Текст книги "Плавучий мост. Журнал поэзии. №1/2017"

Плавучий мост. Журнал поэзии. № 1/2017

Журнал поэзии «Плавучий мост» является некоммерческим изданием, выпускается на личные средства его создателей, при содействии и участии издательств «Летний сад» (Москва, Россия) и «Waldemar Weber Verlag» (Аугсбург, Германия). Периодичность издания – один раз в квартал.

РЕДАКТОРЫ ЖУРНАЛА:

Виталий Штемпель, руководитель проекта (Германия), Герман Власов, ответственный редактор (Россия), Вальдемар Вебер, издатель (Германия), Сергей Ивкин (Россия), Вячеслав Куприянов (Россия), Вадим Месяц (США, Россия), Тим Собакин (Россия), Андрей Тавров (Россия), Александр Шмидт (Германия)

© Редакция журнала «Плавучий мост», 2017

© Waldemar Weber Verlag, Аугсбург, 2017

© Авторы публикаций, 2017

Редакторская ремарка

В какой-то момент перед теми, кто делает литературный журнал неизбежно встают вопросы: «Зачем и кому это нужно? И что, собственно говоря, тебе (каждому из участников проекта) он даёт?» При этом ответа на них ищешь вовсе не из ожидания призрачного признания извне, но из простого человеческого желания найти внутреннее равновесие, позволяющее не стоять на месте, что-то менять, экспериментировать. В своё время я поделился планами издавать журнал с опытным московским издателем. «Идея хороша, – написал он мне, – но обречена на провал. Один, в лучшем случае – два номера, – не более. Шансов выжить у вновь созданного литературного журнала сегодня практически нет.» Мы прожили более трёх лет, издали 13 номеров – без всякой финансовой поддержки со стороны. Недавно получил от него письмо, в котором он пишет: «…Журнал очень вырос, оформился, в полной мере состоялся. Теперь уже своей инерционной массой он будет двигаться вперед, преодолевая мелкие случайные препятствия, которые прежде, возможно, могли бы остановить его. Слава Богу! Это тот случай, когда самые невозможные и невероятные идеи вдруг становятся реальностью.» У меня нет оснований не верить уважаемому в России книгоиздателю. Но сомнений моих нисколько не поубавилось. Ибо журнал – это постоянное движение вперёд, постоянный поиск новых авторских констелляций и просто ярких авторов, способных пробудить читательский интерес. Без вас, дорогие авторы, без вас, любящие поэзию читатели, мы не имеем будущего. Все мы, делающие этот журнал, бесконечно рады тому, что не обделены вашим вниманием. А значит есть смысл работать и дальше.

В письмах, поступающих в редакцию, самый частый вопрос: «Почему вы не в Журнальном Зале?». Сразу скажу: не знаю. Но был бы рад, прежде всего за авторов нашего журнала, если бы это случилось. Ибо присутствие в ЖЗ расширяет их шансы быть прочитанными. Впрочем, творчество большинства из них в ЖЗ и так представлено. Добавлю: на качество самого журнала присутствие его в нём (или отсутствие), конечно же, отразиться не может.

Несколько слов о Журнальном Зале. Кажется, это последний бастион централизованного управления русской литературой. В этих словах нет ни доли сарказма. Следуя логике известного литературного героя – раз есть литература, должен же кто-то ею управлять! Смущает другое: в ЖЗ практически не представлены журналы российской периферии. Не представлены также журналы русской диаспоры бывших советских республик. Будто ни тех, ни других попросту нет в природе. А жаль. Ведь они в первую очередь и нуждаются в поддержке. Кроме того, это серьёзно подняло бы интерес к литературному сайту, сильно напоминающему сегодня закрытый клуб для избранных. Правда, непонятно кем и почему.

О печальном событии, глубоко меня затронувшем. Ушёл из жизни Евгений Александрович Евтушенко. Поэт невероятного таланта, может быть последний русский поэт национального масштаба. Перечитывая прессу по поводу этого события, вдруг обнаружил: даже его смерть сама по себе воспринимается многими как очередная книга, написанная Евгением Евтушенко. В откликах на смерть поэта – всё те же клише о словесной неполноценности его стихов. Упоминания о пёстрых пиджаках, набившие оскому пересказы того, что якобы говорил о нём Бродский. И ни слова о том, что, собственно, дал Евтушенко русской поэзии. А ведь дал в позитивном плане невероятно много – как никто другой из послевоенных поэтов. Не он ли, будучи ещё совсем молодым, даже юным, привнёс в советскую поэзию новые, освежающие её, тона? Не он ли дал ей совершенно новую систему образов, невероятно расширил её границы в области техники стихосложения? И не у него ли так охотно брали всё это целые поколения поэтов, даже старших его по возрасту? По меньшей мере странным кажется этот, почти пренебрежительный, тон в отношении поэта, имя которого навсегда останется в скрижалях русской поэзии.

