирать в уме все матерные выражения, но ничего близкого и на дух не нашел. Члены комиссии выпили чайку с сахаром вприкуску и хоря придавали секунд на двести восемьдесят семь, пока один, страдавший бессонницей, не повторил вопрос, заменив французское словцо русским. Христофорыч покачал головой и ответил гордо: «Индивид». На что председатель комиссии, тот еще хмырь болотный, у которого внучатая племянница в прошлом месяце нег… пардон, афроамериканца в подоле принесла, сказал, возвысив голос: «А почему это у тебя человек с таким именем вообще работает на секретном производстве?» Христофорыч, если верить ему на слово, огрызнулся: во-первых, мол, считать те хреновины, которые мы второй год вытачиваем, секретными можно только с солидного похмелона, а во вторых, человек за имя свое не отвечает. Вроде бы вставил ему фитиля, но урод-председатель тут вообще на крайнюю низость сподобился – взял и назвал меня при всех «ироническим» гражданином! Тут уж, конечно, Христофорыч увял, потому как посчитал западло интересоваться у остолопа, а что означает слово «иронический». Так-то он навскидку и сам понял, что ничего хорошего оно не сулит, но в дискуссию вступать поостерегся.

Когда я объяснил ему все, он тихо матюкнулся и сказал: «Только и всего? Так это и меня можно таким же словом обозвать!»

«Нет, – покачал я головой, – ты не иронический, ты – сардонический гражданин».

«Это лучше или хуже?» – насупившись, поинтересовался Христофорыч.

«Да как тебе сказать… – замялся я. – По сути, это уже начало обвинительной речи прокурора».

Старт назначили на пятничное утро, что сразу же было положительно оценено Христофорычем, который сказал бодрым голосом, что, мол, в пятницу сам Бог велел… Тут он, надо заметить, угадал.

Мы пришли спозаранку… и не узнали своей берлоги. Кругом было светло, чисто, пахло альпийскими рододендронами, а вдоль стен на импровизированных трибунах сидели молодые люди с государственными флагами и партийными флажками, время от времени что-то гортанно кричавшие. Были тут и самодельные транспаранты в поддержку духовной скрепы и ее изобретателя – небольшого, застенчивого человечка, в лице которого временами, однако, мелькало что-то иезуитское.

Я прислушался к речевкам и уловил нечто вроде «это вам не рэп, а духовный скрэп». Больше мне ничего разобрать не удалось, потому что на сцене появился брат Иван, облаченный в форму космонавта, и мощный рев трибун заглушил все.

Брат Иван раскланялся, собрал цветы и вошел в прозрачное шапито, в котором находился его токарный станок, очищенный, к слову, от стружки.

Во мне было приподнял голову завистливый уродец, но я дал ему пинка, и он куда-то сгинул. Брат Иван в своем скафандре, надо признать, был весьма импозантен…

И тут меня тронул за рукав Христофорыч. Я пошел уныло за ним, а на выходе нас остановил председатель комиссии, ну, тот самый, у которого внучатая племянница… вот, и сказал, что нас сейчас снимать будут в телевизор и чтобы мы пару ласковых слов сказали про брата Ивана, как, стало быть, его сподвижники.

Я промолчал, а Христофорыч сразу начал шебуршать что-то о своем внутриутробном дефекте, выражавшемся во врожденной робости перед телекамерой и микрофоном, и шебуршал бы до обеда, коли председатель комиссии, у которого внучатая… ну, да, не вытащил бы молча из портфеля литровку «Слезы младенца», от чьего вида христофорычеву робость вкупе с внутриутробным дефектом как ветром сдуло.

Мы пошли в нарядно прибранную курилку, отрядив председателя комиссии, у которого… блин, кажется, я его уже представлял, значит, отрядив его за беляшами к Марфуге Темиркулбулатсадыковне – вот ее-то вы совсем не знаете и никогда не узнаете, потому что, по гениальному выражению брата Ивана, лишние рты нам как-то ни к чему.

Честно говоря, мы надеялись, что успеем до прихода «криспондентов» (а вот это уже христофорычево) усугубить свою меланхолию, так председатель комиссии, у… вот, блин, привязался, – пришел не только с беляшами, но и целой оравой живоглотов, которые по пути к нам уже раскрутили его минимум на пару чебуреков.

Мы сели за стол, Христофорыч налил по единой себе, мне и председателю… м-да, а телевизионщики сделали вид, будто проверяют аппаратуру.

