Текст книги "Про Веничку (сборник)"

Но а как же со стихами Огненно Рыжего Завсегдатая, неужели им суждено остаться неразгаданными? С тех пор прошло много лет, я продолжил попытки и вот:

 
С утра надо выпить К. Д. (– канистру денатурата),
Потом пробежать К. Э. Т. (– километров этак тридцать),
И то, что П. З. М. Ц. Д. (– придется зверски мучиться целый день)
З.С.У.Б.В.С.А.Т. (– зато с утра буду в состоянии абсолютной трезвости)
 

“Абсолютная трезвость” пришла на ум в самый последний момент. Не уверен. Допустимы иные варианты последних строчек. Пускай попробуют новые поколения. Вперед! Тайна Эдвина Друда остается неразгаданной.

Наталья Трауберг
Переводчик

Я познакомилась с Венедиктом Ерофеевым, когда он учился в университете, через моего друга, а его однокурсника Владимира Муравьева. Это был блистательный курс: Моркус, Муравьев, Успенский, Кобяков…

Непонятно, как их всех приняли в университет: слишком они не совпадали с официальными стереотипами и с официозными представлениями. Вероятно, что-то тогда действительно начало “оттаивать” в общественной жизни. Впрочем, позже по разным причинам многие из этих ярких юношей так же, как и Веня, оказались изгнанными из МГУ. Веня тогда был очень молодым и очень красивым. Правда, в этой компании красавцев и интеллектуалов хватало. За что выгнали Кобякова, не знаю, а вот по поводу Веничкиного изгнания существовали различные версии. По одной из них, пьяный Веня во время лекции по зарубежной литературе упал на профессора Р. М. Самарина.

Между нами с Веней дружбы никогда не было, а было обыкновенное знакомство, и до моего замужества, а потом отъезда в Литву мы нередко виделись. Помню, я его очень жалела, очень молилась за него. Может, потому, что он был какой-то неприкаянный. Его однокурсники были мальчики из интеллигентных московских семей, а тут – другое… Вообще наше приятельство с самого начала для меня было чревато домашними неприятностями. Мы в те годы жили на Пушкинской площади, и вот как-то раздался звонок в дверь, я открываю и вижу Веню с Тихоновым. “Ты, мать, вот что, – говорят они мне, – поищи нам в квартире пустых бутылок. Наверняка, у вас полно. И вынеси нам. А мы в подъезде подождем”. Так и повелось. Я, воровато оглядываясь, рыскала по квартире в поисках бутылок, потом выносила их и отдавала, а ребята тут же сносили их в Елисеевский, на вырученные деньги покупали водку и возвращались распивать ее в наш подъезд. Мой папа, сталкиваясь с ними на лестничной клетке и, естественно, даже не подозревая о том, что это могут быть знакомые его дочери, раздраженно называл их “хулиганами”. Я, опасаясь родителей и бабушки, делала все, чтобы противостоять Вениным попыткам проникнуть в нашу квартиру: не только папа, но и мама с бабушкой, настоящей гранд-дамой, с их представлениями о жизни испытали бы настоящий шок при любом соприкосновении с этими моими приятелями, а меня бы просто должны были убить. Боялась я не напрасно, потому что, когда Ерофееву все-таки удалось войти в дверь, несмотря на мое героическое сопротивление, к счастью, родителей дома не было, он тут же, не нарочно, конечно, свалился на бабушку. А однажды случилась катастрофа. Наша соседка по лестничной площадке куда-то надолго уехала и оставила моей маме ключи от квартиры. Я со страху, что папа опять наткнется на “хулиганов” в подъезде, не придумала ничего лучшего, чем впустить в соседскую квартиру всю гоп-компанию. Они провели там весь день, выпили все, и принесенное с собой, и найденное в квартире: от ликеров до одеколона, – и категорически отказались оттуда выходить, решив там заночевать. Я их умоляла уйти, но тщетно. Тогда я пообещала Вене раздобыть три рубля “отступных”, но с условием, что, пока я не вернусь, они не будут ничего предпринимать для знакомства с моей мамой. Веня мне это твердо обещал. Я очертя голову помчалась занимать трешник, но, когда вернулась, – о ужас! – застала Веню, восседающим за столом в нашей кухне и распивающим чай с моей мамой. Не успела я переступить через порог, как он сказал: “Что же ты меня все мамой пугала? Мы с ней прекрасно вот чай пьем!” Это был смертельный номер, потому что моя мама не переносила, чтобы о ней говорили, что ее кто-то боится. Я ждала страшной сцены, но…обошлось: Веня маме понравился. Расплата наступила позже, когда через некоторое время отца вызвали в известное учреждение и потребовали от него объяснений по поводу моих сомнительных знакомств. Вот когда я получила настоящую взбучку!

