Текст книги "Плавучий мост. Журнал поэзии. №1/2017"

Максим Калинин
Новая речь

Родился в 1972 г. в Рыбинске. Автор книг стихов «Тёмный воздух» (М., 2008), «Часовые над Шексной» (М., 2014), «Медленная луна» (М., 2016) и «Сонеты о русских святых» (М., 2016), а также книги переводов: Т. Прингл. «Африканские зарисовки» (М., 2010). Стихи и переводы публиковались в антологиях «Семь веков английской поэзии» (М., 2007), «Лучшие стихи 2010 года» (М., 2012), «Лучшие стихи 2011 года» (М., 2013), «Поэтический атлас России» (М.,2015) и в периодике: «Дружба народов», «Иностранная литература», «Москва», «Новый мир», «Октябрь», «Урал» и др. Лауреат премии за поэзию журналов «Москва» (2002) и «Урал» (2009), а также премии Anthologia журнала «Новый мир» (2016).

 
«Полчища белых котят
Север взлохмаченный шлёт».
 

В. Успенский

 
По звезде вертикально летящей,
Сокровенной корысти крыниц,
Поверяется путь настоящий
Вдалеке от страничных станиц.
 
 
Не меняют созвездия позы,
Им движение не по нутру.
Опресняются тёплые слёзы
На извозчичье-стылом ветру.
 
 
Тишина хромоногая лает
В перекрестье широт и долгот.
Снежным словом метель созидает
И рассудок в расчёт не берёт.
 
 
За личиной творится личина,
Остаётся зима в барыше.
Крепок снег, словно мнимая глина
И не тает в остывшей душе.
 
 
По ночам, когда сердце не бьётся,
Выходи на сгоревший закат —
Вьюга об ногу тихо потрётся
Белошёрстою стаей котят.
 

 
Забивались видения в гнёзда
И слова собирались в стих.
И негромко шептали звёзды,
Чтоб никто не услышал их.
 
 
Снова северно и пустынно.
Лезет ветер из щели в щель.
Закруглится луна алтынно
И скользнёт в тучевой кошель.
 
 
Остаётся в сухом остатке
Страх и скука – удел богов.
Кто-то движется по брусчатке,
Продан дьяволу звук шагов.
 
 
Кто влачится за тёмным гробом,
Кто бесовскую гладит шерсть?
Кто на откуп земным хворобам
Древле отдал психеи персть?
 
 
Тень сарая, как тень собора,
Спрячет каждого без следа.
Загребают волну простора
Сухорукие города.
 
 
Небосвода сверкает бритва.
Ни огня в городской черте.
Неуслышенная молитва
Замыкается в пустоте.
 

«Песью челюсть воздев на чело…»

Андрей Белый «Полевой пророк»

 
На сугробы бросается грудью
Обезумевший ветер в полях.
Неуютно брести по безлюдью,
Зажимая за пазухой страх.
 
 
Под холодной небесною кручей,
Где поникла сосна головой,
Раскорячился мусорной кучей
Обветшалый пророк полевой.
 
 
Подойдёшь – и взметается взрывом
Невесомые плоть и тряпьё,
И в движении неуловимом
Заострится рука, как копьё.
Пёсья челюсть прицеплена к шее.
Разгораются уголья глаз.
И скворчит, чем слышней, тем страшнее,
На устах несуразный рассказ.
 
 
Куколь – прочь ветряным колыханьем.
Не гляди – не итожь бытия!
Ты не сможешь ужиться с сознаньем,
Что у вещего челюсть – своя.
 

 
Словно колья со дна водоёма,
Из сугробов торчит березняк.
Марту – четверо суток до дома.
Вышла в небо луна натощак.
 
 
Ветки зыблются, словно от страха,
Что листву по весне не вернут.
Снеговая садится рубаха —
Пятна глины видны там и тут.
 
 
Но сугробы – лежат, как вещдоки,
Что зима заплыла за буйки.
В чёрно-белых сорочках сороки
Междуствольем снуют, как мальки.
 

«…Мой неопознанный двойник».

Владимир Корвин-Пиотровский

 
«Но тихо войду я, как входят в сон,
В отражённый последний вагон».
 

