Текст книги "Плавучий мост. Журнал поэзии. №1/2017"

 
Суетливые мамы на всех парусах
уплывают с детьми по домам,
я, железный солдат, оживаю в глазах
удивленных, взволнованных мам.
 
 
Я сама себе сын, я сама себе спесь,
я сама себе враг и стекло,
время детских площадок закончилось здесь
и в песочницы перетекло.
 
 
Но цветущая груша безумствует так,
что за светом не видно ствола,
засыпающий город, как толстый гусак,
колыхает звезду у крыла.
 
 
Остаюсь равнодушной к его галдежу,
к пролетающим грушам в цвету,
как простой пианист на скамейке сижу
и руками ищу темноту.
 

 
Коснись, прохладный ветерок,
полуночного жженья,
о, этот сладостный урок
самоуничиженья.
 
 
Сдавала старые хвосты,
цитировала Лорку,
чтобы учитель пустоты
поставил мне пятерку.
 
 
Съедает голову туман,
зудит подкожный зуммер,
но все проблемы от ума
решаются безумьем.
 
 
Вооружившись до зубов,
себя я доконаю,
за жизнь, за слезы, за любовь,
за все, чего не знаю.
 
 
Неси, покорное такси,
витийствуй, автострада,
не верь, не бойся, не проси,
не одевайся в Prada.
 

 
Поэзия подобна листопаду —
летят листы, дымятся сентябри,
чтобы отдаться внутреннему гаду,
с себя снимаешь кожу изнутри.
 
 
Разденешься, на плечики повесишь,
нечаянные мерзости смахнешь,
и развернутся в сумеречной взвеси
испод, карманы, юбка солнце-клеш.
 
 
О, если б знали, из каких обрезков
растут снега, кристаллы, журавли.
И ты, душа, то медленно, то резко
научишься в локации земли
осознанно цвести; неважно где ты
окажешься, когда наступит срок,
среди растений тоже есть поэты —
Латук, Ромашка, Примула, Чеснок.
 

 
Сидел на камне человек, я помню, он сказал,
что этот город, этот дом, гостиница, вокзал,
химчистка, школа, магазин, деревья, детский сад,
дорога с вилками столбов и мэрии фасад,
плотина, небо над землей и даже облака,
все это, в общем-то, еще не создано пока,
а только кажется тому, кто вышел на балкон,
от ветра сжался, запахнул истертый балахон,
тому, кто думает, что бог – огонь или рыбак,
тому, кто смотрит на пустырь, не замечая, как
сидит на камне человек, тот самый, что сказал:
все это – фенечка, пустяк, не верь своим глазам,
другой, хороший Бог, в другом, нешуточном раю
тебе подарит всю любовь, всю ненависть свою.
 

Арсений Ли
Виноград на террасе

Арсений Ли (1977) – родился в Ленинграде. Поэт, дизайнер, один из основателей российского поэтического товарищества «Сибирский тракт» и издательского проекта «СТиХИ». Публиковался в журналах «Урал», «Волга», «Арион». Живёт в Виноградово.

Арсений Ли – поэт завороженно всматривающийся в зеркало прошлого. История, которая не любит сослагательного наклонения, в этих стихах его обретает, поскольку всё в них пропитано дымкой былого величия, и сквозь нее пробивается блеск игрушечной позолоты детства. Вполне возможно, что всё это только сон, счастливо сбывшийся где-нибудь, осколки или приметы того, что могло бы случиться. Имперский пейзаж, тема прощания с ним звучат в поэтике АЛ с грустной торжественностью, как в какой-нибудь греческой трагедии, но без фальши – искренне и чисто. Мне, как ни странно, нравится этот взгляд, хотя я сам в поэзии, да и вне литературы придерживаюсь строго противоположного. Может быть, этому способствует классическая четкость формы, убежденность в предназначении, хорошо прочувствованная литературность сюжетов и персонажей. Иногда проекция совершенного прошлого у Ли достраивает контуры настоящего, иногда наоборот, заставляет рушиться, но в стихах не слышно по этому поводу никакого ликования, и это еще одна особенность поэзии автора – умение сохранить себя в меняющемся мире. Арсений годами ведет свой разговор с музой, с тенями великих и не очень, тех, кто хоть краем плаща задел и возмутил поверхность воды. Есть что-то вызывающее уважение в такой неторопливости. И хотелось бы, что бы при всех возможных изменениях, а они, думается мне, должны произойти, в стихах не менялось главное – это вот неспешное ощущение своего голоса, своего времени и места в нем.