Первое слово предоставили, само собой, Христофорычу. Он степенно доел беляш, вытер жирные пальцы о лицо и кивнул всем сразу. Режиссер сказал: «Мотор!», и бугор наш сообщил, запустив руку в остатки волос, что, мол, и не думал дожить до того дня, когда брату Ивану доверят что-нибудь приличное. Человек он хоть и неплохой местами, но какой-то мутный. Вот взять для примера день его рождения. Много вы знаете людей, которые родились 29 февраля? Вот то-то и оно! Поняли, в чем тут закавыка? А в том, что разок выставил чего-нибудь там по мелочевке, а потом ходи четыре года по чужим дням рождения и жди не спеша свой високосный…

Тут и я не удержался и в тему добавил, дескать, странности такого рода и позже замечались у этого, с позволения сказать, народного любимца. Как-то в молодости играли мы шумную музыку на гитарах, все нормальные гитары по 19 руб. 47 коп. приобрели, а брат Иван приперся с какой-то детской игрушкой за 5,23.

«Минутку, – сказал осоловело председатель, – а не был ли он в детстве еврейцем? Уж больно хитро у него все получалось, как я вижу».

«Стоп, стоп! – махнул рукой режиссер. – Вы что это тут мне антисентиментализм разводите? Скажите то же самое, но без еврейца».

Председатель открыл было рот, однако словом не разжился. Помолчав же, вопросил: «А кого же тут тогда приклеить?»

«Да какого-нибудь африканца, – сказал режиссер. – Даже лучше чего-нибудь такое… месопотамское».

«Минутку, – после паузы повторил с выражением председатель, – а не был ли он в детстве этим… как его… месопотамцем? Уж больно ладно у него все получилось, в натуре!»

Вопрос повис в дезодорированном воздухе. Первым не выдержал напряжения Христофорыч. Он снова стальной рукой налил по единой, и мы снова выпили.

«Кажется, я с этим месопотамцем немного того… вы как считаете?» – вздохнув, спросил председатель.

«А мне сдается, что наоборот – месопотамец как-то сразу разрядил обстановку», – сказал я.

«Да ты ничего, оказывается, парень, – похвалил меня председатель. – Зря я на тебя тогда на собрании наехал этим… «ироническим» человеком. А как у нас там, интересно, на трудовом фронте дела обстоят?»

Послали гонца, который вернулся вскоре с дурной вестью: первую духовную скрепу брат Иван запорол. Естественно, по старой православной традиции мы помянули ее молча, без чоканий и на всякий случай горестно повздыхали, пока гонец вновь не пришел и не сказал радостно, что вторая духовная скрепа, кажется, пошла у брата Ивана как надо. Понятно, что и благовестие не осталось неотмеченным, после чего мы закурили и продолжили разговор на возвышенные темы.

«Я вот только одного не пойму, – сказал Христофорыч из-под стола, выискивая там упавший, по его мнению, давеча беляш, – как эта самая духовная скрепа работать у нас будет?»

Мы было напрягли слух, ожидая дальнейших размышлений из-под стола, но Христофорыч появился на поверхности почти тотчас, и по его хмурому виду можно было заключить, что пирожок он не нашел.

«Концептуально?» – уточнил неожиданно для себя председатель и с испуга тоже заглянул под стол.

«Как-как?» – закакал смешно Христофорыч.

«А по типу мента, – вздохнув, пояснил председатель. – Того не можно, эту нельзя…»

«Но какую-то вообще можно или вообще никакую нельзя?» – спросил, раздражаясь, Христофорыч.

Мы помолчали, думая каждый о своем. И о том еще, что теперь единило нас всех – о духовной скрепе, которую брат Иван сейчас вытачивал, потея, верно, от напряжения и нечеловеческой ответственности.

Как токарь я был, конечно, квалифицированнее его, но и тоже был рад, что не на меня пал выбор. Не знаю, почему, однако мне не хотелось быть причастным ко всей этой мортифлютике. Вот наточат сейчас сто тысяч миллионов этих самых духовных скреп, повесят их каждому на шею, и будут люди втихаря проклинать тех, кто их этой хреномантией отяготил. А брат Иван в конце концов отхватит звание заслуженного токаря России и примкнувших к ней сдуру пространств…

Тем временем «криспондент» присоседился кХристофорычу.