Вера Булич

 
Летний ливень – парад двойников
Поднимает в сознание пену.
Образ к образу рвётся на смену:
Замаячил, возник, был таков.
 
 
Без разбору тасует листва
Человеческие отраженья,
И мотает круги голова,
Уяснив бесполезность движенья:
 
 
В колебанье изменчивых смальт
Ты пройдёшь городскою тропою,
Где тебя самоцветный асфальт
Попирает твоей же стопою.
 
 
У летящей отвесно воды
Незавидна судьба растакая.
Двойники образуют ряды,
Яркой радугою истекая.
 
 
Небеса не считают потерь,
Вдалеке синевой помавая.
Я запрыгнул в последнюю дверь
Отражённого в луже трамвая.
 

 
Не приходи
О пустом вспоминать.
Будут дожди
Придорожье топтать.
Будет зима
Умирать целый год.
Будут дома
Разбредаться вразброд.
Светится тень
На саврасом песке.
Будет ли день
Виснуть на волоске?
Выйдет ли ночь
На закраины глаз?
Не растолочь
Серых стёкол алмаз.
Не пересечь
Бытия вертикаль.
Новая речь
Да наполнит грааль.
 

 
Так летнее становится осенним,
И поле перейти – как жизнь прожить,
И пожалеть об этом, и – забыть.
И смерть не отзовётся воскресеньем.
 
 
И облаков система корневая
Откажет и низринется туман.
И не введёшь себя в двойной обман,
Непараллельность преодолевая.
И так пойдёшь, давясь дыханьем млечным,
Рассудок заменяя на чутьё.
Не перестанет в сердце колотьё,
Но так живое делается вечным.
 

 
Сентябрьский день чудесный
Дан августом на сдачу.
Я слышу глас небесный
И на земной толмачу.
 
 
Стоит посланник лета
В дверях, как призрак друга.
И нет в душе привета
Ни северу, ни югу.
 
 
Господь глядит без гнева,
А значит всё – забава.
Судьба ведёт налево,
А я иду направо.
 
 
Живым – подобно чуду
Настроить мёртвых лиру.
И я взывать не буду
Ни к городу, ни к миру.
Небесные кочевья
Не знают слова «роздых»
Горят в садах деревья,
Похожие на звёзды.
 

 
Когда б глазами расцвести
На этот чудный мир
И на извилистом пути
Найти ориентир.
 
 
Когда бы сделаться своим
Всему, что есть вокруг
И невесомое, как дым,
Кормить с дрожащих рук.
 
 
Когда б с души не сковырнуть
Безмолвия печать
И научиться хоть чуть-чуть
Былое приручать.
 

 
Из каких-то душевных глубин,
От каких-то душевных вершин
Продвигается стих-паладин,
На него не изменен аршин.
 
 
За строкою расправленных плеч
Не влечётся беды ни одной.
Так рождается новая речь,
Та, что прежде считалась родной.
 

 
Заполнен комнат полумрак
Взрывоопасной пустотой.
Заденет полночь за косяк
И кто заплатит за простой
 
 
Болезнетворного ума,
Уснувшего до счёта «три»?
Но строки нового псалма
Взорвут молчанье изнутри.
 
 
Душе забрезжит прежний рай
На оголившейся кости.
Ты на ночь дверь не запирай,
А только створ перекрести.
 

 
Облака словно рыбьи скелеты,
Между рёбер змеится трава.
В эту ночь оживают слова,
Претворяясь в предметы.
 
 
Не звенит тишины тетива,
Только ветер вершит пируэты.
И осколки далёкой планеты
Сыплют, как татарва.
 
 
Позабыла былые заветы
Одолень-дорогая-трава.
И на жизнь предъявляя права,
Потеряла приметы.
 
 
Угасают последние неты,
Но земля под ладонью жива.
Недомолвок внутри вещества
Не вместят силуэты.
 
 
Не нашарит разменной монеты
В шелестящих карманах листва.
В эту ночь умирают предметы,
Претворяясь в слова.
 