В заключение – несколько слов о журнале, о его планах. Мы были и останемся в дальнейшем журналом, в центре которого стоит поэзия. А потому естественно то, что основная его площадь отводится под авторские подборки стихов. Вместе с тем уже этот номер мы дополнили подразделом «Эссеистика, критика, рецензии». В наше время, когда понимание искусства само по себе всё более становится искусством, мнение профессионального читателя, коим является критик, особенно важно. Мы ждём от вас, дорогие критики, отклики на поэтические сборники, рецензии на поэтические публикации. Мы ждём ваши размышления о будущем и настоящем русской поэзии. Наверное, и мы сами заслуживаем критики. Но дай нам бог, чтобы исходила она от людей, которым не безразлична судьба литературного журнала.

Виталий Штемпель,

руководитель проекта, редактор журнала «Плавучий мост».

Берега

Андрей Пермяков
Стихи для Наташи Ключаревой

Родился в 1972 г. в городе Кунгуре Пермской области. Окончил Пермскую государственную медицинскую Академию. Жил в Перми и Подмосковье. В настоящее время проживает во Владимирской области, работает на фармацевтическом производстве. Стихи, проза и критические статьи публиковались в журналах и альманахах «Абзац», «АлконостЪ», «Арион», «Вещь», «Воздух», «Знамя», «Графит», «День и ночь», «Новая реальность», «Новый мир» и др. Автор книг «Сплошная облачность» (2013), «Темная сторона света. Бесконечная книга, часть вторая» (2016). Тяжкие кони Ополья (2016). Лауреат Григорьевской премии (2014).

 
Пустого вечера ничтожество,
пустой квартиры благодать,
пустого сна пустое множество,
пустая с вечера кровать.
 
 
А в небе самолётик плавает,
за ним ещё один плывёт.
Стюарду штурман улыбается
и сам себя не узнаёт.
 
 
Но лужа под окном качается,
как будто озеро с драконом.
В ней самолётик отражается
по всем физическим законам.
 
 
Второй в ней тоже отражается,
плывёт, как будто догоняет.
Никак заснуть не получается,
а штурман, вроде, засыпает.
 
 
Весь день смешной такой, коротенький,
простой, как листик на лету.
Покинут лужу самолётики,
преумножая пустоту.
 
 
А след как стрелка на колготке
всё так же в луже отражается.
Весь мир качается, качается,
сплошная осень не кончается.
ништо плывёт в бумажной лодке.
 
 
О, Господи, какое страшное
Ты сделал, если не любя.
И беспросветное, кромешное,
смешное, гадкое, ненужное,
нечеловеческое, лишнее
когда б всё это без Тебя.
 

Роскошно буддийское

О. Э. М.

 
Разное сочиняешь, буковки сочленяешь.
Льдом под ногами хрупаешь, сухариком хрумаешь.
Дело всякое делаешь. Засим устаёшь, засыпаешь.
Просыпаешься, дело всякое делаешь. Думаешь.
 
 
Думаешь про недеяние, про иллюзорную сущность зла.
Трусишь, однако – вновь всякое делать стараешься.
Просыпаешься, а в доме твоём занавешены зеркала.
Да не очень-то и просыпаешься.
 

 
Комкая стаканчик одноразовый,
золотая девочка сказала:
«Я люблю тебя, как брата Карамазова».
И поцеловала.
 
 
Над вокзалом плавилось огромное —
над простым и над речным вокзалом.
«Я курить пять раз уже бросала» —
золотая девочка сказала.
А в ресницах славное и тёмное.
 
 
Времена стояли вездесущие.
Место, если кратко, было скверное.
Я боялся по трусливой сущности,
девочка надеялась, наверное.
 
 
Девочки надеялись, как жили:
эта вот хотела не со зла,
чтоб меня как следует побили,
а затем она мне помогла.
 
 
Словом, барышня весьма желала смелости.
(гопники гуляли, солнце жгло).
Я хотел, чтоб ничего не сделалось —
ничего и не произошло.
 
