Текст книги "Рюмка водки на столе (сборник)"

Дайкири для папы

Каждое утро работники бара «Ла-Флоридита» в Гаване ставят перед скульптурой папы Хема (Эрнеста Хемингуэя) свежеприготовленный коктейль дайкири в память об авторе «Старика и моря», в свое время любившем посещать это место.

Напиток получил свое название по городку на юго-востоке Кубы. Его придумал в 1905 г. американский горный инженер Кокс Дженнингс, занимавшийся здесь разработкой железных месторождений.

Коктейль стал известен в Америке после того как адмирал Лусиус Джонсон представил рецепт в Клубе Военно-морского флота в Вашингтоне. Всплеск популярности дайкири пришелся на 1920-е гг. А в дефицитные военные 1940-е, когда благодаря торговым соглашениям с Кубой все напитки на основе рома были легкодоступны, коктейль прочно утвердился в американской культуре. Помимо Хемингуэя, дайкири предпочитал Джон Кеннеди. Американцы вообще так полюбили этот напиток, что 19 июля празднуют Национальный день дайкири.

Первоначально в состав дайкири входили: ром – 9 частей; сахар – 1 часть; сок лайма – 4 части; лед.

Глеб Сташков
Есть на свете город Луга…

Лет десять назад черт занес меня в город Лугу. Черт, говорят, имеет много обличий. Ко мне он явился в виде глухого безденежья и предложения подработать в Луге на какой-то избирательной кампании.

Жители Луги – народ гордый. Лишенный материального благополучия, но не лишенный самоиронии. Они уважают Пушкина. И даже в ресторанные меню непременно впечатывают бессмертные строки великого поэта:

 
Есть на свете город Луга
Петербургского округа.
Хуже не было б сего
Городишка на примете,
Если б не было на свете
Новоржева моего.
 

Мысль о мифическом Новоржеве, где, по слухам, еще хуже, чем у них, грела душу жителям Луги, что приобретало особую актуальность зимой, поскольку топить в это время года у них как-то не принято.

Я вечерами согревал душу и тело в ресторане «Русь». Единственное приличное заведение во всем городе, если не считать того, что каждый день мне там норовили набить физиономию. Причем ноутбуком, который я гордо выставлял на обеденный столик. К счастью, ноутбук, равно как и ресторан, принадлежали конторе, на которую я работал. Так что обходилось.

В тот вечер я перебрал. Собственно, в самом ресторане «Русь» я выпил обычную дозу – двести виски. Просто перед этим, днем, я пил водку на местной радиостанции, а утром – джин-тоник с расклейщиками плакатов «Голосуй за нас – и в Луге станет теплее».

Ночью я вышел из ресторана «Русь» и стал ловить машину. Я тогда еще не знал, что машины в Луге не останавливаются. Там вызывают такси. Дешево и аристократично.

Впрочем, машина все-таки остановилась. Правда, ментовский «козелок».

– Попался! – радостно воскликнули менты, старшина и сержант.

– Что значит попался? – говорю. – Я сам вас остановил.

Хорошо, что в тот вечер я выпивал. В трезвом виде я совершенно не способен к борьбе. В пьяном виде тем более не способен, но бывают, к счастью, промежуточные состояния, когда так и подмывает бороться и искать, найти и не сдаваться, как говорили два капитана Вениамина Каверина.

Если пить коньяк, то подобное состояние наступает аккурат после третьей рюмки. После первой хочется только бороться, после второй – искать третью, а уж после третьей и найти хочется, и о том, чтобы сдаваться, даже мысли нет. Правда, после четвертой ничего искать уже не хочется, после седьмой исчезает желание бороться, после девятой пропадает не только желание бороться, но и возможность, а после двенадцатой можно плюнуть на все и смело идти сдаваться.

Но в этот вот промежуток между третьей и четвертой я весь – огонь и пламень. Павка Корчагин и Спайдермен. Жанна д’Арк и Жиль де Рэ. Фредерик и Ирен Жолио-Кюри на пороге открытия искусственной радиоактивности. У меня внутри все горит, но пока еще не полыхает. Я амбразуру могу грудью закрыть. И на таран могу пойти. А уж послать кого-нибудь к чертовой матери – так это запросто. Ко мне лучше совсем не приближаться в этот промежуток между третьей и четвертой.

