Текст книги "Идеи и числа. Основания и критерии оценки результативности философских и социогуманитарных исследований"

Проблема среды и контекста в философии важна не меньше, чем в науке, а часто и больше. Философия в своих высших достижениях, как и любое интеллектуальное и художественное творчество, – дело индивидуальное. Большой редкостью являются работы даже среднего уровня, написанные двумя авторами. Но философы не являются одиночками, они всегда окружены собеседниками, учениками, оппонентами. Более того, они очень часто появляются кластерами, как это было, например, в Древних Афинах в V–IV вв. до н. э., в Италии эпохи Возрождения, во Франции в XVIII веке, в Германии в XVIII–XIX вв. Эта эмпирически фиксируемая закономерность подтверждается и в случае России, если взять два плодотворных этапа её философского развития – религиозную философию школы В. Соловьева (конец XIX – начало XX вв.) или, например, гуманистическую философию второй половины XX в. (А.А. Зиновьева, Э.В. Ильенкова и др).

* * *

Естественно предположить, что за необходимыми различиями в методах оценок стоят разные отношения к жанрам и уровням философствования, разные этические схемы (этикеты) интеллектуального сообщества и, более того, разные установки, разные модели философствования. Самое простое связано с правилами и традициями цитирования, оставления ссылок – формирования «научного аппарата». Советская философия в соответствии с идеологическими установками традиционно поддерживала в философии культ научности. Кстати, она так и называлась: «научная философия». В этой модели не только курсовые и дипломные работы, рефераты и диссертации, но также все статьи и книги оформлялись в соответствии со строгими стандартами научной формы. Это в свое время сыграло положительную роль, поскольку советская философия, при всей идеологической ангажированности ряда ее разделов, существенно повысила общую философскую культуру, в том числе и касательно техник оформления исследований. Можно даже сказать, что именно в советский период в России (в СССР) возникла в полной мере профессиональная философия, более или менее эмансипированная от прочих интеллектуальных профилей, в частности от литературы и истории, от общественно-политической публицистики и т. п. Возникла философская школа во всех смыслах этого понятия, начиная с институтов и практик преподавания и заканчивая формированием ученичества, линий преемственности, традиций наследования, не говоря уже о нормах представления и оформления результатов.

Однако здесь были и свои проблемы. Если бы нынешняя библиометрия взялась индексировать эти массивы ссылок и цитирования, ей пришлось бы сначала выделить, как-то оценить и скорее всего элиминировать целый корпус обязательных, ритуальных и сугубо формальных ссылок на основоположников и классиков, на партийные документы, а частично и на работы политически значимых авторитетов.

Вместе с тем советская философия в свое время практически закрыла особые жанры философствования, которые менее подчиняются форматам строгой научности, а то и вовсе им не подчиняются: письмо на грани философии и истории, философии и литературы, свободную философскую эссеистику, публицистику и т. п. (популярное изложение штампов «научной» философии и идеологической конъюнктуры не в счет). Кстати, надо признать, что эти более литературные жанры как раз и представляли цвет дореволюционной русской философии, временно почти забытой в официальном философствовании советского периода (за исключением считавшихся философами классиков высокой отечественной литературы, таких как Толстой или Достоевский, или представителей революционной публицистики), а теперь реабилитированной, вновь введенной в философский и научный обиход и ставшей лидирующей по тиражам, обращениям и тому же цитированию.

Соответственно, сейчас возрождаются и сами эти жанры философского письма. Этот корпус текстов и связанных с ним работ как объект формального анализа стандартным методам библиометрии вряд ли в полной мере соответствует. Но тогда необходимы и соответствующие коррективы, которые позволяли бы учитывать такого рода жанровую специфику.

Кроме того, и в классической и в современной мировой философии «научной» ориентации использование аппарата тоже бывает весьма разным. Иными словами, это может быть проблемой даже не жанра, а «всего лишь» исторически сложившегося национального стиля письма, в свою очередь распадающегося на индивидуальные стили. Достаточно, например, сравнить научные аппараты книг и статей отечественных и западных авторов, чтобы увидеть огромную разницу: аппарат западных авторов (скажем, немецких профессоров), как правило, многократно больше. Это отчасти связано и с традициями образования: немецкая традиция предполагает, что профессор читает заранее приготовленный и написанный им текст, в то время как российская аудитория предпочитает свободную устную импровизацию, и лектор, если он будет вести себя на манер немецких профессоров, заранее обречен на провал. В нашей традиции уже само словосочетание «читать по бумажке» заключает в себе негативный смысл.

