Текст книги "Воспоминания о Ю. Н. Рерихе. Сборник, посвященный 100-летию со дня рождения Ю. Н. Рериха"

Он «повернул колесо» отечественной тибетологии

В середине 1950-х годов Советское правительство приняло решение о возрождении буддийской церкви в России. В то время активно завязывались дипломатические отношения со странами юго-восточной Азии, в которых буддизм был господствующей религией, приглашались политические и религиозные лидеры этих стран: Нородом Сианук (Камбоджа), У Ну и У Чан Тунг (Бирма), Сиримаво Бандаранаике (Цейлон) и другие. Все они исповедовали буддизм. А штаб-квартира всемирного братства буддистов находилась в столице Таиланда Бангкоке.

Это решение было очень своевременно и правильно. Восстанавливались дацаны, на собрании всех буддистов Сибири избрали высших иерархов буддийской церкви – хамболаму и его заместителя, дитхамболаму. Оба они, Шарапов и Гомбоев, учились в монастырях у настоящих тибетских монахов, знали тибетский, бурятский и монгольский языки, но русский – лишь на бытовом уровне. А поскольку они сразу же вышли на международную арену и должны были встречаться с делегациями и дипломатами буддийских стран, им нужен был советник и помощник, востоковед широкого профиля, специалист по Монголии и Китаю, связанный как-то с Бурятией, сведущий в истории и практике буддизма. Выбор пал на моего отца. Он тогда заведовал сектором Монголии в Московском институте востоковедения, занимался и Внутренней Монголией, и Китаем, к тому же знал и старомонгольский язык. Именно благодаря такой должности моего отца, мне, тогда студентке третьего курса Института восточных языков, посчастливилось познакомиться с Юрием Николаевичем Рерихом, который только что вернулся на Родину, в Россию.

Почти одновременно с ним в Москву прибыл новый посол Цейлона, профессор Малаласекера, буддист и буддолог, человек широко образованный. Кроме своей дипломатической деятельности он был занят большой научной работой: трудился, в частности, над «Энциклопедией буддизма»; для составления и написания этого замечательного издания он сумел привлечь лучших специалистов мира. Он хотел, чтобы в России лучше знали его страну, и предложил читать в Институте востоковедения лекции по истории, культуре, религии и языку Цейлона.

В нашей стране он оказался впервые, и ему было здесь все интересно: и города, и искусство, и состояние религии (в первую очередь, буддизма – отсюда и его знакомство с отцом), и то, как живут простые советские люди. И он обратился к моему папе: нельзя ли приехать к нам в гости? Отказать было совершенно невозможно, но мы были не готовы к такому «приему». Мы только что переехали из гостиницы «Якорь», где жили «бесквартирные» научные сотрудники и аспиранты, на отдельную очень скромную квартиру, и у нас не было даже мебели: одни голые стены. Пришлось срочно занимать, где только можно, деньги и покупать стулья…

Впрочем, посол и его жена оказались очень скромными, деликатными и приятными в общении людьми, и вовсе не были шокированы нашей бедной обстановкой. Посол сказал, приветливо улыбаясь, что я похожа на маму: «Ну, точная копия своей мамы». И хотя я знала – и все говорили, – что я похожа на папу, слышать это было все равно приятно, так как моя мама славилась своей необычайной красотой. Впоследствии я поняла, почему он так тепло отнесся ко мне. Не только дипломатическая вежливость: у него у самого было две дочки, примерно, мои ровесницы, которых он очень любил.

Но это так, к слову. А результатом посещения нас посольской четой было то, что мы стали с тех пор регулярно получать приглашения на приемы в цейлонском посольстве. Скажу честно, мне было трудно, не хотелось ходить на эти приемы. И мне кажется, любая девушка, тем более комсомолка, в то время испытала бы те же самые чувства, то же нежелание вести «светскую жизнь». Но и очень противиться было нельзя, это было бы невежливо, потому что не только моих родителей, но и меня лично официально приглашали.

Но, как говорится, не было бы счастья… Именно там, на одном из приемов я впервые увидела Юрия Николаевича Рериха, а в скором времени и познакомилась с ним.