Водка, конечно, совсем другое дело. Водка вам не коньяк. Пьющий водку к борьбе и исканиям не склонен. На таран он, может, и пойдет, но чтобы чего-нибудь искать – это увольте. Он скорее пошлет всех к чертовой матери и даже третьей рюмки ждать не будет. Он вас сразу пошлет. Еще до того, как бутылку открыл.

Пьющие водку не борцы и не искатели, поскольку водка вселяет в мозг тяжесть, а на душу вешает пудовые гири. «На том стою и не могу иначе» – вот что крикнет вам пьющий водку вслед за виттенбергским монахом Мартином Лютером. И хрен вы его с места сдвинете, будь вы хоть папа римский. Ибо коньяк есть полет души, а водка – душевная основательность. Водочный алкоголик тяжелодум, но мысли его, как глыбы. С ветреным любителем коньяка водочного алкоголика даже сравнивать глупо. Это все равно, что Моцарта и Сальери сравнивать, Пушкина и Баратынского, Марину Цветаеву и Черубину де Габриак.

Если пить пиво, тогда, конечно, о душевной основательности можно сразу забыть. И не думать, что когда-нибудь крикнешь: «На том стою и не могу иначе». Крикнуть-то, может, и крикнешь, а ты попробуй постой на месте хотя бы час, если пива выпил хотя бы полтора литра. Сосущие пиво вертлявы и суетливы. Непостоянство души – вот что такое пиво.

Про сволочь, которая пробавляется ершами, и говорить в приличном обществе стыдно. Водочная основательность, смешанная в пропорции один к одному с пивным непостоянством, ничем, кроме рвотного эффекта, наградить человека не в состоянии. А вино я не люблю. Вино, как доказал поэт Александр Блок, хлещут только пьяницы с глазами кроликов.

В общем, я, как и любой человек, хлопнувший вискаря, был готов к борьбе. Глупо хлопнуть вискаря и не быть готовым к борьбе. А менты, видимо, выпили водки. По крайней мере, соображали они туго. Поначалу.

Услышав, что я их поймал, а не они меня, менты опешили и чуть ли не с робостью говорят:

– Но ты же пьян.

Они ожидали гневной отповеди. Дескать, ни в одном глазу, разве что кружку пива. После этого они бы знали, что делать.

– Естественно, – говорю, – пьян. Было бы странно, если бы в два часа ночи я вышел из ресторана «Русь» трезвым.

Их привычное представление о мире рушилось на глазах. Они спросили, причем заискивающим тоном:

– И что будем делать?

– Отвезите, – говорю, – меня домой.

Первым нашелся сержант:

– С тебя пузырь.

– А где мы его будем пить? – спросил старшина. Он спросил сержанта, но ответил я:

– Хата есть. Не проблема.

– Ладно, – говорит старшина, – только ехать придется сзади.

Я уселся назад, на зарешеченное место, предназначенное для в меру опасных преступников, и мы поехали в магазин.

Остановились. Меня вывели. Я запротестовал:

– Я не хочу в этот магазин. В вашем городе продают на редкость дерьмовый алкоголь.

– А куда же ты хочешь? – спросил старшина. Спросил с вызовом, поскольку почувствовал подвох.

– Поехали в «Элитные спиртные напитки».

– Хорошо, – сказал старшина и посмотрел на меня с уважением. Потом с меньшим уважением посмотрел на сержанта и велел ему поменяться со мной местами. Я переместился на переднее сиденье, сержант уселся на место для в меру опасных преступников, и мы поехали.

Плутали довольно долго. Я плохо ориентировался в пространстве, а менты не знали, где находятся «Элитные спиртные напитки». Видимо, они были честными и употребляли алкоголь эконом-класса.

После магазина мы искали мой дом. Луга делится на две части. По левую сторону от железной дороги, если смотреть из Питера, что-то вроде города. А по правую сторону, где стоял барак, в котором я жил, что-то вроде деревни, только хуже. Наверное, даже хуже, чем в Новоржеве.

Я возмущался:

– Как вы ментами работаете, если города ни хрена не знаете?