Это интересный момент, заслуживающий отдельного рассуждения. В позитивной науке, где работают гигантские внутренне взаимосвязанные исследовательские мегамашины, как правило, глобальные, усредненное цитирование при аккуратном анализе дает свои результаты. Однако при этом менее важны векторы упоминаний, ссылок и цитирования: кто на кого ссылается. В философии же практически не важно, сколько исследователей ссылаются, скажем, на Хайдеггера (с ним и так все ясно), но было бы чрезвычайно полезно выявить круг имен, на которые ссылается сам Хайдеггер. Здесь иерархия авторитетов и репутация формируется скорее так, а не наоборот. Но даже в этом случае пришлось бы корректировать стандартные методики, поскольку сам Хайдеггер, как и многие другие классики вполне современной философии, обычным аппаратом практически не пользуется, что ни в коей мере не снижает уровня интеллектуальной строгости такого рода философской работы. Здесь есть скрытые ссылки, предполагающие почти автоматическое понимание у подготовленной аудитории, но не у специалистов в стандартной библиометрии.

Необходимо также учитывать и целый ряд других жанровых особенностей философской литературы. Например, в философии, в отличие от науки в обычном смысле слова, цитирование может быть и вовсе не связанным с наследованием строгих концептуальных линий. Цитирование и ссылочный аппарат в науке обычно означают признание авторитета и опору на предыдущий результат, что и фиксируется библиометрической статистикой. В философии же цитата вполне законно может быть сугубо фрагментарной, означающей вовсе не наследование или признание исследовательской линии, а простое использование локального фрагмента, обрывка материала, наконец, просто удачного, выразительного, яркого высказывания. При этом использующий данный локальный фрагмент может вовсе не соглашаться с общей концепцией источника цитаты, может быть даже резким оппонентом данной концепции.

Еще в большей степени эта проблема проявляется в актуальной философии там, где ее работа связана более непосредственно с жизнью общества, например, с общественно-политической практикой. В науке как таковой, в особенности в точных и естественных науках, ссылочный аппарат, как правило, отражает позитивную преемственность. И даже в случае полемики, при необходимости опровержения критика здесь является признанием: то, что заслуживает критики, уже результат, опровержение позиции или опыта – тоже позитив. Однако, например, в общественно-политической философии все может быть ровно наоборот, о чем в дальнейшем будет сказано специально и подробнее.

* * *

Ко всему изложенному выше следует добавить изменение предмета философии, её места в системе знания и в обществе, что, разумеется, ведет к новому пониманию результата в философии. В первую очередь, сегодня важно учесть, что с момента входа в ситуацию постмодерна поставлен (и не снят) вопрос о возможном изменении самого формата философии как таковой и в ее взаимоотношении с актуальным контекстом. Здесь достаточно сослаться на Ж-Ф. Лиотара, показавшего плотные переплетения знания и власти, эпистемологического и политического. Согласно одной из наиболее сильных постсовременных версий такого изменения формата философской работы (Р. Рорти), философия в прежнем, самодостаточном и системосозидающем формате едва ли не обречена (как и религия) на исчезновение: она уступает место специально отрефлектированной деятельности по «смазыванию поверхностей». В самом деле, согласно этим представлениям, не исключено, что для философии конца XX – начала XXI в. все менее актуальной и все более спорной становится задача достраивания знания до его интеллигибельной полноты и завершенности, до идеала универсализма. Но при этом все более насущной становится задача снижения непродуктивного трения между наукой и политикой, властью и культурой, государством и обществом, политической, интеллектуальной и деловой средой и т. д. и т. п., вплоть до минимизации опасных зазоров между временами, цивилизациями и культурами. Тем самым по-новому встает вопрос о соотношении, критической и конструктивной функции философии. Такую позицию можно не разделять и оспаривать, можно принимать или не принимать более сильные или, наоборот, более слабые ее версии, но в любом случае приходится признать, что в ней есть и понятная, по-своему изящная профессиональная установка, и очевидная связь с многими новейшими реалиями интеллектуальной ситуации и деятельности.