Он уже хорошо знал моего отца и мою маму. У него было особое отношение к восточным людям. И мы его тоже воспринимали как человека с Востока: скулы, слегка монгольский разрез глаз. (Кстати, и у его отца, Николая Константиновича, судя по фотографиям, тоже были во внешности некоторые монгольские черты.) Юрий Николаевич был для нас свой, и мы были для него свои, особенно потому, что он совершенно свободно говорил по-монгольски, знал бурятский – для него вообще не было языковых барьеров. Он при необходимости переходил с одного языка на другой так легко и просто, и так незаметно, что это получалось как-то очень естественно и красиво. Я уж не говорю о том, что он в совершенстве владел всеми основными европейскими языками. Слушать его всегда было удивительно интересно и радостно. Интересно, потому что все, что он говорил, было очень умно и содержательно, а радостно потому, что общение с таким выдающимся, необыкновенным человеком – всегда радость. И при всем том Юрий Николаевич был очень простым в обхождении, со всеми приветливым и очень скромным – истинно интеллигентным человеком, высочайшей культуры. А к бурятам и монголам он относился, как к близким людям.

На этих встречах, которые продолжались почти до того самого рокового дня весной 1960 года, я внимательно наблюдала за Юрием Николаевичем, слушала его, но не вступала в разговор сама – отчасти из-за застенчивости, а больше всего потому, что он всегда был окружен людьми. Там были и иностранные представители, и маститые ученые из Института востоковедения. Как один из самых почетных гостей он неизменно находился в центре внимания. Причем он оказывался не просто гостем, он был всегда занят, вел переговоры, кого-то переводил, подключался к важным дискуссиям – словом, никогда не был сторонним наблюдателем, все время – в работе, в действии. Говорил негромко, но так, что все слышали и умолкали, и, как правило, выглядел очень серьезным, сосредоточенным, подтянутым. Но когда он был чем-то доволен, чувствовал себя хорошо и радостно, то лицо его озарялось улыбкой, от которой всем становилось тепло. Как сейчас принято говорить, у него было чрезвычайно благодатное биополе. Когда ты попадал в биополе Юрия Николаевича, то чувствовал себя настолько хорошо, что ничего больше и не нужно было. Просто стоять с ним рядом – и все; а в это время он общался с людьми: разговаривал, улыбался, решал какие-то вопросы – все время были дела. И еще: Юрий Николаевич мог как-то незаметно и очень динамично передвигаться в пространстве, быстро, но без всякой поспешности. Казалось бы, только что был здесь, разговаривал с каким-то дипломатом, и вот он уже в другой комнате, где его просят сфотографироваться в группе гостей.

На приемы он приезжал прямо из института – рабочий день у него не кончался…

По возвращении на Родину Юрию Николаевичу сразу же присвоили звание профессора (а вскоре – и доктора филологии), назначили заведующим сектором религии и философии Индии в институте. Хотя, конечно, такой ученый – с мировым именем – безусловно, достоин звания академика. Но для этого надо было прочитать все его труды, оценить их глубину и значение для науки. Эрудиция Юрия Николаевича была настолько глубокой, всеохватывающей, что рядом с ним никого нельзя было поставить. Просто никого. Его приезд был огромным событием для наших востоковедов. Конечно, и у нас были блестящие, редкие специалисты, но они не были такими широкими. Кроме того, они тогда никуда не выезжали… Я даже не могу найти слов, к своему стыду, чтобы выразить, какое впечатление производил Юрий Николаевич на всех окружающих своими познаниями. При всем том ему были свойственны необычайная скромность, отсутствие каких-либо амбиций, чувства превосходства. Он щедро и благожелательно отдавал всем сокровища своего ума и знаний и делал это как-то очень естественно, без намека на какое-либо менторство. Мне кажется, что все, кто с ним общался, подпадали под мощное обаяние его личности – человека и ученого.

Ему оставалось жить всего два с половиной года, срок очень небольшой, но как много он успел сделать! Он растрачивал всю свою незаурядную энергию, не считаясь ни со временем, ни с самочувствием, чтобы учить, передавать свои знания, и одновременно готовил публикации, работал сразу над несколькими книгами. Он дал нашему востоковедению, в частности, тибетологии такой мощный импульс, что после его безвременного трагического ухода развитие этой отрасли науки уже не могло остановиться.

Наша научная школа гордится такими выдающимися востоковедами, как академики В. П. Васильев, Б. Я. Владимирцов, С. Ф. Ольденбург, Ф. И. Щербацкой, любимый ученик Щербацкого А. И. Востриков и другие ученые. Но все это было в прошлом. Последний из упомянутых, Андрей Иванович Востриков, в 32 года стал профессором; он совершенно свободно знал тибетский и монгольский языки, санскрит и был действительно замечательным тибетологом, написал уникальную монографию «Тибетская историческая литература», которая при его жизни не была издана. Он погиб в 1938 году, рукопись сохранила вдова. Она привезла ее и передала лично Юрию Николаевичу Рериху. И он сделал все возможное и невозможное, чтобы рукопись была опубликована. Эта книга – непреходящая ценность в отечественной и мировой тибетологии, переведена на английский и стала настольной книгой у всех тибетологов мира. Это такой ценный справочник, без которого они не могут уже обойтись, какую бы тему ни поднимали. Встречаясь с нашими зарубежными коллегами, мы постоянно слышим: «Востриков… у Вострикова… книга Вострикова» – и всегда с благодарностью вспоминаем Юрия Николаевича Рериха. Это его огромная заслуга, что она издана. Более того, он сумел добиться возобновления серии «Bibliotheca Buddhica», издание которой на много лет было прервано.