Менты вяло оправдывались. Не доводилось, мол, бывать в этих краях.

– Конечно, – говорю. – Город у вас огромный, весь не изучишь.

А вообще менты оказались душевными людьми. Всю ночь мы пили, болтали и слушали тюремный шансон. Через полчаса я научился отличать группу «Бутырка» от группы «Лесоповал».

Сначала нам мешала рация. Она бесконечно трендела. Вызывала моих собутыльников на места преступлений. Через час они ее вырубили.

– Мешает, – сказал старшина.

Я понимающе кивнул.

Видимо, с точки зрения жертв преступлений, мои менты выглядели не такими отличными ребятами, какими казались мне. Но в Лужском районе плохие дороги, так что менты все равно не успели бы помочь жертвам преступлений. К тому же, если менты не составили протокола – значит, и преступления не было. А без преступления – какие могут быть жертвы? Это они мне объяснили, я бы сам не додумался.

Под утро позвонил хозяин квартиры и сказал, что скоро зайдет.

– Не надо, – говорю, – я не один.

– Ты с бабой?

– Хуже, – говорю, – у меня менты.

– Сейчас я тебя выручу, – сказал хозяин и повесил трубку.

Ситуация выходила из-под контроля. Надо сказать, хозяин квартиры был человеком не вполне обычной судьбы. Он только что откинулся, просидев 12 лет за двойное убийство, которое совершил в том самом ресторане «Русь». Его ударили пивной кружкой по голове, а он, очнувшись, прирезал двоих обидчиков, которые продолжали спокойно пить пиво за соседним столиком. Хозяин квартиры сел при Советском Союзе, а вышел при Путине. Окружающий мир он воспринимал не вполне адекватно.

Встреча хозяина с ментами не входила в мои планы. По крайне мере место встречи можно и нужно было изменить. Я понял, что пора выметаться.

Старшина включил рацию и, сославшись на срочный вызов, уехал на «козелке». На прощанье попросил довести сержанта до дома. До его, сержантского, дома.

Мы вышли на улицу. Снег искрился под ярким декабрьским солнцем, а к дому целеустремленно двигался хозяин квартиры. Я оттащил сержанта за сарай. Хозяин скрылся за дверью, а мы потащились в каком-то неопределенном направлении. Я был горд, что спасаю сержанта от расправы, а хозяина от нового срока.

Мы шли по окраинам Луги. Я походил на героическую санитарку, а он – на раненого бойца. Для пущего сходства сержант ежеминутно просил, чтобы я его бросил. Я не бросил.

Единственным человеком, который в этой истории обошелся со мной грубо, оказалась жена сержанта. Она даже превысила полномочия, распустив руки. К счастью, не на меня, а на мужа-милиционера.

– Нельзя так обращаться с людьми, – сказал я. И зачем-то добавил:

– Тем более – при исполнении.

Она оглядела меня с ног до головы:

– Ты, я смотрю, тоже в форме.

– Что вы, – говорю, – я сегодня в штатском.

– Коллега, что ли?

Я задумался.

– Что-то типа того.

Потом я много раз встречал этих ментов. Правда, поодиночке. Сержант отводил взгляд и делал вид, что меня не замечает. А старшина не отводил взгляд и спрашивал, когда еще забухаем. Один раз и вовсе меня удивил.

– Бухнем, – говорит, – за мой счет? Мне премию дали.

Интересно – за что?

Пиво для викинга

Суровые ребята с северных островов в нечастые перерывы между грабежами и пирами готовили в морозы так называемое «зимнее пиво», которое было плотнее обычного, да и согревало гораздо лучше.

Способ приготовления зимнего пива основан на том, что вода замерзает быстрее алкоголя. В холодное время выставляли бочки с напитком на улицу и ждали, пока их содержимое начнет застывать. Затем вычерпывали лед, ставили на дубовые столы и предавались любимому занятию.

Наталья Рубанова
Вера Витюни

Госдума приняла во втором чтении законопроект об ограничении розничной продажи и потребления пива в общественных местах… Несмотря на отрицательный отзыв правительства, за ограничение продажи пива подали голоса 429 парламентариев. Против проголосовал только 1 человек – независимый депутат В. Похмелкин.