Между прочим, увидев у нас в библиотеке собрание сочинений А. П. Чехова, Веня простер руки и возопил: “Мать, учти, нет такого писателя!”

В 1962 я вышла замуж и уехала в Литву, с тех пор с Веней мы встречались довольно редко. Веня был очень обаятельный человек, со всеми на ты, хотя держался всегда подчеркнуто деликатно и вежливо. Но мне он был не всегда понятен. У нас была общая знакомая, мать троих детей, Оля Максимова, работавшая в библиотеке и не покладая рук, несмотря на весьма трудную жизнь, печатавшая самиздатские книги, в том числе, кстати, “Москву-Петушки”. И вот у нее дома прошел грандиозный ночной обыск. Не находя себе места от тревоги за нее, я пошла в библиотеку. Там увидела Веню, искавшего какую-то книгу. Мы вместе вышли, долго бродили по улицам. Я все время говорила об Оле, а Веня останавливается у каждого ларька и запивал пивом водку, которая у него была с собой. Он казался спокойным, будто не понимал всего драматизма ситуации. Меня это тогда поразило.

Как-то Веня позвал меня с собой на дачу к своим знакомым-славянофилам, потом позвонил и сказал: “Нет, я тебя не возьму. Ты все-таки еврейка – они могут обидеться”.

В 1969 году Муравьевы дали мне прочитать “Москву-Петушки”. Конечно, это было не только общественно-идеологическое, но и литературное событие. На Западе “братьями” Ерофеева могли оказаться писатели из числа “рассерженного поколения”, но, конечно, только “младшими братьями”, потому что рядом с Веней они просто мальчишки со скверными характерами.

Конечно, Веня был талантливейшим самоучкой, вроде Ломоносова. Помню, мы много говорили с ним о Боге, я ему рассказывала про святую Терезу, так неожиданно для меня оказавшуюся потом в поэме. Как-то отец Александр Мень подарил мне привезенную из-за границы карманную Библию. Веня у меня ее “увел”, как тогда говорили. Отец Александр выделил мне еще одну и написал на первой странице: “Дарю еще раз с приказанием никому не говорить” – это он Веню имел в виду.

В последний раз я видела Веню после операции, в больнице, дней за 10 до его смерти. Это было тяжело.

Наталья Логинова
Экономист
Случаи из жизни В. В. Ерофеева

Веничка Ерофеев бывал у нас в доме в 1968–1969 годах.

Это было в то время, когда у нас, на Трубной улице, жил В. С. Муравьев. С Веней они учились в одной группе на 1-м курсе филфака МГУ.

Иногда случалось так, что дома были только я и моя маленькая дочь, поэтому Веничка, чтоб не мешать мне заниматься домашними делами, садился за пишущую машинку и, судя по звукам, одним пальцем печатал по памяти стихи Игоря Северянина. За несколько раз во время своих визитов Веня написал стихотворений двадцать. С собой он их не брал, и мне очень понравились эти поэтические кружева. Однажды, после очередного занятия машинописью, я спросила Веню, сколько стихотворений Северянина он знает наизусть. В тот раз он не ответил мне, но обещал подсчитать к следующему визиту. И слово свое сдержал. Оказалось, что он знал наизусть двести тридцать семь стихотворений Северянина. Хорошо помню, как это просто поразило меня. А ведь я слышала, что Северянин был не самый любимый Венин поэт.