 
Наматывая на руку рассвет,
По берегу пройти себе вослед.
Глазами, одичавшими в ночи,
Смотреть как волны-златоковачи
Куют венцы бесцельного труда.
Ты – кладбище души моей, вода!
Будь море, будь река иль просто пруд.
Когда взашей во тьму меня попрут,
Ты примешь неразбавленный мой дух.
Как в тот момент, когда к мирскому глух,
За обе щёки я вкушал покой,
Склонившись над небесною рекой
И отраженье обронил на дно.
Когда ещё наверх всплывёт оно?
И влага, сочетая два лица,
В своё теченье примет беглеца.
 

 
В несуразице непролазной
Покаянный забудь уют.
В эту ночь на горе алмазной
В оловянное било бьют.
 
 
Это значит, что ночь спалила
Чёрным пламенем целый мир.
Вышел срок поднимать ветрило,
Залежавшееся до дыр.
 
 
В небе ведьмины кружат ступы,
Помело шелестит в руке.
Зарываются птицы в трупы
В непосильно-крутом пике.
 
 
Всяк солдат стал судьбы прорухой,
Чья ладонь, как тюлений ласт,
Кто единственной оплеухой
Извлекает души балласт.
 
 
В сеть закутайся вместо шубы,
Влезь в железные башмаки.
Загрубеют от песен губы,
Но молчать тебе не с руки.
 
 
В отдалении ни огня нет,
А дорога как смерть долга.
Блёклый месяц из бездны тянет
Новорожденные рога.
 

 
Вот и не стало огня
В глотках рассветных труб.
Выпал у юного дня
Первый молочный зуб.
 
 
Вечер лежит на столе,
К небу кадык и нос.
Ночь, заблудившись во мгле,
Рухнула под откос.
 
 
Звёзд потемнела кайма.
Их разделить мне с кем б?
Время не сходит с ума,
Просто меняет темп.
 
 
Времени сказочен скок
В скачке во весь опор.
В грудь мне запрыгнет гнедок,
Спину взорвёт одёр.
 

 
Проник в давно оформившийся день
И крадется с тревогою невнятной
Вечерний свет. И поздно на попятный
Теперь идти. Ты следуешь под сень
Деревьев с шевелюрой набекрень —
Сколь не скрипел садовник аккуратный
Секатором – и оклик многократный
Разбудит застарелую мигрень.
 
 
Ночная разверзается могила
И по ногам блестящие чернила
Втекают в тело, к сердцу устремясь.
А ты стоишь проклятым капилляром,
И мечется листва в безумстве яром
Над головой, и меркнет с миром связь.
 

«Вон сорока пошёл».

Юрий Казарин

«Белый в белом».

Михаил Кузмин

 
Белый в белом и – горести в половину.
Прогулялся он по древесным пикам.
Тишина почесала об ёлку спину
И исчезла, сбитая с панталыку.
 
 
Встречи с ним, нечистым, в лесу нечасты.
Словно спичкой чиркнет по краю глаза.
Забасит спросонок сугроб зевластый
И обратно запросится в глотку фраза.
 
 
Чёрный в чёрном и – радости в половину.
С высоты просыпался он вприпрыжку.
Смотрит Бог с небес, привалившись к тыну
За своим твореньем, хватившим лишку.
 
 
Троеперстьем бережным бредят воды,
Что ещё не стали разливом талым.
Принимают берёзовые приходы
В них крещенье под облачным кафедралом.
 
 
Чёрно-белое платье с зелёной ниткой
Затрещит по швам в ветряном потоке.
Чёрно-белое сердце замрёт под пыткой
И остынет солнце в блескучем оке.
 

 
Встречал он друга
Со светлыми волосами.
Играла вьюга
Дискретными небесами.
 
 
Кусок пространства
Упал с высоты огромной,
Открыв убранство
Вселенной густой и тёмной.
 
 
Искусство вечно
И вечно страдает гений,
Душой увечной
Поставленный на колени.
 
 
Дай Богу-сыну
Отцову мускулатуру,
Когда картина
Разламывает натуру.
 
 
Теней витийство
И смерть в кружева одета.
Самоубийство
Посредством автопортрета.
 

 
Глины комья
С божедомья
Пёрли пёхом.
Дождь горохом
Шваркал в лужи.
Рвались гужи
Ветровые.
Верховые
Мчались мимо
В шапках дыма.
Грызло небо
Корку хлеба.
Била темень
Дрыном в темя.
Горбя спины,
Комья глины
Бездорожьем,
Многобожьем
Вышли в люди
В звёздном гуде.
 