Алексей Александров, зав. отделом поэзии журнала «Волга».

 
Случайное тепло запястье греет,
И щекотит нутро.
Какая, высшего бесстыдства галерея,
Глядит в стекло.
 
 
Глядит в стекло вагонное, что живо,
Трамвайное стекло.
Нас это гальваническое диво
пересекло.
 
 
По улицам печальным до озноба
лети трамвай скорей,
Она, влюбившись, навсегда, до гроба,
Выходит на своей.
 

 
Когда при столкновеньи стонут
могучие железные детали,
И вдоль салона пролетают
девчонки, семечки, цветы,
Я вспоминаю про тебя,
Про незнакомую, чужую,
И кто спасёт тебя такую? —
Увы, не я.
 
 
А ты вполне могла быть здесь,
Лететь на встречу, вся как есть,
И вот теперь, покрыв простынкой,
Тебя к карете медицинской
Еще чуть-чуть и пронесут.
Да, ты вполне могла быть тут…
 
 
И в этом битом хрустале
на золотящейся обочине
рисует ветер озабоченно
посланья тайные ко мне.
 

 
Ради шутки, плюнет в лицо и пойдёт к чёрту.
Друг, что цены не знал, и пощады тоже,
Ночи отныне длинней, значит дни дороже.
Рожи родные реже, и гаже, гаже.
 
 
Я никого не кидал, но куда не кину
взор – одинаково плоско звенит зараза…
Друг, уходя навсегда, подставляет спину,
Ветер в лицо, не попасть с первого раза.
 

 
Мы здесь не говорим о пустяках, —
О нежности, ля-ля и всё такое…
Пора услышать, что-нибудь другое,
И девочка подходит на носках,
На цыпочках, и говорит ТАКОЕ,
Я не уполномочен намекать,
Другое.
 
 
И солнце опускается в надир,
Когда про это говорит ребёнок,
И голосок звучит, предельно тонок…
– Такого не бывает, командир, —
Напутствует мотор пустопорожний, —
– Ты, осторожней, типа, осторожней.
– Я, типа, осторожен, командир.
 
 
Смерть улыбалась с детского плеча,
Её не заморочишь сгоряча.
 

 
Думал о девочке в поезде, летом.
Вязью км, разделённый с предметом
Воспоминаний – зови, не зови —
Нету любви, и не будет любви…
 
 
Только не музой!.. – сказать не случилось.
Стало быть, – выпало, стало быть, – билось
сердце у ног в придорожной пыли…
Что за напасти – скажите на милость…
Стало быть, – музой тебя нарекли.
 

 
Год уже тишина —
             самый знакомый звук.
Мелочи шепот,
             сна ни в одном глазу.
На берегу океана,
             мертвую стрекозу
я расправляю —
             сна ни в одном глазу.
 

 
Плюс один, ветрено, девочки на углу
шелестят, курят, перебирая всех.
Школа жужжит, дребезжит первый звонок…
Это успех, вероятно, это успех,
для которого стоило не возвращаться домой,
ни одному, всем, заскорузнуть на мёрзлой земле.
В странную цепь событий, вызванную войной,
ради этого стоило затесаться мне.
 

 
Забудут всех, один Катулл живёт,
запутавшийся в этом одеяле.
От А до Я тягучий переход —
Катулл уснул, а я наоборот —
Из нашей гавани на вашем бале
Я растираю занемевший рот.
 