И вот еще одно необычное событие из жизни Венички, но это я помню по рассказу кого-то из Вениных однокурсников. На первом курсе Венедикт Ерофеев стал чемпионом “выпивки” (не помню, как был обозначен в рассказе этот титул). Происходило все так: в Ленинской аудитории, рядом с кафедрой, ставился стол, на котором были кастрюля с вареной картошкой, банка с килькой, хлеб и бутылки с водкой. С каждой стороны стола садился представитель от какого-то факультета. Мне запомнились историк, математик и от филологов – Венедикт Ерофеев. Зрители, они же и болельщики, располагались амфитеатром. По гонгу участники соревнования выпивали по стакану водки, после чего закусывали и начинали беседовать на заданную тему. Через некоторое время гонг повторялся, как и все остальное, и постепенно участники начинали отваливаться.

И вот остались математик и Веня. Но после очередного стакана кто-то из болельщиков очень бурно приветствовал математика, тот обернулся и упал со стула. Итак Веничка остался один за столом как Чемпион, хотя тоже был “под завязку”.

Ирина Нагишкина
Театровед

Борька Гребенщиков – мне – на Барыковском: “Не живи прошлым. Его нет. Живи настоящим”. Дико согласна. Живу. И… ныряю в прошлое, как в бочку с дегтем, и смотрю, ловлю ложки меда, янтарные, сладкие, драгоценные. Вот об одной из них.

Яркий, жаркий сентябрь 1973-го. Вовсю мода: спровадить детей в школу, жен, мужей, домочадцев на работы – самим скорей собраться, выпивать, флиртовать, орать песни, читать, травить байки, сплетничать, откровенничать – жить, жить… Утро. Сандуны. Пешком до улицы Гиляровского. Сапгиры. Первый этаж. Кусты под окном. Большая кухня. Генрих. Целует: “От тебя конфеткой пахнет”. Кирка: “Давай белого полусухого. Я в нем и рыбу готовлю, по-французски”. Звонок в дверь. Открываю. Высокий, стройный, красоты немыслимой мужик: “Здравствуйте. У меня дома водочное эмбарго. Я к вам выпить”. Кирка: “Вы что, не знакомы? Это Ерофеев. Это и Москва, и Петушки”. Целует руку. Выпиваем. Галантен. Немногословен. Остроумен. Пленительная северная прохлада. Сине-серые глаза. О романе не может быть речи. Не потому, что замужем, женаты. У него нет эротического куража. Вообще куража никакого, ни босяцкого, ни мужицкого, ни богемного. Интеллигент. До мозга костей в первом и последнем поколении. Ерофеев младший уже не такой.

Видимся не часто, но и не редко. Они с Галькой еще не переехали на Флотскую. Значит, Камергерский – коммуналка. В коммуналке шлялись, как в отдельной квартире. Никаких соседей не боялись. Венька не был снобом: с удовольствием пил и трепался со своими владимирскими, с черной московской богемой… Любил Пятницкого, Костю Белозерского, ему только и давал себя снимать, Петю Белякова – фарцовщика, гуляку, распиздяя, щедрого и вороватого. Снобиха была Носова – ей нужны были Мессерер и Ахмадулина. Они, правда, Ерофеева выделяли, привечали, приглашали. И, конечно, любили поэму. По ней в Москве тогда с ума сходили: читали, пересказывали, давали друг другу читать. Леша Уминский, ныне маститый священник, шпарил наизусть целыми главами. Поэзии в наших пьянках и так было много, как и споров, ссор, измен, недоразумений и разногласий. Но тут, с “Петушками”, получили подкрепление – художественное, почти научное. Хорошо живем. Как он пил сам? Я видела: немного, элегантно. Красиво ел и очень мало. Охотно смеялся. Был удивительно улыбчив. Откуда мне было знать, что к ночи у себя дома упивался в усмерть, пока не отключался? Водки Носова давала вдоволь. Она все время боялась, что он уйдет, – говорила давняя подруга Носовой. Как он не ушел к……… – до сих пор не понимаю. Как она его любила! На фоне сумасшедших московских страстей это было чем-то особенным. Инертность? Сублимация? Скудный сексуальный запал? И то, и то, и то, что с Галькой можно мало считаться, мало тратить себя, быть изысканно вежливым… Его обращение с людьми, то, что я видела, понимание, доброжелательность – слушать и помнить, поднимать тебя…