Далее, приходится учитывать особенности постнеклассической ситуации для всякого рода знания, включая философское и социогуманитарное. Как уже отмечалось, в отличие от науки классического и даже неклассического периодов, постнеклассическая наука все более утрачивает статус «священной коровы», оказываясь перед необходимостью специально, на регулярной основе простраивать свои взаимоотношения с обществом, по большому счету – с человечеством. Ей приходится доказывать, что гигантские средства, которые вкладываются в современную науку, идут не просто на удовлетворение исследовательского любопытства ученых, но и приносят результат – пусть даже более или менее опосредованный и отдаленный. Одновременно приходится доказывать, что риски, которыми чреваты исследования и в особенности утилизации их результатов, не так фатальны, что они контролируемы и оправданы пользой. Например, для ЦЕРНа это уже реальная проблема обоснования всей этой беспрецедентной траты средств. Казалось, что проблем с обоснованием своей нужности меньше у наук биомедицинского цикла, однако и там быстро обозначился целый комплекс «засад» биоэтического плана. Философские и социогуманитарные исследования, на первый взгляд, менее подвержены этим претензиям, поскольку обходятся обществу на порядки дешевле современной микрофизики или молекулярной биологии, однако и здесь эта проблема не только существует, но и обостряется. Пока у власти хватает интуитивного понимания, что даже ради экономии резко сокращать, а тем более прикрывать фронт гуманитарных исследований нельзя – хотя бы из соображений косыгинского выражения, что это так же бессмысленно, как «стричь свинью»: шерсти мало, а визгу много. И в то же время приходится констатировать дефицит позитивного плана – отчетливого понимания того, зачем все это философствование вкупе с гуманитаристикой нужно кому-то, кроме самих философов и гуманитариев. Хотя, надо признать, что сам факт того, что это нужно самим философам и гуманитариям и что всегда имеется достаточно людей с ярко выраженным интересом к этим занятиям, могло бы и должно было бы стать достаточным оправданием и их существования, и их поддержки со стороны государства. Отсюда, в частности, вполне конкретные и операциональные установки на то, чтобы максимально «оптимизировать» процесс, сначала отработав механизмы «объективной», формализованной, машинизированной оценки результативности такого рода исследований, а затем и найдя своё место, минимизировав то, что является якобы «лишним», работающим на себя, а не на результат и актуального смысла не имеет.

Словом, философия, как в определенной мере и вообще фундаментальная наука, оказывается в ситуации, когда она, будучи и оставаясь профессиональным (не публичным) занятием, в то же время попадает в зависимость от мнений и решений людей, которые могут судить о ней лишь со стороны и дилетантски, без достаточных компетенций. И это – не результат злой воли (хотя, возможно, и злой воли здесь хватает), а неких объективных процессов современного общественного развития.

Философская работа в свете того нового образа и общественного статуса этого рода деятельности, которые задаются в перспективе интеллектуальных и практических опытов постмодерна, разумеется, тоже может быть измерена формализированными количественными методами, но совершенно очевидно, что это должны быть совершенно иные методики, чем привычное цитирование в элитарных журналах, и сама методика их исчисления должна быть другой. Здесь скорее следует говорить о представленности не в топжурналах, а в СМИ и социальных сетях и о том, чтобы определить меру такой представленности, которая с точки зрения интересующего нас вопроса о критериях результативности философско-гуманитарной науки может быть не только недостаточной, но и чрезмерной. В этом случае уже не будет работать принцип: чем больше – тем лучше.

В советское время, когда философия была служанкой идеологии и политики, практиковался эскейп, позволявший заниматься философией якобы свободно и непредвзято. Теперь это тоже осталось (мы «выше», мы не втянуты, а потому свободны). Такая позиция несомненно ущербна прежде всего ложной установкой, будто философия может замкнуться на саму себя, а социальное и гуманитарное знание может существовать вне мировоззренческого базиса, пусть даже не-проговариваемого и непромысливаемого.

Социологические, политологические, политэкономические построения как бы без мировоззренческого базиса и вне конкретного философского контекста на основе старого лозунга, что наука сама себе философия, на самом деле воспроизводят мировоззренческие штампы недавнего времени, выдержанные, например, в духе упрощенного экономического детерминизма.

Парадокс состоит в том, что система оценок результативности философского труда на основе представленности в международно признанных академических топжурналах, не учитывает то, как философия представлена в публичном пространстве, в прямом обсуждении злободневных мировоззренческих проблем, и тем самым ориентирует её на самоизоляцию от общества, на такие «результаты», которые могут быть интересны только самим философам.