 
Жена останется вдовой
И сиротой – дитя,
Когда в атаке штыковой,
под орудийный гам и вой
под резвое «ура!»,
ты упадёшь, разинув рот
уже герой… как идиот
буркала закатив…
 
 
Пока ещё не грянул бой,
Среди живых сидишь живой.
(В своём кафе, не смел, не сед,
И не герой и не поэт.)
Жуёшь бисквит, воротишь нос
И пьёшь аперитив.
 

(2007)

 
«Ни тебя не будет, друг мой, ни меня —
Будет только тощая земля,
Будет только сирая малина…
И метут по небу тополя,
И пестра перина»…
 
 
Общие мои слова возьми
Переделай их на этот случай,
Но меня, пожалуйста, не мучай
Немотою, – и её, – ни-ни, —
Прямотою этих слов не мучай.
 

Ирине Мамаевой

 
В тени дерев, в тени акаций пыльных
в запущенном саду.
Ты продолжаешь монолог дебильный
у Бога на виду…
 
 
Всё так серьёзно, – тезис… антитеза… нет доводам конца, —
так, будто бы на самом деле берёшь в расчёт Творца.
 

 
Как в детстве, босою стопой на стекло – не больно но жутко
В какие-то доли мгновенья сложилась высотка…
И пыль оседала, клубясь, но ещё не осела…
И где-то сирена автосигнализации,
                                    девочкой,
                                           заголосила.
 

 
Как мы лежали… и как мы не умерли
в этой бесцветной траве…
Титры пустить и прозрачные сумерки…
– Мати, поплачь обо мне…
 
 
Жалко себя до усрачки и холодно,
но хорошо на душе
как же, порою, действительно хочется
не продолжаться
               вообще.
 

 
Всё придумано.
Ничего,
не было ничего, —
Обид детства,
любви до гроба…
Зыбкий туман былого
расступается над головой пловца…
 
 
Может быть озеро,
всплеск, быть может…
…Силуэт отца…
 

Алле Поспеловой

 
Действительно странно
любить эту сизую мглу, фонари —
в грязи по колено,
тщедушную реку —
былые останки былого
повсюду с собою таскать,
и, – о Господи, – снова
шептать, – повтори меня здесь,
повтори меня здесь, повтори…
 

 
…Я стою у твоего порога.
Уходи, уйди, еще побудь.
 

О. М.

 
Атмосфера цвета бутылочного стекла, —
ранней осенью только
бывают такие дожди.
Кто-нибудь, непременно, принесёт тебе молока.
Обернись, моя милая – так – на мгновение,
не уходи, —
девочка, мама, муза,
кто-нибудь, – всё равно, —
я обещаю прожить ещё четыреста зим.
 
 
Не шевелись,
наваждение это сейчас пройдёт
и, если можешь,
                 пожалуйста,
                            не уходи.
 

Валентину Короне

 
Мы, неучи, восхищались старой советской профессурой,
Которая восхищалась старой советской профессурой,
Которая восхищалась старой царской профессурой,
По вине которой всё и случилось.
 

 
…Что глядят соседи по трамваю
Страшными глазами на меня.
 

Георгий Иванов

 
Люди в метро страшны —
вот тебе ад земной,
перемещенье тел,
лучше молчи со мной.
Ртов шевеленье и
белый подземный свет…
 
 
Что-нибудь о любви?
– Голоса нет.
 

 
Год неволи сознательной, —
             сытый, беспомощный год.
Пожалей себя, клерк, —
             поканючь – не везёт, не везёт.
 
 
Всю неделю бездумно
             шагай, выдавай на-гора
Набирайся по пятницам,
             глядь, и суббота прошла.
 
 
Фантазируй о бегстве безумном
             в чужую страну.
Жди зарплаты,
             таись и немотствуй
Готовься ко сну.
 

Алле Поспеловой

 
Тихо колокол бьёт, тихо плещет ночная вода.
Посмотри в черноту отражения старого пирса, —
Это мелочь блестит, или первая всходит звезда?
Посиди со мной рядом, пускай ничего не случится.
Вообще ничего, только колокол, только вода,
очертания, тени, а с чёрного дна невесома
одинокая всходит, и всходит, и всходит звезда,
и шуршит виноград на обширной террасе у дома.
 