«Вот вы, я вижу, тут самый древний, – сказал он развязно. – Песок, если можно так выразиться, из вас сыпется, одной ногой, поймите меня неправильно, уже там… в некотором роде, – так признайтесь как на духу: польза от этой скрепы будет какая-нибудь?»

«Всенепременно, – подумав, ответил степенно Христофорыч. – Коли была эта скрепа сей секунд при мне, я бы ей так тебе по башке твоей бестолковой отоварил, что ты сразу бы пошел искать пятый угол».

«Браво! – сказал председатель. – Эта пресса совсем охамела. Вот хотел вам налить, а теперь не налью принципиально».

«Да ладно, чего уж там… – втянулся и я в разговор. – Дай ему, Христофорыч, в лобешник просто так, без скрепы, да покончим с этим позорным делом».

И не успел еще я договорить, как старпер наш примерился и врезал нахальному «криспонденту», который ловко шлепнулся с табуретки на пол.

«Батюшки святы! – сказал он снизу. – Это чего это тут беляши необихоженные валяются? Налейте-ка мне в воизмещение морального вреда».

Председатель протянул ему рюмку, вспомнил некстати про внучатую племянницу и тяжко вздохнул. Но тут заиграла музыка, и, сопровождаемый овацией, в комнату вошел брат Иван. Был он устал и мрачен.

«Ты на побывку или совсем?» – спросил я.

Вместо ответа он молча протянул мне железячку, от которой во все стороны исходило сияние. Это была духовная скрепа. Черт побери, она и впрямь глядела красавицей! Моя рука дрожала, облапивая ее. На ощупь она была теплой и уютной, с тонкой талией и с застенчивым, как у папаши, взором. Будь она барышней, я бы тотчас на ней женился.

На какое-то время в курилке воцарилось молчание, а потом все вдруг разом ожили, зашумели, и красавица моя пошла по рукам, так и не дойдя со мной до ЗАГСа.

Брат Иван хотел было переоблачиться, но мы уговорили его повременить, покуда все не сфотографировались с ним в прикиде космонавта.

А далее последовало духовное общение, и длилось оно до полуночи, с тремя дополнительными походами в магазин, пока не пришел разбуженный шумом ночной сторож (тот еще хмырь болотный!) и не погнал нас вместе со скрепой к едрене-фене.

Ватагой мы шли по пустынным улицам, то и дело спотыкаясь о колдобины, а то и сваливаясь в открытые настежь канализационные люки, но настроение у всех было приподнятое, горделивое, и никто не жаловался на жизнь. Даже председатель, у которого внучатая племянница родила месопотамца, и тот, с трудом поднявшись после очередного падения, неожиданно для всех произнес прочувственную речь, посвятив ее тяжелому положению нацменов в мире и нашему единственно правильному отношению к ним. Мы хотя и промолчали, однако каждый отметил про себя, что без благотворного влияния духовной скрепы дело здесь не обошлось.

Луна была полноликой, собаки, в изобилии бежавшие за нами, радостно лаяли и крутили хвостами, где-то невдалеке с высокой крыши нудно пел о своем муэдзин, скрепа в руках брата Ивана, так и не снявшего скафандр космонавта, сияла в сизом свете – в эту минуту мы все были счастливы и умиротворены. Похмелье, конечно, будет тяжелым, как надгробная плита, но мы все преодолеем. Планида наша такая – всё всегда назло врагу преодолевать, тут уж ничего не попишешь…

Критика

Лев Аннинский

Родился 7 апреля 1934 года в Ростове-на-Дону. Окончил филологический факультет МГУ. Выбора профессии не было – был выбор специальности, каковою стала русская литература. Еще в 8-м классе, с первых сочинений, Лев решил заниматься ею и только ею.

Как ни странно, первая его собственная публикация оказалась в жанре карикатуры. Рисунки были напечатаны в университетской многотиражке и в газете «Московский комсомолец». Первый текст, прошедший в печать, появился в той же университетской многотиражке осенью 1956 года. Это была рецензия на знаменитую публикацию того времени – роман Владимира Дудинцева «Не хлебом единым». Дальше последовала череда «редакционных коллективов» и изматывающая тяжба за каждое слово в каждой публикации. С тех пор у Л. Аннинского вышло порядка двух десятков книг и тысяч пять (!) статей. Однако наиболее значимым из всего написанного он считает тринадцатитомное «Родословие», составленное для дочерей и не предназначенное для печати.