Особенный, конечно, особенный. Не орал, не буянил, не кривлялся. В аудитории не очень нуждался. Это было заметно. Не строил из себя писателя, не говорил о творческих планах, не стучал при тебе на машинке, не ходил по редакциям. Это делал Славка Лен, меньше Дудинский, больше Мессерер. Напечатали. Получил деньги. Знакомым: “Скажите Нагишкиной и Казарянихе, пусть скорее приедут за деньгами, они мне давали, теперь я хочу дать им, а то кончатся”. Слава Богу, не кончались: напечатали немцы, финны… Но он уже заболел.

Лечение. Операция. Реки слез из глаз многих – такой он был невредный, мягкий, хороший. Его жалели искренне.

Страдал. Сделался еще красивее, трагичнее, крупнее. Закончил “Вальпургиеву ночь”. Читали с машинописных листов у нас на Бронной. На Бронной бывал редко. Ему очень нравилась моя дочь Полина. Сказал: “Я согласен с Пятницким. К инопланетянам надо послать Полину Нагишкину. Тогда они не испугаются”. Книги с его надписями Полинка оставила в Финляндии.

Встречала его в консерватории: он всегда один, я почти всегда одна. Музыка – дело святое. Любил Моцарта, Шуберта, Сибелиуса особенно и Малера, его поздно стали играть в Москве.

Как ни странно, когда горло было при бинтах, стал больше общаться, больше говорить. А и не странно… На людях легче. Дружил с Лешкой Зайцевым, очень хорошим актером, но почти неизвестным – скромен был, застенчив и пил, пил, пил.

Из последних встреч. Звонок. Дудинский: “Скорее ко мне, на Академическую, у меня Ерофеев”. Мчимся с Полиной. И так было хорошо: мягкий свет, мало народа, Веничка говорил, что любит Губанова, что будет пьеса “Фанни Каплан”. Меня аж затрясло: так интересно – выстрел, эта женщина, эта пьеса. Этот Ерофеев. Посидели рядом, подержал меня за руки; болезнь чувствовалась через руки. Поцеловал Полечку. Домой повез его на такси Зайцев.

Еще: чуть ли не 1988 год. Солнце, теплынь, Столешников переулок, знаменитый винный магазин. Три часа, после перерыва входим. Я сразу ору на весь магазин: “Венька!” Обрадовался явно: “Тише, тише, купим портвейна, выпьем у Алика, тут, в Столешниках”. Купили. Сидели. Я уже не пила. “И правильно, – сказал он, – тебе и не нужно”. Я оставила его там. Плакала по дороге: большой, прекрасный, талантливый, грустный, очень больной.

Точно помню, 1 мая 1990 года я с Наташей Шмельковой приехала на Флотскую. Все – совсем плохой Венедикт Васильевич: после всех больниц лежит, не поднимается, но… “Дайте немного водки и то финское питание запить”. Дали. Вызвали скорую. А приехал его лечащий врач, молодая, прелестная женщина: “Веня, поехали в больницу, мне здесь тебя не поправить”. Венька: “Насколько? Дня на три, на процедуры?” “Посмотрим, Веничка”. Носилки задвинули в машину. “Приезжайте ко мне, девочки”. 11 мая он умер.