Галина Климова
Стихотворения

Галина Даниелевна Климова – поэт, прозаик, переводчик, редактор. Автор 5 книг стихов: «До востребования» (1994), «Прямая речь» (1998), «Почерк воздуха» (2002), «Север – Юг» (2004) и «В своём роде»(2013). В Болгарии изданы 3 книги лирики. В 2013 вышла первая книга прозы «Юрская глина. Путеводитель по семейному альбому в снах, стихах и прозе». Составитель трёх антологий поэзии: «Московская Муза. 1799–1997» (М., 1998), «Московская Муза. XVII–XXI» (М., 2004) и русско-болгарской антологии билингва «Из жизни райского сада» (Варна, 2001). Заведует отделом поэзии журнала «Дружба народов» (с 2006), старший научный редактор в издательстве «Большая российская энциклопедия» (с 1980). Секретарь Правления Союза писателей Москвы. Лауреат литературной премии Союза писателей Москвы «Венец» (2004), международного фестиваля поэзии «Славянские объятия» в Варне (2007), дипломант поэтического фестиваля «Московское время» (2014). В 1998–2008 – организатор и ведущая поэтического салона «Московская Муза» в Центральном доме литераторов. Председатель и член жюри международных фестивалей – Волошинского фестиваля в Коктебеле, «Кубок мира по русской поэзии», «Чемпионат мира по русской поэзии» в Риге, приглашенный критик в программе «Вечерние стихи» (интернет-проект газеты «Вечерняя Москва» и портала «Стихи. ру»).

 
Заглянем в антикварный магазин,
приют для всех бездомных на Арбате
столов, комодов, кресел и картин,
супружеских покинутых кроватей.
Ты как-то заходил сюда один,
не ради любопытства господин,
искатель времени, – ты здесь чинил будильник,
чтоб не стоять средь брошенных вещей,
как отставной семейный книгочей,
но, поспешив, начать свой понедельник.
 
 
И вдруг – дичок, малявка лет пяти,
патлатая, к тебе вполоборота
с рисунка за стеклом… И – не уйти.
Бумага, карандаш. Отменная работа!
На заднем плане яблоневый сад,
в траве пасется четвертушка-скрипка,
И этот с зеленцой, с горчинкой взгляд,
проросшая улыбка.
 
 
Она. Ты никогда не знал такой, —
тебе другие рисовались лица:
А эта – на козе кавалерист-девица
обуздывала волю и покой,
а ведь сама – в ничьих руках синица.
Она, она. Невеста и жена,
провинциальная советская Джульетта, —
другое имя и цена портрета,
и спевшаяся с сердцем тишина.
 
 
Что ей внушат, малявке лет пяти,
искусствоведы, торгаши, разини?
Что ей не вырасти? Что некуда идти,
удешевленной трижды в магазине,
тебе доверившись вполне?
Но – кто ты мне?
 

 
Лес не шумел.
Его покоил снег
сугробами с московской барахолки,
глазок дупла,
лыжни двойной разбег
и тропок разносолы, разнотолки.
Здесь лапы колкие при всех
тянули дрессированные ёлки.
Попробуй не ответь!
Из-под смолистых век
стращали кабаны и даже волки…
Я не чуралась их. Я – не чужак.
И тёплым был рукопожатья знак,
почти взаимность в нежности дремучей.
Совсем ручные, бесприютны мы,
все – как один несчастный случай —
в еловых лапах, на краю зимы,
читая по губам: бесаме мучо!
 

 
…мидия черная, тощая тень оливы,
лишь бы фланировать, лишь бы по пляжу слоняться,
в бухтах-барахтах, вдоль расписанья отлива,
в пене прилива, и лет чтоб обоим надцать?
Ругаться по-русски? Дразнить вздорным запахом плоти,
яблочной грудью, бронзовками чтоб соски —
сиена и сепия —
с легкой твоей руки
взмывали и остро зудели в полете?
Пишешь пустую грудь ради формы… А сердце?
Дыбом – усы сарацина, вопросы – бровью:
кто из нас —
кофе с привкусом перца! —
кто из нас один на один с любовью?
Кто выдувал в стекле мои губы и шею?
Тиражируя запахи, издавал дорогие духи?
Мировой ширпотреб! Я и плакать уже не умею,
хотя в детстве писала стихи.
Заживо склеп сочиненный, пуст мой Пуболь!
Если не слеп, не нащупать родного угла,
в облипку – красная – облапила меня боль,
чтоб я красной нитью по жизни твоей прошла.
Твоя Galarina,
                     короче – Gala.
 