Перу Льва Анненского принадлежат книги: «Ядро ореха. Критические очерки» (1965), «Обрученный с идеей. («Как закалялась сталь» Николая Островского)» (1971), «Василий Шукшин» (1976), «Тридцатые-семидесятые; литературно-критические статьи» (1977), «Охота на Льва (Лев Толстой и кинематограф)» (1980, 1998), «Лесковское ожерелье» (1982, 1986), «Контакты» (1982), «Михаил Луконин» (1982), «Солнце в ветвях (Очерки литовской фотографии)» (1984), «Николай Губенко» (1986), «Три еретика. Повести о Писемском, Мельникове-Печерском, Лескове» (1988), «Culture’s tapesty» («Гобелен культуры») (1991), «Локти и крылья. Литература 80-х: надежды, реальность, парадоксы» (1989), «Билет в рай. Размышления у театральных подъездов» (1989), «Отлетающий занавес. Литературно-критические статьи о Грузии» (1990), «Шестидесятники и мы. Кинематограф, ставший и не ставший историей» (1991), «Серебро и чернь. Русское, советское, славянское, всемирное в поэзии Серебряного века» (1997), «Барды» (1999) и другие, а также циклы статей в периодической печати, программы на радио.

Лев Александрович – знаток литературы, признанный критик, изучает процесс во всем его многоликом единстве.

…По ходу чтения «Российской матрицы»

В. Никонова.

«У славян как народа земледельческого и оседлого соседские связи оказались сильнее родственных, которые больше характерны для народов кочевых, скотоводческих и разбойных».

Вячеслав Никонов. «Российская матрица».

Однотомник Вячеслава Никонова «Российская матрица» – краеугольный камень в бесконечно угловатую стену нашего самопознания. И по весу тома, и по объёму. Около тысячи страниц изрядного формата (24 на 17) и убористого шрифта (80 печатных листов). Плюс 36 страниц примечаний (две с половиной сотни ссылок на авторитеты исторического знания всех времён и народов) – огромное количество цитат, подтверждающих или развивающих точку зрения автора, уже ставшего знаменитым в читательских кругах.

О том, к какому типу цивилизации отнести Россию. О том, как российская цивилизация менялась на протяжении тысячелетия. О том, откуда она взялась. И куда денется.

20 глав собраны в три части: I – Россия; II – Советский Союз; III – Российская Федерация. Все 20 глав не перечисляю; выборочно: «Империя и нация», «Война и мы», «Россия и западная система», «СССР и западная система», «Россия в мире» («Мягкая сила» и «Русский мир»).

Чтение захватывающее, утверждающее, озадачивающее. С первых же страниц.

На первых страницах (на первой сотне страниц) речь идёт о том, почему российская матрица должна была возникнуть в данной географической среде и исторической судьбе.

Сначала о среде.

Безграничье пространств, отсутствие чётких границ. Холод…

«Россия – самая северная и самая холодная страна в мире. Две трети её территории покрыты снегом две трети года… Москва – весьма тёплое место по российским меркам – является самой холодной столицей мира (соревнуясь за этот титул с Оттавой и Улан-Батором)… На широте Москвы, скажем, в Канаде почти никто не живёт: все крупные города южнее. Континентальный климат предопределяет огромные перепады температур…»

Как сказывается на характере жителей «вызов дождей и морозов»?

Надо быть готовыми к неожиданным броскам в пространстве – соответственно броскам климата.

Есть куда бросаться? То ли это спасение, то ли проклятье.

«Расстояния – наше проклятье» (Александр I).

«Только расстояния и существуют в России» (Кюстин).

«Из-за мороза в России мало кому хотелось задержаться, а тем более жить» (Клаузевиц).

«Беспредельность среды обитания порождала такие черты русского национального типа, суть которого передаётся трудноопределимыми понятиями: «неуёмность», «бескрайность», «неподатливость», «своевольность»… Необъятность русской земли, отсутствие границ и пределов выразились в строении русской души. Пейзаж русской души соответствует пейзажу русской земли: та же безграничность, бесформенность, устремлённость в бесконечность, широта» (Бердяев).

Всё точно, не поспоришь.

Другой сюжет, подстерегающий русского человека в его немерянном пространстве, – коварство земли, точнее, почвы, ещё точнее – пашни.