Из газет

– Эй, ты чё делаешь?

– Раба из себя выдавливаю.

– Чё?

 
Дивлюсь я на небо
Та й думку гадаю…
 

– Раба, говорю, из себя выдавливаю. По капле, – сказал Витюня, выжимая в стакан последние капли спиртуоза. – Всё, решено, больше не пью.

– Ага, – рассмеялись в трубке и тут же ее бросили.

– Вера… – взвыл Витюня в потолок и прикрыл веки.

Витюня сидел на кухне, поглядывая на огромный рюкзак, набитый пустыми бутылками: четыре он уже отнес на помойку.

 
Чому я ни сокiл
Чому не лiтаю…
 

Витюня встал, прошелся. Голова закружилась, а спасительного пива так нигде и не оказалось. Полный слабой решимости завязать (Вера ушла месяц как), он стал набирать тёщин номер. От одного это слова – тёща – его выворачивало, однако брезгливость Витюня поборол.

 
Чому ж менi, Боже
Тиы крилець не дав?..
 

Никто не подходил: сработал определитель. Витюня посмотрелся в зеркало – и сморщился, и сплюнул: Вера терпеть не может, когда он не бреется. «Всё, решено, больше не пью», – громко сказал Витюня и для пущей важности стукнул кулаком по столу – большим кулаком по маленькому столу;

 
Я б землю покинув
I в небо злiтав! —
 

и выдернул «с мясом» радио.

Надо было что-то делать, но что? Он умылся, открыл форточку, лег на диван и случайно нащупал недопитую «Гжелку». «Ну, последний разок!» – крякнул Витюня, и приник к прохладному горлышку.

Когда его существование превратилась в кошмар? Когда он променял Веру на стеклянную емкость? Веру – умницу, красавицу (в скобках: умницу и красавицу) – на тару? «У, Змий чертов!» – покосился Витюня на водочную бутылку и опешил: оттуда показалась сначала зеленая голова, а затем и тулово, покрытое мерзкими чешуйками. На чешуйках поблескивали мелкие гнойнички. Глазки у Змия были маленькие и злобные – настолько маленькие и злобные, что Витюню чуть не стошнило.

– Step by step кругом, – сказал Змий, подползая к Витюне. – Dellirium tremens[1]1
  Белая горячка (лат.).


[Закрыть], будь здоров!

– Ага… – отодвинулся к стенке Витюня, видя, как Змий увеличивается в размерах и зеленеет все больше.

– Путь далек лежит? – спросил Витюню Змий, когда тот попытался было встать с дивана.

– Ага… – перекрестился Витюня и посмотрел на спасительное окно: первый этаж – хоть и высоковат, но, в сущности, пустяк…

– В той степи глухой замерзал ямщик… – пропел Змий басом, и, улыбаясь, улегся на Верино место: рядом с Витюней. – Ну со свиданьицем. Давно я тебя дожидался, красавчика! Ух и люб ты мне, парень! Уж сколько я тебя оседлать хочу – и все никак. А теперь вот… час настал…

– Погодь, братан, – Витюня брезгливо отодвинулся от зловонной пасти. – Что значит «люб»? У меня жена…

– Жена – не стена, подвинется, – навалился со всей дури на Витюню Змий, перевернул на живот да спустил штаны.

– А-а-а! Ты чего, гад, делаешь? Ты куда лезешь? – заорал Витюня.

– В старинные пруда, – сказал Змий, подмяв под себя вырывающегося Витюню. – Куда ж еще!

– А-а-а! – кричал не своим голосом Витюня. – А-а-а! Всё, не пью, решено! – и плакал, и плакал, и слезы горькие лил.

– Но-о! Давай работай! Мужик с тулова – бабе легше…

Открыв дверь и зажав нос надушенным платочком, Вера поправила прическу и перешагнула через труп: облегченно вздохнув и улыбнувшись, она лишь мельком посмотрела на тело. «Вот и чудненько…» – замурлыкала себе под нос и быстренько куда-то позвонила.

Опасная Фея

«Быть драматургом – не искусство, а профессиональный трюк… Прежде выпейте несколько стаканов абсента, а потом говорите о любой пьесе: „Неплохо, но нужно сократить“ или „Игры, игры не хватает“», – говорил Флобер.