 
Я к тебе,
Галатея, Галенька,
в караульные, в кавалеры,
дай вне очереди наряд,
моя муза, диктатор маленький,
Бог с ней, с волей, – твои вольеры
вдохновеннее во сто крат.
Замордованный всякой шпаной,
я, унылый, развеяться рад,
но в печенках твоя метода:
хищный клекот ключа за спиной
и смирительной хватки свобода.
Тормозну, и назад с полпути.
Мне страшно писать взаперти:
как после первой отцовской порки,
как после смерти Гарсиа Лорки,
под надзором осенней осы —
вплачь растекшиеся часы,
Мне страшно даже разбить яйцо.
Я – пожизненное наваждение.
Не жди. Не нуждаюсь в прощении,
хоть у моей Богоматери – твое лицо.
Печали мои утоли…
До ужаса твой
                  Dali.
 

 
В разгар студеного распада
воспоминания мои
видны, как сильная рассада
на почве детства и любви.
В том опыте землеустройства
мне не учесть межи и меры
в прямом родстве и общих свойствах:
мои – кошмары и химеры,
мой – счет зерна…
На поле плевел
круглогодично длится сев.
И – дико розов – клонит клевер
ветра на знаменный распев.
И ливней стебли, солнца жилы
уходят в корни,
не в песок,
и в путь пустившийся росток
на мой отеческий Восток
всех обнадежит:
будем живы!
И, буйной порослью горда,
я памятный сверяю список:
лопух, и лютик, и любисток,
и сплошь – татарника орда.
 

 
Дом, населенный пустотой,
всех зазывает на постой
для слез и для утех,
там фокус жизни испитой
и вход – как вечный понятой,
но я держу тебя: постой,
ты ближе всех!
Темнил обманчивый объем —
оконный нежилой проем —
зрачком созревшей бездны.
– Держи меня, раз мы вдвоем,
над нами звездный чернозем,
и едет крыша… Где наш дом,
мой золотой, мой бедный?
Пусти на снос пустые сны,
в их стенах невидаль весны
и нежить очага.
На волосок от седины,
нам бы времянку тишины
на все четыре стороны,
где не распустит перья пустельга.
 

 
Приснятся стихи —
большие,
с оленей рогатых,
с равнинным дыханьем напитанных тундрой ноздрей,
со страхом звериным, уместным в зорких агатах,
в пейзажных агатах охотничьих октябрей.
Олени сбиваются в крупное крепкое стадо,
под самый кромешный – по тропам своим – окоем,
и сквозь сон, как сквозь тундру – будущую Элладу,
мне в ухо тугое трубят с Парнаса: подъем!
 

 
В глазах темно, хоть день уже подросток
и солнце горячится неспроста, —
здесь земляничные места:
поляна, просека, пчелиный перекресток,
трава в краснухе.
В скороспелом сне
кемарят ягоды спина к спине.
Какой у них здоровый цвет лица
и кровяные красные тельца!
Под боком гусениц опасная игра
и боевая батарея слизней.
Варить варенье – сладкая пора,
накупим сахару на много разных жизней,
мешок, а лучше два, – грузи в прицеп.
И сразу слаще станет свет в окошке.
Варенье лечит.
Запиши рецепт:
для взрослых в час по чайной ложке.
 

 
Белый свет —
умри-замри —
тьме не уступает.
Время тает изнутри,
вечностью питает.
 
 
Где месторожденье дня,
дом и город света?
– Время тает, но меня
не меняет это.
 