«Считается, что цивилизация начинается тогда, когда зерно воспроизводит себя как минимум пятикратно, тогда значительная часть населения может освободиться от необходимости производить продовольствие и обратиться к другим занятиям»… Например, в Англии. Но не у нас. «У нас короткое время полевых работ не оставляло места для новаторства и экспериментов: один неверный шаг, потеря нескольких дней – и впереди маячит голод… Хозяйство русских крестьян базировалось на сжатом цикле полевых работ, предполагало способность к тяжёлому и героическому труду, в течение короткого сельскохозяйственного сезона, когда крестьянам приходилось работать на износ… Возможно, именно от страды и произошло слово «страдание»…

А после страды?

«Шесть-семь месяцев в году земледелие невозможно из-за погодных условий. Крестьяне мастерили мебель и домашнюю утварь, пряли, шили одежду, заготавливали дрова, ходили за скотиной, что создавало тип разносторонне развитого, выносливого, энергичного, но необязательно готового к постоянному труду человека…»

«Россияне действительно способны на кратковременные героические усилия больше, чем на систематический труд».

«Умелому и трудолюбивому человеку с «золотыми руками» прощалось и пьянство, и непорядочность, и даже воровство».

«Загульные формы релаксации – ив минуты, и в долгие зимние месяцы отдыха…»

«Исключительная стойкость к ударам судьбы: люди веками одинаково готовы и к подаркам природы, и к бедствиям. И готовы, как Феникс, восставать из пепла».

Абсолютно точная парадигма! Согласен с каждым словом. По этим сюжетам российского самоосознания у меня нет вопросов.

Вопрос есть по третьему сюжету который связан с государственным и культурным устроением этой земли.

Русь – на стыке Европы и Азии – в этом «проходном дворе» человечества (охотно подхватываю у Никонова этот образ).

Строить что-нибудь на проходном дворе – значит откуда угодно ожидать «прохожих», в том числе и незваных. Спасение от них – наши огромные расстояния и плохие коммуникации, а также леса и болота – с севера, с запада. Хуже дело обстояло с южными рубежами. Там «на равнинах, тянущихся от Монголии до Карпат, безраздельно властвовали воинственные кочевые племена… Кочевники были исключительно хорошо подготовленной и приспособленной к любым трудностям кавалерией», и им никто не мог противостоять на поле боя. «Борьба с кочевником, половчанином, злым татарином – самое тяжёлое историческое воспоминание российского народа…»

Первое, что хочется сделать, читая эту экспозицию, – уравновесить мотивы сторон. То есть выслушать и другую сторону. Что такое «тысячелетнее и враждебное соседство с хищным степным азиатом» (Ключевский) – мы знаем. Но какой представлялась этим азиатам попадавшаяся на их пути череда оседлых городов – знаем ли? не поискать ли ответа у Льва Гумилёва?

Так вот мои вопросы Вячеславу Никонову: а мы, нынешние россияне, – не потомки ли также и тех кочевников? Поскреби нашего пахаря – не сидит ли в нём казак? И как оказалось соседство сильнее кочевого разбоя в истории нашего Отечества? И как соседские связи перешли в связи родственные?

Ищу ответа на четвёртой странице обложки книги, где дана краткая и яркая авторская аннотация того, что в ней изложено.

«У нашего Отечества великое прошлое, – пишет Никонов. – Ветвь арийского племени спустилась с Карпатских гор, мирно заселила Великую Русскую Равнину, Сибирь, самую холодную часть планеты, дошла до Тихого океана, основала Форт Росс, впитала в себя соки богатейших культур Византии, Европы, Азии, разгромила страшнейшего врага человечества – нацизм, проложила человечеству дорогу в космос…»

Подписываюсь под каждым мотивом этой симфонии. Безоговорочно – почти под каждым. Потому что под первым мотивом – с оговоркой.

Да, ветвь арийского племени, спустившаяся с Карпатских гор, достойна памяти. Но где другие ветви? Другие племена, оказавшиеся на «проходном дворе» и вошедшие в общий «сплав» – в многоэтничное единое целое? Иногда в ходе борьбы, но чаще добровольно. Где казаки-бродники южных степей – Причерноморской, Приазовской, Прикаспийской? Где породнившиеся с «прохожими» насельники Северного Кавказа? Где родные наши челдоны, родные волжане, родные уральцы, вжившиеся в наш общий сплав? Где все наши родичи, хранившие общие думы во глубине сибирских руд? Они что, так и не входят в российскую матрицу?