 
На громах
Колыхается неба обхват.
В закромах
Выясняется – кто чем богат.
 
 
Кто ты: зверь
Или птица, иль – житель глубин?
Где та дверь,
За которой тебе скажут: «сын»?
 
 
И вода,
И огонь, и могильная мгла
Завсегда
Промолчат на вопрос: «как дела?».
 
 
День молчком
Длится дольше, чем день болтовни.
В горле ком
Оттого, что пройдут эти дни.
 
 
В двойнике
Меньше сходства с течением лет.
Налегке
Покидаем мы все этот свет.
 

 
«… сердце его…»
 

Осип Мандельштам

 
«Рдели груши золотые
Куполов больших кремлёвских…»
 

Любовь Столица

 
Разделилось меж лесом и полем
Белоствольное сердце его.
Плоть податлива к волям-неволям,
Неизменно души вещество.
 
 
В стольном граде богатства излишки
Подают на благие дела.
А в деревне – сосновые шишки
Пригождаются на купола.
 
 
Здесь от веку смотрели не в оба
И не знали пришествий врагов.
Только ветра священная злоба
Задавала листве батогов.
 
 
Но расползались чёртовы мызги,
Как двадцатый отмерили век.
Прилетели кровавые брызги
И упали рябиною в снег.
 
 
Лишь на помощь небес положившись,
Можно было в тот век не пропасть.
Это храм, ни на день не закрывшись,
Простоял всю Советскую власть.
 

 
Тоски направлено стрекало
В небытие.
В осенних сумерках сверкало
Дождя пенсне.
 
 
Тебя вороны объявили
Своим врагом
И оберегам не по силе
Стеречь твой дом.
 
 
Просвистано ветрами зданье,
Тепла в нём нет.
С тобою делит прозябанье
Один поэт.
 
 
Укрыт он завесью кулисной
На свете том.
И от него лишь рукописный
Остался том.
 
 
Каким чертям он кажет фигу —
Смолчу, Бог весть.
Когда его листаешь книгу,
С тобой он здесь.
 
 
Топча безмолвную аллею,
О диво див!
Одной лишь памятью твоею
Он как-то жив.
 
 
Но с каждым часом холоднее
Твоя рука.
В черту сливается, темнея,
Средь строк строка.
 
 
Когда, влекомый круговертью,
Ты снидешь в тень,
Означится двойною смертью
Тот самый день.
 
 
И как ты, мукой изувечен,
Не будешь плох,
К тебе прорвётся издалече
Другого вздох.
 

Евгений Витковский
По звезде, вертикально летящей…

Раньше таких, как Максим Калинин, называли – «из хорошей детской», имея в виду, что с самой ранней юности у человека все в порядке было с культурой. На поэзию это выражение даже не намекало. Пожалуй, пора вернуть выражение в обиход: наша детская – это те поэты, чтение которых сформировало нас до такой степени, что мы вросли в их сознание, мы пишем свои стихи, пустив корни в чужое творчество.

Убогая советская эстетика, точнее, требование полного ее отсутствия, объявляла подобное творчество вторичным. Первичны были тексты (не стихи) про девочек в телогрейках, про бронзового поэта на главной площади, про отца, погибшего на войне и про ивы, заглядевшиеся на свое отражение. Журналы вроде «Юности» зорко блюли линию Маяковского и Есенина, а прочее предполагалось считать литературщиной. При очевидной неплодотворности такого подхода то, что печаталось, уже нельзя было читать, то, что не печаталось, прочесть было негде, и ситуация становилась патовой.

Потом на нас обрушилась вся не-советская литература, и каждый оказался волен выбирать свое. И тут появился очень небольшой круг относительно молодых поэтов, взявших для себя за образец стиль и творчество русских эмигрантов первой и второй волны, от парижских «формистов» Анны Присмановой и Владимира Корвин-Пиотровского, и до «главного» на западе русского поэта военного поколения Ивана Елагина. Вот в этом сообществе мы и находим поэта и поэзию Максима Калинина.