 
За реку огромное уплыло,
Время обратилось в самолёт.
Ничего и не происходило.
Ничего и не произойдёт.
 

 
Над осотом много ос,
чуть повыше – зной.
Дед идёт с сумой и бос.
Да ещё слепой.
 
 
Дед слепой, но деду видно —
так в степях бывает:
Коля выбьет глаз Давиду,
Колю расстреляют.
 
 
Дед расскажет – не поверят:
никогда не верили.
Всякий той же мерой мерит,
как ему отмерили.
 
 
Дед идёт походкой панской,
славно пахнет рожь
Мировою и гражданской.
Океаном тож.
 

 
Большегрузные гудят, как корабли.
Ровная, слегка дрожит земля —
это жабы (пузыри земли)
зябнут накануне декабря.
 
 
Глядя сквозь рябину тугоплавкую
на страну, заросшую люпинами,
сном, борщевиком, автозаправками,
городами малопоправимыми,
 
 
безнадёжными колючими дорогами,
золотой, но мелкою душою,
видеть как преобразуется немногое
видеть, как кончается большое.
 
 
Сам такой весь сказочный и прочный:
тем и дорожишь, чем дорожил.
По чужой земле дальневосточной
шёл и шёл бы. Жил бы да и жил.
 
 
Только темень от шестого до девятого
тонкой тенью на родном лице —
точно фрак Сергей-Сергеича Паратова
с неизменным и плохим parlez francais.
 

 
Только не жди – непременно придёт сама.
Так неслышно придёт, как мизгирь свою нитку прядёт.
Так на рану ложится холодный, но чистый лёд,
Так в сплошном феврале из-под берега пахнет весна.
 
 
Да пребудет она тебе будто бы верный пёс,
Да пребудет верна тебе, как простой карандаш.
А потом обернётся и скажет: «Отдай, то, что нёс».
И ведь отдашь.
 

 
On a cloud i saw a child
And he told us of his life
 

(Блейк; Битлы)

 
Очень книжное слово: «степной пожар».
Очень книжное определение места: «в Тавриде».
Но бывает весьма неотменный дар —
отрока на облаке видеть.
 
 
Ради этого дара надобен острый дым,
Необходимо хотя б небольшое, но море.
Что же, пожалуйста – вот тебе остров Крым,
Вот тебе лёгкий туман в красноглазом взоре.
 
 
Надобно горе? Будет тебе и горе.
Мелкое горе, считай, уже на твоём дворе.
Горе побольше пока на оперативном просторе.
Горе побольше придёт, например, в декабре.
 
 
По завершении этой несложной науки
Ты непременно увидишь сквозь суету
Обретение отрока облаком в мокрые руки,
Поставление облаком отрока на совсем высоту.
 
 
– Это песня про мокрые руки о́блака?
– Про мокрые руки была уже хорошая песня.
Это песня, скорее, о том, что первое горе побоку;
Песня о том, что будет ещё интересней.
 

 
О проходных дворах,
О просто проходных,
О проходных стихах,
О зайцах заводных.
 
 
О белых площадях,
О красных лошадях,
О белых лошадях,
О розовых борщах.
 
 
О красных площадях,
О многих городах,
Где красных площадей —
Хоть мухобойкой бей.
 
 
О грустном и простом —
Когда-нибудь потом.
О переборе фраз —
Когда-нибудь сейчас.
 
 
Про как живём, скользя
И обратимся в глину.
О том, о чём нельзя —
О «вовремя покинуть».
 
 
О том, как ёж колюч,
О непонятном страхе.
О том, как это луч
Коснётся черепахи.
 

 
Бывают такие приветы из мира идей
В мир, где всё очень зримо, но криво:
Барышня, выросшая на сказке про братиков-лебедей,
Месит руками крапиву.
 
 
Да она бы за братиков хоть в самый пылающий дом побежала.
Хоть бы в любую геену, только оно бесполезно:
Чуть завершила плести, а рубашка пропала —
Ненужное и небывалое тоже способно исчезнуть:
 
 
Так сгинула Атлантида в известном рассказе Крития.
Положим, не так, но всё-таки очень похоже.
Пещера благоустроена, крапива невидима.
Братики, впрочем, тоже.
 

 
Разница между
«след на песке»
и
«след на снегу?
 
 
С точки зрения следа,
её, безусловно, нет.
 
 
Но песок остаётся более или менее вечным.
Снег же становится влагою,
воздухом,
воздухом, влагою,
снегом,
воздухом, влагою, воздухом,
вдохом,
лёгкими.
 