* * *

Все вышесказанное, не претендуя на полноту и окончательность, являясь обобщением темы лишь в первом приближении, тем не менее, показывает примерные объемы и многообразные ракурсы проблемы, отдельные (далеко не все) направления развертывания ее анализа. Но здесь уже выходят на первый план, казалось бы, простые, однако обычно «проглатываемые» вопросы об объеме, предмете и субъекте оценки результативности, а именно: что оценивается в качестве носителя результата, под каким углом зрения и кем именно? Эти вопросы имеют самое прямое отношение к «объективным», количественным, прежде всего библиометрическим методам такой оценки. Более того, именно здесь эти вопросы наиболее проявлены одновременно и как решающие, и как далеко не решенные.

Начнем с объекта, того, что является единицей учета. За таковую принята статья в научном журнале. В какой мере статья может считаться адекватным показателем результативности в области философии?

Чтобы ответить на этот первый и решающий вопрос, необходимо провести одно существенное различие между философским исследованием и исследованием философии или, в другой терминологии, между философией и философоведением. Одно дело философы, которые открывают новые горизонты мысли, такие как Владимир Соловьев, Гуссерль, Сартр, Бахтин, Лосев и др., и другое – специалисты, исследующие их творчество, огромное число которых с трудом поддается учету, а их продукция по объему в тысячу, в десятки и сотни тысяч раз превосходит то, что написали их герои. Здесь приблизительно такая же разница между писателями и литературоведами, как, например, между Пушкиным и пушкиноведами. Более или менее объективному учету, контролю, стимулированию поддается труд исследователей в области философии, научных работников – не тех, кто создает философию, а тех, кто изучает, анализирует то, что уже создано. И здесь статья может служить показателем. Хотя и в этом случае существует целый ряд ограничений. Во-первых, даже для тех, кто исследует творения философов, статья, как правило, является фрагментом большого труда, и не всегда имеется возможность выделить этот фрагмент из целого произведения до его завершения. Во-вторых, в случае философии не всегда легко провести различие между творцами (мыслителями) и научными работниками, так как в последние полтора-два столетия философия развивается по преимуществу в институциональных формах (университетах и исследовательских институтах). Философы являются также научными работниками (преподавателями, сотрудниками НИИ) и только время выделяет их из общей массы людей, занятых в области философии. А одна из особенностей «философов с большой буквы» состоит в том, что они не любят писать статей (о чем ниже) и не любят цитировать других, а если цитируют, то, как правило, великих предшественников, но не современников. С учетом этих ограничений можно сказать, что статья в доброкачественном научном журнале является показателем успешной работы её автора и вполне может быть засчитана как её результат. Но из этого не следует, что те научные работники, которые не имеют таких статей в какой-то большой (исчисляемый годами) отрезок времени, на основании одного этого критерия могут и должны быть оценены негативно. Даже если взять близкий нам, запечатленный в живой памяти опыт, то мы видим, что многие, уже признанные в своих творческих результатах мыслители, такие как Г.С. Батищев, Б.А. Грушин, Э.В. Ильенков, М.К. Петров и др. по формальным (количественно исчисляемым «статейным» критериям оценки) отнюдь не были передовиками. М.К. Мамардашвили здесь оказался бы и вовсе двоечником.

Для философа показательной единицей успешности творчества является прежде всего книга – цельное исследование, которое по формату и характеру не умещается ни в жанр, ни в размер статьи. Это относится в какой-то мере также к научным работникам в области философии (рядовым сотрудникам НИИ и преподавателям) и в полной мере относится к философам с большой буквы, претендующим на идейный прорыв, на новое слово по фундаментальным философским проблемам. Несомненный факт состоит в том, что статья не делает философа. Даже за последние 100–150 лет, когда получили достаточно широкое распространение профессиональные журналы, практически не было случая, чтобы философ получил имя и признание благодаря статье – в основном только благодаря книгам. Этим философы и гуманитарии в целом отличаются от современных ученых в области математики и естественных наук. За каждым великим и даже просто широко известным философом стоит книга (а чаще всего ряд книг): за Гуссерлем – «Логические исследования», за Витгенштейном – «Логико-философский трактат», за Соловьевым – «Оправдание добра», за Хайдеггером – «Бытие и время», за Сартром – «Бытие и ничто», за Лосевым – «Диалектика мифа» и «История античной эстетики», за Адорно – «Негативная диалектика» и т. д. Одна из важных и ближайших задач количественных замеров результативности в области философии и, возможно, других гуманитарных наук состоит в том, чтобы разработать методику количественно-качественного описания и анализа книг.