Пусть меня правильно поймут: когда я слышу по телефону голос Максима, я немедленно слышу два тихих аккорда и бессмертное: «Он откуда родом? – Он из Рыбинска. – Что рисует? – Всё натуру разную». Галич в его творчестве засвечен очень мало, да и Рыбинск, наверное, тоже, но трудно на карте России найти второе место, где природа изувечена столь непотребным образом и перестала быть собой. Водохранилище едва дает энергию для города, а сам город по сей день – бесплатная декорация для съемки сериалов из советской жизни конца сороковых. Между тем Максиму это не мешает, у него та же осень, что у Елагина в Нью-Гэмпшире и то же небо, что у того в Миддлберри. Казалось бы, сколько можно про них писать? Сколько их есть – столько можно. Число ищите сами.

Это та поэзия, которой от формального модернизма скучно, ибо 90 % такового всегда проистекает из того, что человек писать не умеет. А ведь Максим – мастер, переводчик мистика Лавкрафта, причем именно его поэзии, хотел бы Калинин писать иначе, так писал бы. Но он пишет не так, «как дышит», он пишет, как хочет, и это весьма редкое в сегодняшней литературе качество. Книга стихов единственного южноафриканского поэта-классика начала XIX века, шотландца Томаса Прингла, произвела на читателей весьма сильное впечатление, и заслуга тут была как автора, так и переводчика.

У него в оригинальном творчестве не только модерна нет, тут нет урбанизма, и нет вошедшего нынче в моду поэтического краеведения. Правда, у него много про осень и прочую погоду. Правда, у него не сильно богатый поэтический инструментарий. Но это не потому, что нет другого, художник сегодня работает акварелью, завтра и вовсе акриликом. Наверное, самоограничение и есть один из высоких уровней мастерства…Только не надо про «духовность». Если ее нет, то говорить не о чем. Нельзя хвалить стихи из-за судьбы человека, налегая на то, что они «человеческий документ», подобный убогий жанр по ведомству искусства не значится. Не надо ругать за ровные ритмы и точные рифмы. Поэт сам генерирует ту атмосферу культуры, которую считает уместной и достойной. Кто захочет, тот может ее вдохнуть.

Сто цветов пусть, конечно, цветут, только пусть они это делают на разных клумбах. Тем более, что в эпоху интернета, неожиданно разрушившего человеческое одиночество, это куда как просто.

Примечание:

Евгений Владимирович Витковский – русский писатель, литературовед, поэт, переводчик. Живёт в Москве.

Дельта

Ганна Шевченко
Огонь или рыбак

Ганна Шевченко пишет стихи и прозу. Родилась в городе Енакиево Донецкой области. По образованию бухгалтер. Публиковалась в литературных журналах, а также в сборниках и антологиях поэзии и короткой прозы. Автор книг «Подъемные краны», «Домохозяйкин блюз», «Обитатель перекрестка». Живет в Подольске.

 
В одном и том же платке летом, весной, зимой.
Я, говорит, ваш путь, а вы не следуете за мной,
катит коробку, внутри – возня,
я, говорит, ваш учитель, а вы не слушаете меня,
показывает фотографии, мол, кошачий приют
нуждается в помощи. Многие подают.
 
 
Иногда открывает крышку, а там, на дне,
четыре котенка в штопаной простыне,
обвязанные ленточками вокруг груди,
чтобы не сбежали. Она останавливается посреди
вагона, говорит, я – истина, я – народ,
движется по проходу назад-вперед.
 
 
Она и сама привязана к электричке ленточкой из сукна,
словно котенок, живет в коробке, где тишина,
упоение и нет желаний уже давно:
я – путь, я – истина, здравствуй дно;
легкая, будто сбросила страшный гнет,
перережешь ленточку, кажется, упорхнет.
 

 
На окне засыхает фиалка,
на плите выкипает вода,
чайных чашек немытая свалка,
полотенца в четыре ряда.
Льётся день, колыхаясь, сквозь шторы,
а чуть наискось, сквозь провода,
виден дворик жилищной конторы,
и старуха заходит туда.
 
 
Прохудилась на форточке сетка,
под карнизом осунулся крюк…
Почему ты не слушаешь, детка,
я о Боге с тобой говорю.
 

 
Придешь на кухню, кофе сваришь,
поправишь штору на окне,
и разглядишь лягушку в мари
болотной, собранной на дне.
 