Сергей Попов
Стихотворения

Род. в 1953 г. в Москве, в 1970 году окончил физико-математическую школу № 2 г. Москвы, а в 1976 году – МИФИ. Кандидат технических наук. Автор более 100 научных работ по информатике. Первая публикация стихов – 27. 09. 1976 года в малотиражке «Инженер – физик». С 1981 по 1989 г. участвовал в работе поэтического семинара при издательстве «Советский писатель». Автор трёх поэтических книг: «Кресты» (2000), «Говорящие названья» (2006), «Стрекозий взгляд»(2010), член Союза писателей России. Публиковал стихи в журналах «Октябрь» (1987), «Истина и жизнь» (2006), «Наш современник» (2010), в «Литературной газете» (2006, 2010), альманахе «День поэзии» (1986, 2007). Стихи включены в «Антологию русского лиризма. XX век» (под ред. Александра Васина-Макарова) и антологию «На границе тысячелетий. Страницы русской лирики» (под ред. Владимира Смирнова). Живёт в Москве.

 
Здравствуйте, кончики пальцев.
Здравствуйте, губы солёные…
Вновь на отпетых скитальцев
Смотрят глаза удивлённые.
Полные слёз и доверия
Смотрят на морехода.
Нет, не открыл он Америки,
Просто пришёл из похода.
 

 
Все приподнять и лужи и песок
Просили вы. Когда я это смог,
Да так, что даже белый одуванчик
Не повредил, сказали вы: «Обманщик,
Из палки не умеешь ты стрелять»,
Но за вранье поставили мне пять.
А я, имея три по физкультуре,
Хотел узнать, что там, на верхотуре,
И к небесам веревку прицепил
И вверх полез. Полез что было сил.
Но, видно, был я слишком теоретик
И с помощью формальных арифметик
Победу доброты не доказал,
И ангел верхний узел развязал…
 
 
Я так люблю тебя,
Что жизнь моя теперь
Не состоит из черточек и пятен.
Да, может быть, во мне проснулся зверь,
Но этот зверь мне дорог и понятен.
Я жить хочу
И по твоим глазам
Свою судьбу сейчас так ясно вижу.
О, до чего ж я слабость ненавижу,
Всю Землю поднимая к небесам!
 

 
Моя жена былинная,
Любимая моя…
Какое слово длинное —
Невероятная.
 
 
Над пылью новостроек,
Над куревом моим
Печаль больничных коек
Развеялась как дым…
 
 
И больше я от рака
Не стану умирать,
От фабрики Гознака
Дарю тебе печать:
 
 
Минздрав предупреждает,
Что я большой поэт
И что на белом свете
Тебе подобных нет!
 
 
Минздрав предупреждает,
Что ты моя жена…
Ну, а теперь Бог знает,
Что делать ты должна.
 

 
Со своею пенной свитой
Бродит ветер вдоль залива,
Непогода серый свитер
Вяжет небу торопливо.
 
 
Среди крыш, покрытых цинком,
В переулках тихой Ялты,
Между церковью и цирком
Что, приятель, потерял ты?
 
 
За одно стихотворенье
Ты готов угробить душу.
В гимнастическом паренье
Волны прыгают на сушу.
 
 
На спасательном буксире
Ходят парни из ОСВОДа.
Ничего нет в этом мире
Непонятней, чем свобода.
 

 
Дачный домик, ангелок венчальный,
Сватья с репутацией печальной…
Будничная скатерть на столе,
Огненные блики на стекле.
Стук колес обрушится слабея.
Ты прикусишь медленно губу.
До чего ж опасная затея —
Узнавать во всем свою судьбу!
Колыханье бледной занавески,
Звуки электричек за окном,
Двух теней обугленные фрески
Превращают в сцену этот дом,
Где, как в пьесе, видишь от причины
К следствию протянутую связь.
В твоей жизни не было мужчины,
Оттого ты смотришь не боясь.
Что с тобой? Огни по стенам скачут,
Снова налетает стук колес.
Ты сказала: «От любви не плачут»,
Презирая театральность слез.
Только зря себя ты угнетаешь
Многодумной волею своей,
От того, что ты здесь испытаешь,
Все равно заплачет соловей.