Абсент из полыни, или, как его называли, Зеленая Фея, долгое время считался напитком интеллектуалов. «У абсента – отличный цвет, зеленый. Стакан абсента очень поэтический. Какая разница между ним и закатом?» – вопрошал великий поклонник напитка Оскар Уайльд.

Как и другие спиртные напитки, абсент первоначально считался лечебным средством. Но врачи выяснили, что в состав напитка входит туйон – сильный наркотик, вызывающий головокружение, галлюцинации и снижение умственной активности. Позже его называли «безумием в бутылке» (фр. la folie en bouteille) и связывали с шизофренией. Неудивительно, что у напитка появилось много противников: «Если абсент не запретить, наша страна быстро превратится в огромную палату, обитую войлоком, где одна половина французов наденет смирительные рубашки на другую». В марте 1915 г., при поддержке так называемого «винного лобби», во Франции была запрещена не только продажа, но и изготовление напитка. Сегодня легально абсент производят в Чехии, Испании и Андорре.

Илья Веткин
Дачные хлопоты

Июльским, да еще субботним утром отправляться компанией за город – самое то. Электрички по выходным ходят бодро, без дневного перерыва.

Расписание у выхода на перрон маленького Рижского вокзала внимательно изучали вчетвером. Хотя и так заранее было ясно, что самая подходящая электричка – 10.50. Гучины – Стас и Катя, числились гостями. Принимающей стороной были Эдик и его жена Ангелина. Притом что их супружеский стаж был больше, чем у Гучиных, но фамилии они носили разные. Ангелина в бытность невестой предпочла оставить красивую девичью фамилию – Ларина. Фамилия супруга казалась ей неблагозвучной, хотя обычная была, в сущности, русская фамилия – Кулехин.

В электричке были открыты все верхние узкие половинки окон, в них летел сосновый ветер.

Вчетвером они оккупировали две лавочки, друг напротив друга, и представляли собой довольно живописную группу. Они были забавно симметричны. Кругловатый, пухлый, приземистый Эдик выглядел оруженосцем при статной царственно-дородной жене. Против него возвышался длинный, костистый узколицый Стас, почесывающий короткую бородку. При нем состояла маленькая, хрупкая Катя. Большая добрая Ангелина смотрела на нее с умилением, часто поправляя кругленькие очки.

С учетом наплывающей из-за горизонта жары хозяева дачи и гости были во всем легком, светлом, игривом. На Кате была короткая юбка, открывавшая стройную загорелость ног, на Ангелине – легчайшие летние штаны, облегавшие налитую плоть. Муж Эдик мог гордиться мощью и прочностью семейного тыла. Ангелина, вообще, предпочитала брюки, а юбок не любила. Хозяева дачи были экипированы небольшими разноцветными рюкзачками, из тех, которые обожают девочки-тинейджеры. В рюкзачке у Эдика нервно подрагивали три бутылки итальянского вина. У ног Ангелины дремала пузатая спортивная сумка, загруженная под завязку книгами. Ученая жена Эдика намеревалась добить в дачных условиях вторую главу диссертации. От мужа ожидалось моральное содействие.

В общем, на дачу ехали люди интеллигентные. Разговор в вагоне струился в основном вокруг неграмотности современных журналистов. Излагал Стас, работавший редактором, остальные слушали и соглашались. Стас говорил:

– …И главное ведь – ничего не читают! По-моему, даже того, что сами пишут. Вот, спорили при мне как-то, где Огненная Земля. Пришли к тому, что в Африке!

– Упал уровень, упал, – томно подтверждал Эдик, – особенно среди молодежи.

Когда-то они работали вместе в редакции и даже пытались воплотить пару идей. Но Эдику как-то все быстро наскучило. Темп, сроки, планерки, спешка. Он мог подчас мыслить оригинально, но был феноменально ленив.

В противоположных концах обширного участка высились два деревянных строения. В одном можно было узнать поглощенный декоративным виноградом летний садовый домик с крохотной верандой. Метрах в двадцати от него был сооружен навес, под которым за длинным столом можно было усадить футбольную команду. Правда, компании больше пяти человек тут собирались крайне редко. Ангелина была, в общем, гостеприимной хозяйкой, но Эдика большие сборища раздражали. С ними было хлопотно. Его супруга как-то тайком жаловалась Стасу, что у Эдика выявилась склонность тихо напиваться на даче в одиночку.