 
Песок остаётся более или менее вечным.
То и другое одинаково хорошо.
Одинаково. Хорошо.
 

 
Воздушный змей парит, парит
Москва негромко говорит.
Мамуля лечит нервы.
Год восемьдесят первый.
 
 
Потом зима, потом ещё
Потом довольно горячо.
Потом чуть-чуть теплее.
Посёлок в Галилее.
 
 
Агавы, полунемота.
На змее снизу два креста:
по-римски цифра двадцать.
Попытка возвращаться
 
 
Фрагмент афиши: «Секс в Большом…»
На фотке – дуры голышом.
Собака лает ветер.
Темно на этом свете.
 
 
Воздушный змей парил, упал
сынок отправился в ЦАХАЛ,
мамуля лечит нервы.
Дочурка тоже стерва.
 
 
Тоска такая что никак.
Звонила врач. Сказала «рак».
Глядит на ручку двери.
Поверить? Не поверить?
 
 
Вот так. Я написал рассказ.
Обыкновенный, триста фраз.
Сюжет изложен выше.
Герой – Тульбович Миша —
 
 
стоит, дрожит, таблетку пьёт.
Он не родился, но умрёт,
а я тому виною.
Чего теперь со мною?
 
 
И тот, кто выдохнул мою,
пока ещё бессмертную
включает, выключает свет.
А я боюсь, что смерти нет.
 

 
Вечером папа искал, где ловится Голос Америки.
Голос Америки чаще ловился в прихожей.
По выходным приезжал дядя Гена на велике,
а из Кургана на поезде дядя с противною рожей.
 
 
Папа работал директором, папе всё время везло.
Папа выгуливал нас в ресторан у вокзала.
Мама за что-то его обзывала козлом,
вечером плакала ночью, наверно рыдала.
 
 
Серое радио каркало про Кандагар,
дядя с противною рожей шагал к остановке,
я, вытирая с макушки его перегар,
думал военное – «Действуем по обстановке:
 
 
Голос, скажи ему, голос Америки, голос
(Я-то всё знаю, но папа ведь мне не поверит)!
Это как в сказках, когда собирающий хворост,
в чёрном лесу за полдня на полвека стареет.
 
 
Не заходи в чёрный лес за грибами, не езди к вокзалу
пьяный на этой машине по этой дороге.
После аварии станешь хромой и усталый.
Все тебя кинут, особенно этот высокий.
 
 
Не уезжай от меня насовсем – я читал
в книжке одной специальное слово: расплата.
Папа, пожалуйста, папа, ты не опоздал.
Если чего – это я за себя и за брата».
 
 
Папа, нетрезвый, сидит у окошка, пульсирует жилка
Голос Америки вдруг зазвенел, как посуда.
Очень не вовремя где-то включилась глушилка.
Он не узнает. А вскоре и я позабуду.
 

 
Подымаются из-за небольшого болота,
тают и снова тают на зеленоватой реке
тонкая, нечистая нота и другая тонкая, звенящая нота:
тепловозы болтают на тепловозьем своём языке.
 
 
Обычная средняя полоса, ничего слишком:
немного сырости, белой травы и холода.
Такие картинки встречаются в детских книжках
после слов: «Путешественники вышли из города».
 
 
А эти всё также гудят, звенят, звенят и гудят,
точно две сломанных, старообразных рации.
Ловишь рассеянным взглядом глупенький птичий взгляд,
Вдруг понимаешь, что не научился прощаться.
 

 
Вспомнишь будущее своё,
Как пустое пока жильё.
 
 
Ни детей, ни собаки нет,
Только жёлтым блестит паркет.
 
 
Только голубоглазый кот
Табуретку хвостом метёт.
 
 
Только полупрозрачный страх
В затенённых живёт углах.
 
 
За окошком звенит металл
Просыпаешься. Значит, спал.
 
 
На стекло наползает лёд.
Снег поёт и туман поёт.
 
 
Под подушку ныряет мышь.
Настоящая. Значит, спишь.
 
 
Замираешь, лишённый сил.
Очень холодно. Значит жил.
 

 
Потолок/окошко/кровать
белая тёплая вата.
Так, наверное, умирать —
интересно, но чуть страшновато.
 
 
Так, наверное, наоборот:
А как правда – никто не знает.
А врачи называют «плод».
А оно вот себе моргает.
 