Еще Веня говорил:

“…Диким зверем душа из угла в угол…”

“…Биография – это гибрид биологии и географии…”

“…“Горе от ума” не образ, а драма бытия…”

“…В запой, как в забой, никого не беря с собой…”

“…Жить опасно, страшно, больно и очень смешно…”

Феликс Бух
Художник

Мои дедушки-бабушки оказались в Москве, спасаясь от погромов. Мой отец был художником, но я рос таким невероятным ребеночком, что они с мамой, потеряв надежду со мной справиться, отдали меня в интернат, где я и пробыл до 15 лет.

В общем, я был неплохо подготовлен к реалиям советской жизни. В начале 70-ых годов я женился, мы с женой с родителями жить не захотели и потому стали снимать комнату.

И однажды, когда мы поселились на Пятницкой улице, мой друг Саша Лазаревич познакомил меня с “владимирскими”: Игорем Авдиевым, Борисом Сорокиным, Вадимом Тихоновым и Веней Ерофеевым.

Они удрали из Владимира в Москву, потому что их там всех должны были посадить. Дело в том, что они к первомайской демонстрации написали лозунги: ничего антисоветского, но что-то такое с призывами к улучшению жизни трудящихся. Владимир – город маленький, все их там знали, и они всех знали и со всеми выпивали. В частности, с участковым милиционером, который их предупредил об опасности. Сказал, что накануне Первомая их всех упекут в кутузку – мол, и наряд уже назначен, и приказ есть. Вот ребята и сорвались в Москву.

Приехали – а жить негде! Мотались по друзьям-знакомым. Лидером у них был, конечно, Борис Сорокин, но народ больше тянулся к Вене.

Веня был очень красивый и обаятельный. Ходил всегда с прямой спиной, немного выставив грудь, я никогда не видел, чтобы он сутулился, даже за столом. Умница был. Острый такой, и даже лицо у него было острое.

Меня в нем восхищали не только его основательные и многочисленные познания, но и точность, конкретность сообщаемых им сведений: он никогда не говорил о чем-то “вообще”, но всегда с называнием дат, имен, мест, источников. И одевался он вовсе не так, как мы, например. Это меня поражало, потому что никто из моих друзей, да и просто знакомых, ровесников, не носил костюмов в те времена. Мы все носили джинсы, а Веня всегда ходил в брюках, в пиджаке, в рубашке с расстегнутым воротом, галстука, правда, он не носил. По моим представлениям, так должны были одеваться клерки, а вовсе не свободные художники. Он и потом всегда был в костюмах – во всяком случае, я его иначе одетым никогда не видел. За Веней толпами ходили университетские девушки, да и не университетские тоже.

Спорили мы с ним порой до хрипоты, в частности, о живописи. Веня говорил, что из всех искусств живопись – самое бесполезное и непонятное, ненужное народу, и если однажды все художники исчезнут, то ничего от этого не изменится. Простой человек в музеи не ходит, говорил Веня, чего он там не видел? Слово ему ближе, потому что оно состоит из букв, а буквам всех в школе учат. Музыка нужна, потому что под нее танцуют: если танцев нет, то как с девушками знакомиться? Ты вот, говорил Веня, поезжай куда-нибудь под Вологду и спроси, что простому деревенскому человеку про живопись известно?

Помню, мы чуть не подрались из-за этого тогда. Однако на все наши многочисленные выставки Веня всегда ходил.

Владимирские устроились работать в санэпидемиологическую службу: в их обязанности входило уничтожение крыс и мышей на московских чердаках и в подвалах. Получили спецодежду, противогазы, сапоги, “аппаратуру”. Зарплата была какая-то невероятная, правда, может, потому, что они туда пристроили трудовые книжки всех своих университетских барышень.