У калитки их встречала тринадцатилетняя дочь хозяев дачи Таня – рослая загорелая девица в сарафане. Ее плотная фигурка уже обнаруживала сходства с фигурой мамы.

Хозяин дачи рассеянно оглядел дочь:

– Танюха, привет. Все прибрала? Как договаривались? И под навесом тоже? А в углу?

Девочка ритмично кивала, ухмыляясь.

Участок был большой и не слишком ухоженный. Но в его густо заросших осотом и крапивой углах был какой-то особый уют и диковатая живописность. Эдик водил Стаса с Катей по периметру и объяснял, где он собирается поставить новый – уже бревенчатый дом и как перестроить кухню. Стас припоминал, что год назад планы у хозяина была точно такими же. Суетящаяся неподалеку Ангелина как-то очень церемонно пыталась шугануть со стола здоровенного серого кота:

– Мефодий, голубчик, идите-ка вон!

День стелился удачно. Под навесом пили сухое вино: за жен, за юную поросль, за новые мечты о новом доме из толстых бревен, за лето, набиравшее силу, за диссертацию о норвежской литературе (уже вторую), творимую Ангелиной. После пятого или шестого тоста приспела очередь фотоальбома о годичном проживании Ангелины и Эдика в Европах. То была особая песня.

Область научного интереса Ангелины, весьма далекая от насущных нужд родной страны, была замечена в Норвегии, которой, вероятно, льстило внимание начитанной жены Эдика. Ангелина была удостоена гранта – немалой суммы на неспешное изучение предмета в студенческом городке при университете Тронхейма. Грант подразумевал смету расходов нормального европейского исследователя. То есть предполагал деньги на хорошее питание, оплату комнаты в кампусе, разъезды, медикаменты и гигиенические средства, кабельное TV, приобретение литературы и даже содержание любимых домашних животных.

В общем, благодаря Ангелине в Норвегию выбралась вся семья. Норвежцы особенно против не были. Ради такого дела Эдик радостно бросил тусклое преподавание в одном непрестижном учебном заведении.

Теперь, комментируя за столом цветистые отпечатки прошлогодних лета и осени, он несколько раз отметил, что в принципе обошелся семье совсем недорого.

– А когда умотал в Грецию, – добавил томно, – то вообще – одна экономия.

Ангелина чуть обидчиво подтвердила: ну да, в Грецию Эдик путешествовал один, с двадцатью евро в кармане, причем и туда и обратно добирался автостопом. Гучины дивились и слегка натужно восхищались.

– Неужели прям останавливал на шоссе? – широко раскрывала глаза Катя.

Эдик блаженно жмурился.

– Ну а что ж. Запросто. Эх, время какое было. Замечательное…

В Греции он, оказывается, две недели жил вместе с постящимися паломниками в каком-то общежитии при православном храме, кормясь с общего стола только чипсами и хлопьями.

– Как же ты так продержался-то на сухомятке? – удивлялся Стас.

– На халяву и уксус сладкий, – философски отвечал Эдик.

Он как всегда напоминал добродушного сытого кота – того же Мефодия, изгнанного таки со стола. У него было круглое лицо – легко краснеющее и покрывающееся бисеринками пота. В таких случаях коротенькая челка липла ко лбу. Его манера говорить была забавна тем, что и в трезвом, и в нетрезвом состоянии он выговаривал слова как-то вязко и вяло. Поэтому никогда нельзя было сказать вполне уверенно – вполне ли Эдик трезв или не совсем. Но при этом общее впечатление, им оставляемое, было скорее приятным – вовсе не гадким. Стас легко мог представить, как норвежские, шведские, германские, австрийские и прочие водители тормозили и легко соглашались подбросить до ближайшего городка улыбчивого кругловатого туриста. Эдик к тому же хорошо говорил на двух языках, и вообще к языкам имел склонность. Сидя в университетском городке подле жены, он даже перевел для нее с английского пару занудных литературоведческих брошюр. Норвежский язык неблагодарный Эдик, впрочем, учить отказался. Но от скуки и в силу обилия свободного времени сносно по самоучителю выучил итальянский, который вроде бы один раз даже пригодился – когда они все вместе выбирались в Милан.