 
Положишь ложечку на блюдце
и начинаешь ворожить —
идет эпоха революций
и снег над городом кружит,
 
 
и дверь соседки, той, что справа,
тем громче хлопает всегда,
чем ярче вспыхивают травы
под коркой утреннего льда.
 

Тане

 
День ушёл. Погасли лица.
Изнывает бытиё.
Дочь у зеркала кружится —
отражение моё.
 
 
Этот хлястик – безделушка,
не прислуживай тряпью,
выпьем, детка, где же кружка,
молока тебе налью.
 
 
Ни тоски, ни грёз, ни жажды.
Ночь на подступах. Отбой.
Всё закончится однажды,
не печалься, Бог с тобой.
 

Лизе

 
Лампа ночника.
Света колея.
Хочешь молока,
девочка моя?
 
 
Глиняный сосуд
низок и широк,
в молоке живут
кальций и белок.
 
 
Пей его, тянись,
тяжелей в кости,
небо – это высь,
есть куда расти.
 

 
Олег просыпается. В офис идет с утра.
Начальник у него – ретроград, любит Аббу и Баккара,
вот и включает, согнав в кабинет свой маленький коллектив,
настраивает работников на удачу и позитив.
Все танцуют: Беляков, Анисимов, его жена,
и Олег танцует, удача ему, как и другим, нужна.
Олег не химик, не менеджер, не пилот —
он книги «Русская кухня» желающим продает.
Он не церемонится, его миссия – чистый нал,
Олег выходит из офиса безупречен, приятен, нагл,
мерцая нимбом, шагает посуху, как по воде,
заходит в морги, отделения милиции, парикмахерские и т. д.,
таскает книги с упоением, как верблюд
(там есть советы, как одновременно готовить несколько блюд),
его пути позавидовал бы Лао Цзы.
Книги покупают полковники женам, молодые парикмахерши и вдовцы.
 

 
То расхаживаешь вдоль
линии спирали,
то играешь чью-то роль
в скучном сериале.
 
 
Сердце – гнущийся металл,
полукруглый обод,
но о том ли ты мечтал,
нежный биоробот?
 
 
Помнишь первый свой сигнал
в инженерном зале?
Провод врач перерезал,
датчики мерцали.
 
 
Кокон нежно-голубой,
лазерные шлемы —
загрузили нас с тобой
в разные системы.
 
 
Нам вручили по судьбе,
не открыли смысла,
я скучаю по тебе,
составляю письма.
 
 
Что сказать тебе? Живу
вроде так, как надо —
вот, купила к рождеству
новую помаду.
 
 
Веселюсь, умею петь,
посещаю танцы.
Как еще перетерпеть
время имитаций?
 
 
Затоскуешь, прилетай,
разопьем винишко.
Но Донцову не читай!
Пагубная книжка.
 

 
Автомобиль сигналит. Слышатся звуки рэпа,
как из консервной банки, в которой взбесилась рыба.
Сверху простое небо из голубого крепа
и облака, как горы, или, верней, как глыбы.
 
 
Улица, выпрямляясь, между домами тонет,
сбрасывает осадок, скапливает целебность,
плещется, как в бокале, в выстраданном бетоне.
Улица – это нежность, внутренняя потребность
 
 
выйти, пройти по кромке, встать, просочиться мимо,
сесть на скамейку с книгой, сблизиться с тротуаром.
Я не пойму причины, это необъяснимо,
планы осмыслить город кончились бы провалом.
 
 
Стало быть, наблюдаю, мыслей отбросив сетку,
сбросив соображений драное полотно,
как, домофоном пикнув, входит моя соседка,
как через три минуты вспыхивает окно.
 

 
Раздеты рощицы и скверы,
включает ветер свой гудок,
сезон звенит дождями сферы
и бубенцами холодов.
 
 
Листвы болезненные пятна
на распустившихся зонтах,
и диск, проигранный стократно,
стоит как прежде на китах.
 
 
Пластинку юзает иголка,
веками крутится винил,
а мы, как ангелы на полке,
в палатке «Русский сувенир»
 
 
сидим на стереосистеме,
мотаем долгие круги,
над нами – вой, под нами – темень,
за нами – крылья из фольги.