Так вот, брали они все свое снаряжение, покупали ящик портвейна и заваливались с огромным числом народа на очередной чердак. А там – грязь, пыль. Ну, натурально, никаких крыс никто и не думал травить, а Ерофеев вообще говорил:

– При мне чтоб этой дрянью не воняло!

Так только, когда уже уходили, немного прыскали яду, чтобы вином не пахло. Какие же это были замечательные сборища! Как все было интересно, весело. Веня – благородный красавец, и Авдиев – тоже красавец. А по манере – ну, чистые бесы, по Достоевскому.

Вообще, владимирских в дом пускать было опасно – они книги таскали, считали, что имеют на это право, поскольку для них это насущная необходимость, профессиональная, можно сказать. И не дрянь какую-нибудь выбирали, а лучшее из твоей библиотеки обязательно унесут.

Когда они ко мне приходили, я от книжного шкафа ни на шаг, так и смотрю, какая книжка у Авдиева в руках, и чуть он с нею шаг в сторону делает, говорю: Игорь, книгу положи на место. У моего друга они Ахматову увели, он им говорит: “Ребят, что ж вы Ахматову стянули?” Они даже и не отпирались, все в открытую: нам нужнее. Владимирские иногда разъезжали по Подмосковью, в каждом пункте, где могла быть читальня, выходили из электрички и записывались в библиотеку, брали книги хорошие, а потом в Москве загоняли на черном рынке. Тоже считали – нормально.

Однажды Ольга Седакова где-то на Кутузовском читала стихи, а потом, поскольку я жил там же, на Кутузовском, мы купили выпивки, всякой еды и завалились ко мне. Ольгина подруга Нина Брагинская и еще одна девушка, обе учившиеся тогда в аспирантуре, стали рассказывать о своих диссертациях, вероятно, по фольклору. Выслушав их, Веня стал им рассказывать, куда, в какую деревню под Вологдой надо им поехать, с кем там надо увидеться и поговорить, чтобы обнаружить необходимые материалы. Я был совершенно поражен Вениной осведомленностью в этом, в общем-то, постороннем для него деле. Вообще эрудиция его была беспримерной.

Как-то, будучи у меня в гостях, Веня стал звонить по телефону Виктору Некрасову. Говорили они с полчаса – я слушал затаив дыхание, так было интересно. Потом пришлось задохнуться вторично, но уже от пришедшего на этот телефонный разговор счета. Я ведь и не подозревал, что Некрасов находится в Париже, а Веня мне про это обстоятельство ни словом не обмолвился.

Веня был очень обаятельный, хотя мог сказать резкость, мог очень задеть словом, мог специально нагнетать ситуацию, до драки. И себялюбивым тоже он бывал. В нем не было сентиментальности ни по отношению к животным, ни к детям. Однажды он сказал при мне: “Если будут бить жидов, то я первым… пойду их защищать”.

Потом мы встречались все реже, и уже в 80-ые годы мы с ним виделись на дне рождении Димы Шаховского. Было много народу, и меня посадили рядом с Веней, чтобы я не давал ему вина. Дело было после операции, и на Венином горле была марлечка. Сначала все было хорошо: Веня был весел, нарисовал на салфетке то ли Диму, то ли зверушку какую – не помню, но помню, что очень точно нарисовал – это я как художник отметил. Я и не знал, что он так может. Он всем рисунок показывал и говорил, что вот, мол, не одни вы, художники, рисовать умеете. А потом стал он мрачнеть, потому что я всем наливаю, а ему нет. Веня жутко обиделся и как даст мне по лицу. Все замерли: испугались, что я отвечу. Но я – нет. Сдержался, потому что ведь я понимал его и был он очень болен. А он, как ребенок, который, наконец, настоял на своем, взял и налил себе до краев коньяку, а потом еще. Оказалось, что это была наша последняя встреча.

Как странно, что все это было так давно. Я все вижу, как сейчас. Часто мы с Веней спорили, а теперь я думаю, что он почти всегда на самом-то деле был прав.