В итоге в европейскую жизнь он погрузился довольно глубоко. Настолько глубоко, что теперь никак не мог вынырнуть. Не мог теперь заставить себя заняться на родине каким-либо оплачиваемым занятием. Ленился продавать свой труд. Сытое житие в норвежском университетском кампусе расслабило Эдика – и без того не слишком энергичного.

Ангелина была этой тенденцией слегка встревожена. Муж не работал уже месяцев семь.

За столом об этом упомянули вскользь.

– Ты как сам-то вообще? – туманно спросил Стас, жуя хрусткую квашеную капусту.

– В каком смысле? – покосился Эдик.

– Ну в социально-профессиональном, – Стас, положив вилку, обвел в воздухе округлую сферу.

– А… в этом… хорошо. – Подумав, правдивый Эдик все же уточнил: – Полная жопа. Не нужен никому.

И принял сокрушенный вид, хотя ясно было, что своей безработностью он не тяготится ничуть. Деликатная Ангелина, поправив круглые очки, сказала очень мягко:

– Мне кажется, он как-то утратил мотивацию.

И переглянулась со Стасом. Несколькими секундами позже, прожевав, тот заметил:

– Тут на днях видел Орешкина. Ну помнишь?.. Он теперь – декан. Поговорили о тебе тоже. Он говорит – пусть приходит. У них французский преподавать некому… Говорит, можем сделать даже заместителем заведующего. Полгода пусть поработает, а там, мол, посмотрим…

Эдик рассеянно покивал и вдруг озаботился:

– Тут вроде креветки в блюдце были, а? Вот тут за банкой, Гель?

– Ты их съел уже, – сообщила Ангелина.

– Ну как – поразмыслишь? – спросил Стас.

Эдик снова покивал, и снова молча. Не торопясь, отрезал себе ветчины, положил розовый ломтик на черный хлеб, добавил дольку помидора, все это поглотил и начал не спеша и с удовольствием жевать.

Они допили третью бутылку вина, и ощущение полноты жизни теперь стало общим и окончательным. Налетавший ветерок приносил запах костра с соседнего участка. Оставалась еще одна бутылка полусладкого венгерского, припасенная дачниками. Она была немного не в тему, но теперь казалось уже все равно.

– Я тебе, кстати, Холивелла привез, – сказал Эдик Стасу чуть погодя, – все три тома. На английском.

– Спасибо огромное, – умилился Гучин, – я думал, забудешь… Напоминать не хотел даже.

– Я, видишь, обязательный, – пробормотал Эдик, разливая, – давай, что ли, шашлык делать? А, Кать?

– Слушай, а ведь они дорогие небось? Книжки-то дорогие? – встрепенулся Стасик.

– Ну что ты – это подарок, – успокоила Ангелина.

– Подарок, – спокойно подтвердил Эдик, – Гель, дай ему, они на втором этаже, на столе.

– Да знаю, – Ангелина встала из-за стола.

Эдик принялся извлекать из полиэтиленового пакета куски свинины. Он рассматривал их и обнюхивал.

– Шампуры неси, – приказал Эдик Кате, – вон они, вон – на лавке!

Стас с Ангелиной подошли к домику, увитому виноградом. На крылечке Мефодий вылизывал пушистое пузо. Увидев хозяйку с гостем, лизать перестал и посуровел. Вблизи дома пахло нагретым деревом. Стасу запах показался восхитительно летним.

Ангелина, склонившись, потрепала кота за ухо. Мефодий повел башкой. Стас подумал, что эти легкие брюки в обтяг, штанины заканчиваются у лодыжек – все же не вполне подходящая Ангелине одежда. Массивный зад, обтянутый белым, как-то его подавлял.

В домике на веранде было чуть прохладней, чем на улице, и пахло опять же деревом и почему-то полынью. На второй этаж в квадратный проем в потолке уходила лестница, по которой Ангелина, ступая осторожно, полезла первой. Стас опять последовал взглядом за ее могучими покачивающимися белыми полушариями. На правое налипла полоска сухой коры – наверно, с лавочки под навесом. Подумав, Стас последовал за хозяйкой.