Ещё один аспект недостаточности статьи в научном журнале в качестве основной единицы измерения философского труда состоит в следующем. Философия – не только академическое исследование, она ещё представляет собой диалог с обществом, который ведется не на узкопрофессиональной, а на публичной площадке. В этом случае на первый план выходят такие формы работы, как участие в общественно значимых дискуссиях, активность в СМИ, систематизация философских знаний (словари, энциклопедии, учебники). Как уже отмечалось выше, философско-гуманитарная наука как раз в той части, в какой она прямо выходит в политику, в образование, в публицистику, в другие формы практической жизни, оказывается актуальной и востребованной в самом непосредственном смысле – именно в этой части она вовсе не включается в академические выборки, выпадает из подсчетов и рейтингов.

Одним из критериев общественной значимости философии всегда был и остается интерес, проявляемый к ней за пределами узкопрофессиональной среды. Поэтому очень важно при оценке философских имен и трудов учитывать степень их представленности, а тем самым и влияния, которое они оказывают на общественное сознание и на другие области знания (последнее следует подчеркнуть особо: когда на философа ссылаются представители других наук, это может значить даже больше, чем признание в собственно философском экспертном сообществе). Количественные замеры в данном случае также возможны и они, по-видимому, могут быть связаны с тиражами книг и изданий.

Отдельным вопросом является репрезентативность научных журналов, подлежащих учету. Этот вопрос основательно исследован в главах, написанных Н.В. Мотрошиловой, в которых выявлены имеющиеся в этом вопросе деформации и несправедливости. Поддерживая и развивая сделанные ею выводы, следует особо отметить два момента: абсолютный приоритет отдан журналам на языках латинского алфавита и количество представленных журналов не соотнесено с числом специалистов, институционально и профессионально работающих в области философии.

Все это касается объекта оценки. Ещё сложнее обстоит дело с предметом. Что такое результат в философии? И вопрос не только в том, что в философии критерии значимости иные, чем в других науках, что у неё своя собственная строгость, которая носит более логический и исторический, чем фактический характер. Отдельная, единственная в своем роде проблема состоит в том, что философия существует в многообразии различных учений, дающих разные ответы на один и тот же вопрос, в ней могут быть равнозначимыми научные традиции и результаты, которые отрицают друг друга. Достаточно назвать такие имена, как Рорти и Хабермас, а если взять отечественную мысль, то уже называвшихся Зиновьева и Ильенкова, которые по-разному понимают саму философию и её место в обществе.

Для многих случаев вопрос о результате оказывается трудным даже в чисто техническом аспекте. Бывает, что книга фундаментальная, а ее «результат» в кратком изложении, тем более в нескольких отчетных формулах не упаковывается в принципе (в отличие от точных наук, где есть вывод, формула открытия, а остальное – доказательства, обоснования, подтверждение – верификация). Ещё более разительный пример, когда специалист реализует многолетний, часто растягивающийся на всю жизнь проект по переводу и комментированию классических текстов: в этом случае результат «всего лишь» состоит в том, что специалист точно перевел и откомментировал какое-то произведение или его часть. Зная, сколь разными по трудности могут быть тексты и в каком состоянии находятся источники, никто не может определить в этой работе какие-то общие и строго формализованные нормы.

Не менее важно учитывать, кому предназначается тот или иной результат, для кого он представляет актуальность – для общества в целом, для тех или иных управленческих структур, для смежных специальностей, вообще для читающей публики, для самого философского цеха или для какой-то предельно узкой сферы внутри философии (как, например, нередкие в нашей среде споры по поводу точности русского перевода того или иного философского термина зарубежного автора). Все это – результаты, каждый из которых по-своему важен, но которые при этом различны и требуют различных способов исчисления.

Также необходимо выявление удельного веса различных форм (уровней) результативности, а быть может даже выстраивание их иерархии. В любом случае, на наш взгляд, базовой должна быть оценка в рамках профессионального сообщества и по его критериям. Общая мысль состоит здесь в том, что истинную ценность философского труда могут оценить только философы, хотя, разумеется, получить более или менее точно выявленное мнение философского сообщества – дело совсем непростое и уж точно не одноактное.