 
А над речкой Вологдой луковки, луковки
чёрного, серебряного и некоторых других цветов.
А по речке Вологде плавают непонятные буковки
из подтаявших льдинок и береговых родников.
 
 
А совсем по краешкам – синий-пресиний лёд
с чёрными следами простого или химического карандаша.
Будто бы санэпидстанция капнула йод на мёд
и теперь забирает мёд у нечестного торгаша.
 
 
А тётка на берегу противно, громко,
так противно и громко, словно архангел с канализационной трубой
в сторону Красного моста орёт: «Ромка, Ромка»!
Хватает меня за рукав, спрашивает: «Сразу? Почему сразу»?
У нее ребенок вовремя не пришёл домой.
 
 
Восемь лет назад из страны Кавказа.
 

 
Под ногами законная снежная каша.
Впереди девушка.
Внутри её не плачет ещё не Наташа.
Ошибся. Ещё не Севушка.
 
 
Полтора курса, посёлок Каменный Спас.
Мальчик хороший, вроде пока не пьёт.
Встретить не смог: ты понимаешь, заказ.
Но это ради неё, всё это ради неё.
 
 
Родители, кажется, добрые, но всё равно жутко.
Он ведь правда ещё не Севушка? если чего – прервёт.
По НТВ: «Не справился, обгоняя маршрутку…
Гололёд…»
 

– Фамилия, имя?

– Мойше Драхенблут.

– Род занятий?

– Мелкий гешефт

– Место жительства?

– Город Бердичев

– Вероисповедание?

– Послушайте, если меня зовут Мойше Драхенблут, я живу в Бердичеве и занимаюсь мелким гешефтом, так кто я по-вашему? Буддист?

(Дореволюционный анекдот)

 
Старый буддийский учитель Михаил Борисович Герц,
Тысяча девятьсот семидесятого, кажется, года рождения,
полируя неновый, но недавно приобретенный мерс,
говорил о причинах своего нынешнего происхождения:
 
 
«Деда забрали, когда забирали всех.
Жена, конечно, актриса, работала у Таирова.
Играла себе тихонько, имела успех,
оказалась недалеко от деда, в городе Кирове.
 
 
Много бегала, хлопотала.
Кому чего надо было давать – давала.
Ещё и папа был у неё ювелир, оставались кое-какие крохи.
Деда сначала перевели на лёгкий,
потом в шарашку, котлованы чертить.
Она всё бегала, продолжала мутить.
Плакала, хлопотала. Вышла счастливая кода:
разрешили вернуться, взять с собой дочку Сашу.
В Питер приехали второго июня сорок первого года.
 
 
Моисей Нехемьевич выжил.
В сорок седьмом по амнистии вышел.
Женился даже».
Бориса родил.
Борис родил Мишу.
 

 
Станем жить, будто жили давно.
Как впервые жили вдвоём.
В погребе утихнет вино.
Серый гусь изопьёт водоём.
 
 
Говорить прохладно и долго,
Говорить, говорить, не обидеть.
Сквозь большое окно видеть Волгу.
Через маленькое – не видеть.
 
 
Будем сами себе долго спящие,
А для прочих – малоимущие.
Будет вечное происходящее.
Сущее.
 

 
Разрывная память совпадает в своем значении
со свечой, прогоревшей до тщательного огарка.
Байдарка идёт поперёк небольшого течения.
Поперёк никакого почти течения
аккуратно идёт байдарка.
 
 
Конечно, не помню, что это за река,
может, Ветлуга,
но зачем с такими высокими берегами?
байдарка в центре большого круга
ловит свет, приходящий издалека
и возвращает его маленькими совсем кругами.
 
 
А что за река, кто по ней и откуда плывет,
вспомнится даже не у последней темени,
и даже не там, где Стикс превращается в лёд,
Но Когда пройдет еще половина времени.
Так написано в старой, поваренной, кажется книге.
 

 
Гибкая от солнца ограда,
Точки на красном жуке,
Липкая лента заката,
Приклеенная к реке,
 
 
Детская рыба-игрушка
Брошенная у ворот,
Тонкая белая стружка,
Скрученная наоборот.
 
 
Скрученная наоборот кинопленка,
Сломанные ряды парт.
Плечиками мелкой сестренки
Пахнет короткий март.
 

 
Внутри человечьей памяти небольшая собачья память:
это когда запоминаешь руки людей.
Потому становится зябко при слове «камень»,
или при виде зонтиков некоторых гостей.
 