На втором этаже, в узенькой запыленной мансарде, напротив, было довольно жарко и душно. Немалую площадь занимал старый шкаф, набитый книгами, – торчали выцветшие, затрепанные корешки. У стола, похожего на те, что стоят в школьных классах, Ангелина остановилась и взвесила в руке все три тома. В распахнутое слуховое окошко падал солнечный сноп.

– У тебя это… тут отряхнуть надо, – сказал сипловато Стас, подходя к ней со спины.

– Ой, где? – Ангелина положила книги и попыталась посмотреть через плечо.

Гучин удалил налипшую древесную полоску и будто нечаянно сделал отряхивающее движение рукой. Ангелина, будто помогая ему, выставила зад и плавно придвинулась вплотную. Гучин навалился и стал жадно отряхивать-гладить обеими руками, ощущая сквозь материю теплое тело. Потом попытался расстегнуть ей пуговицу – спереди на брюках. Пальцы Ангелины помогли ему. Белая материя сползла вниз по полным ногам. Гучин часто задышал, расстегиваясь и пристраиваясь.

Несколько минут спустя исследовательница норвежской литературы томно застонала и прилегла грудью на стол. К запаху нагретого дерева и пыли добавился новый острый запах. Гучин тоже чуть склонился, громко дыша, глядя Ангелине в затылок и тиская ей поясницу. Полушария подрагивали, покрываясь нежной сыпью мурашек.

Снизу из зелени донесся Катин смех. Потом жалобное мяуканье Мефодия. Ангелина взглянула через плечо. Гучин медленно отстранился, но потом, склонившись, поцеловал ее в шею. Он ощущал сильный хмель и от полного умиротворения был, конечно, далек. В таком состоянии он не мог получить его быстро.

Он услышал голоса. Внизу под навесом Эдик поучал Катю, как нанизывать мясо на шампур. Катя опять смеялась. Гучин принялся торопливо натягивать джинсы.

Уже спускаясь по лестнице, Ангелина вдруг вспомнила:

– Ой, а книги-то!

Пришлось возвращаться.

Пока мясо жарилось (Эдик, поворачивая шампур, негромко приговаривал: «Теперь с этого бочка… А теперь с этого…») и пока его ели, Стас Гучин ощущал нарастающее чувство неловкости и злости на себя. Более всего хотелось все тут же бросить, подхватить сумки и Катю и бежать на электричку. Но это было бы, конечно, нелепо. Он косился на Ангелину, ожидая заметить похожие признаки беспокойства. Но Ангелина вела себя совершенно естественно: мыла посуду, ставила чай, покрикивала на кота. Постепенно он успокоился. Через полчаса они с Эдиком поняли, что хорошо бы добавить. Но видимые запасы были исчерпаны. В траве нежились три пустые бутылки из-под вина.

– Мясо было хорошее, – заметил Стас.

– Пойдем в тот конец, – таинственно предложил Эдик, – к старой душевой. Вино – оно как вода…

В дальнем конце участка, в густейших зарослях осота и малины пряталось хлипкое дощатое строение, напоминавшее забытый резервный сортир. Хозяин пролез сквозь стену из тугих стеблей, присел на корточки и запустил руку под стену строения.

– Из горлышка, значит, надо будет, – просипел он, протягивая Стасу початую литровую бутылку водки с содранной наполовину этикеткой, – если б стаканы взял… бабы шуметь бы начали… Верно? Садись – вон ящик, видишь?

Стас сделал глубокий вдох и глотнул. Укусил предложенный огурец. Теплый зеленый мир вокруг торжественно плыл. Было славно. Эдик принял бутылку, утер пот со лба и тоже сделал пару глотков.

Несколько секунд они сидели молча. Потом Эдик взвесил в руке бутыль, поморгал блаженно и неожиданно спросил:

– Ну как, Стась, отымел Ангелину Сергевну? А? Понравилось?

Гучину ударила в лицо кровь. Он секунду осмысливал, потом сделал недоуменный, но несколько жалкий жест руками.

– Да это… Эд… с чего ты взял?! Ты что? Как ты мог… это…