Это вплотную подводит нас к вопросу о том, кто оценивает. Этот вопрос является, пожалуй, самым сложным, ибо здесь трудности понимания дополняются, переплетаются с интересами людей и ведомств. Здесь как минимум два момента представляются самыми злободневными. Первый связан с тем, насколько те, кто осуществляет библиометрический анализ, нейтральны по отношению к тому, что они замеряют, и существует ли в данном деле достаточная конкурентная среда, являющаяся какой-то гарантией объективности получаемых результатов, совершенствования методик в целях такой объективности. Второй момент касается вопроса о том, кто, как и в каких целях использует библиометрию: рассматривается ли она как подручное средство или как основной критерий оценки, является ли элементом управленческого механизма или элементом самоанализа профессионального сообщества.

Еще один трудный и злободневный вопрос, связанный с субъектом оценки, состоит в том, чтобы получаемые библиометрией количественные показатели дополнить качественными характеристиками экспертного сообщества. И в этом случае необходимы строгие методики, ибо и экспертные оценки также могут быть односторонними, субъективными, искажающими реальную картину.

* * *

Итак, мы попытались показать, как не самые удачные попытки применения новых методов оценки результативности выводят на старые и гораздо более общие, фундаментальные проблемы. Поэтому необходимо не только совершенствовать методики, не форсируя их внедрения в управленческую практику, пока не будут обеспечены адекватные условия сбора и обработки информации, но и прорабатывать всю совокупность и контекст связанных с этим проблем, в том числе требующих осмысления спецификой философского и социогуманитарного знания в целом и на современном этапе в особенности. Суммируя предварительный обзор проблемы, можно предложить для дальнейшего обсуждения и разработки следующие тезисы.

– Вопрос о критериях результативности философского, как и в целом научного труда – не чиновничий вопрос (таким он становится лишь во вторую очередь); прежде всего он является вопросом самосознания и самоорганизации научного (в нашем случае философского) сообщества, показателем его дееспособности.

– Результативность философских исследований не задаётся извне, она вырабатывается в ходе специального изучения процесса развития и современного состояния мировой и отечественной философской мысли; при этом нельзя ограничиваться общим понятием результата в философии (в отличие от других областей знания), его необходимо конкретизировать применительно к различным уровням (аспектам) философии, жанрам философского творчества.

– Принятая в настоящее время система рейтингования на основе статей и цитирования в топжурналах имеет ряд существенных недостатков, связанных с отбором журналов, а также с тем, что не учитываются особенности цитирования в философских текстах. Но даже свободная от этих недостатков, такая процедура не является основополагающей для оценки философского труда. Позволяя в некоторой степени судить о качестве текстов и профессиональном уровне исследователей, которые представлены в данной системе, она не может рассматриваться в качестве критерия негативной оценки тех, кто в неё не попал.

– Основной единицей оценки философского труда является книга (развернутое исследование, выходящее за рамки жанра и формата статьи). Необходимо ставить вопрос об идентификации философской книги, о её жанрах, критериях определения профессионального качества и общественной востребованности, ответственности автора, философских институций, издательств и т. д.

– Особым для философии и других гуманитарных наук является вопрос о представленности в публичном пространстве (за пределами собственно академического сообщества), что несомненно является одним из важных показателей их общественной значимости. Речь идет о прямом участии философов в такого рода процессах и о непосредственном воздействии философских идей на политику, образование, управление, человеческую повседневность, другие сферы жизни, осуществляемом через общедоступные средства информации, дискуссии и другие формы общественной активности. Существующие на сегодняшний день рейтинги и практикуемые в академической среде показатели эффективности научных работ практически не учитывают этот аспект.

– Философия связана с естественным языком и укреплена в национальных традициях интеллектуальной жизни, поэтому её следует оценивать прежде всего и по преимуществу в контексте национальной жизни; в этом отношении она ближе к литературе, чем к точным наукам. Во всяком случае конкурентоспособность отечественной философии не может измеряться экспортным спросом на неё. Ни представленность в международных журналах, ни переводы на иностранные языки не могут считаться достаточными показателями этого (хотя, разумеется, и то, и другое само по себе важно). Более адекватным и информативным с точки зрения сравнительной оценки является, например, спрос на зарубежную и отечественную философскую литературу в пространстве русского языка (по аналогии с тем, как посещаемость отечественных и зарубежных кинофильмов рассматривается в качестве сравнительного критерия их конкурентных возможностей).

Общий пафос наших размышлений состоит в том, что оценка философского труда должна способствовать развитию философии в ее собственных форматах и традициях, не порождая при этом ажиотажного стремления работать на формально исчисляемый рейтинг.