 
А в этой собачьей – маленькие совсем кусочки,
про которые молча,
про которые два или три дурачка.
Долгий взгляд папы вслед уходящей дочке.
Линзы скрывают даже не волчью,
но ещё земноводную продолговатость зрачка.
 

 
– А у вас ботинки московские очень,
а у наших бедные.
 
 
А у вас золотая осень,
а у нас медная.
 
 
А у вас станция Крылатское
Она крылатая, адская
 
 
А у нас игра «петушок или курочка»
А я просто дурочка,
А ты – мальчик-дурочка.
 

Эти двадцать три стихотворения, насколько я понимаю, не составляют ни единого цикла, ни тематической подборки, но это и не только новые стихи – два стихотворения помечены 2009 годом, то есть предполагается некая драматургия.

Подборка называется «Стихи для Наташи Ключаревой», подборка в последнем за прошлый год номере «Волги» – «Новые стихи для Жени Коробковой», в «Волге» же № 11–12, 2014 «Стихи для Даши Филипповой. Это уже определенная система, подчеркнутая адресность должна по-видимому придавать текстам особо доверительную, интимную окраску. Вот стихотворение, открывающее подборку, «Авиапроисшествие».

Мы видим подчеркнуто пустую, чужую комнату, пустую кровать, пустого сна «пустое множество» (математический термин), затем в поле зрения появляется панорама неба с двумя самолетиками (детское слово), далее крупный план «стюарду штурман улыбается», далее – взгляд из комнаты – лужа под окном качается, лужа с отраженным «во всем физическим законам самолетиком укрупняется, представляется сказочным озером с драконом, снова меняется фокусное расстояние, мы снова видим штурмана, и снова взгляд издалека – мы видим весь «такой коротенький» день, когда «покинут лужу самолетики», и пустота преумножится, и – снова крупный, интимный план – останется след «как стрелка на колготке», и вот уже весь мир качается, и не кончается сплошная осень, и в бумажной лодке (она большая в сравнении с отражениями самолетиков) плывет загадочное «ништо», а в почти идиллическую картинку самолетиков и их отражений врывается неожиданная тревога. И заключительное, от автора, восклицание – «о, Господи, какое страшное…».

В этом стихотворении видны едва ли не все главные особенности поэтики Пермякова.

Это уже отмеченное чередование ракурсов и планов, создающее и некоторую отстраненность изображения, и особый зрительный ритм.

Это и смена объективированного «кинопоказа» взрывной и опять-таки отстраняющей ситуацию авторской сентенцией. Это непременное присутствие (или акцентированное, как в начале стихотворения, отсутствие) в кадре каких-то действующих персонажей, безымянных, как штурман и стюард, или поименованных – всего в текстах подборки 14 имен собственных и 17 географических названий, это очень много.

Изредка персонаж предъявлен лишь перечнем его действий или предметным рядом, на котором фокусируется его взгляд, но он всегда ощутим.

Как и в первом стихотворении, в подборке многократно повторяется образ водной поверхности, отсветов, отражений (как тут не вспомнить, что подборка в «Новом мире», № 10, 2013 называлась «Утка, похожая на стеклорез»); это, пожалуй единственный повторяющийся образ в богатом предметном мире представленных стихов. Древняя традиция связывает символику воды с мотивами смерти и рождения, и эти мотивы, наряду с мотивом детства также разнообразно представлены в подборке.

Если говорить о собственно стихотворной стороне дела, то Пермяков как правило придерживается более или менее традиционных стиховых форм, правда, как опять-таки в пределах первого стихотворения, свободно перемежая мужские, женские и дактилические рифмы, что придает стиху непринужденно-разговорное звучание, и эта разговорная непринужденность подчеркивается почти полным отсутствием метафор.

Это все характерные и важные частности, но на что они направлены, есть ли в представленных текстах какая-то общая цель, какая-то единая художественная задача? Думаю, что есть. Приведу строчки, которые мне кажутся очень важными:

 
Под ногами законная снежная каша.
Впереди девушка.
Внутри её не плачет ещё не Наташа.
Ошибся. Ещё не Севушка.
 

И в данной подборке, и вообще в стихах последнего времени Пермяков настойчиво стремится ухватить переходные, зыбкие состояния, связь-разрыв между «еще не» и «вот уже». Стремление едва ли не безнадежное, но поэзия вообще ценна скорее постановкой задач, чем их решениями.

 
Будет вечное происходящее.
Сущее.
 

Аркадий Штыпель