За короткий срок Юрий Николаевич успел сделать необычайно много для науки. Он, можно сказать, «повернул колесо» отечественной тибетологии. Опубликовал на русском языке – в собственном переводе – свой классический труд «Тибетский язык». (До этого он был опубликован на английском.) Юрий Николаевич единственный из ученых описал все диалекты тибетского языка; дал грамматику, множество текстов, комментарии.

К тибетскому языку Юрий Николаевич подошел с точки зрения санскритской и палийской грамматики. Монография была опубликована в серии «Языки народов Азии и Африки».

Другой выдающийся ученый, Юрий Михайлович Парфионович, в очерке «Тибетский письменный язык» дал иной взгляд на ту же научную проблему: он рассматривает ее с позиций синолога. Не буду вдаваться в сравнительную оценку этих двух подходов – каждый по-своему справедлив. Отмечу только одно: и по сей день для изучающих тибетский язык совершенно необходимо иметь под рукой обе эти книги. Вместе они дают, как бы дополняя друг друга, полную и ясную картину структуры и грамматики этого очень непростого языка, сильно облегчая его изучение.

Когда я читала сделанный Юрием Николаевичем в своей монографии перевод тибетских текстов, меня поразило его поэтическое дарование: песенный, легкий стиль изложения, замечательный русский литературный язык! И я очень жалела, что, живя за рубежом, он писал свои работы, естественно, на английском или французском языках. Потому что его немногие переводы тибетского фольклора на русский – несравненны. У нас никто никогда так не писал и не переводил! Взять хотя бы перевод отрывка из сказания о Гесэр-хане: совершенно потрясающая, пленительная поэтическая вязь! Этот перевод меня настолько очаровал, что спустя годы я сделала его эпиграфом своей книги и включила в статью об изучении тибетской литературы в XX веке. Или «Сказание о Раме», переведенное Юрием Николаевичем. Оно так прекрасно, что мне хочется его без конца перечитывать! Как жаль, что Юрий Николаевич ушел так рано и не успел сделать других переводов тибетского фольклора, тибетской поэзии! Это такая потеря для русского читателя.

Переводы Юрия Николаевича – для нас вечный образец, на который мы должны равняться, приближая свои переводы к его стилю, его манере – насколько это в наших силах.

Можно удивляться, как Юрий Николаевич находил на все время? У него всегда были дела, связанные с институтом, с заведованием сектором. Кроме того, у него сразу же появились ученики, и он стал преподавать всем желающим санскрит и пали. К сожалению, мне, тогда еще юной студентке, не довелось быть на его занятиях, но я слышала от многих, что это было необыкновенно! Занятия выходили далеко за рамки языковых: это были живые беседы, разговор «по душам». Юрий Николаевич рассказывал об Индии, о жизни в Кулу, общении с замечательными людьми, об Америке и Европе, об экспедициях в Тибет и Монголию, в которых он участвовал. Слушать его можно было бесконечно, и те, кто присутствовал на этих занятиях-беседах – счастливые люди, им повезло.

Рерихи всю жизнь стремились вернуться в Россию, их любовь к России была непреходящей, и все, что они делали, они делали для России. В своей любви к Родине они до конца остались очень верными людьми. И хотя вернуться довелось только Юрию Николаевичу, можно сказать, что они все-таки все вернулись в Россию: своим искусством, наукой, философскими трудами, литературным творчеством.

Юрию Николаевичу многое у нас казалось странным, непривычным, он был плохо знаком с реалиями нашей жизни, но ему было хорошо, он был счастлив от того, что он здесь, в Москве. И он спешил, спешил отдать все свои огромные знания ученикам и коллегам. И делал это с великой радостью, никому не отказывая. И все впитывали в себя как губка то, что он говорил, ибо все это были знания.

Нагрузка у него была колоссальная. Помимо своих научных работ, писания книг и статей, преподавания, дел по институту, работы над переводами, он еще вел обширную переписку, выступал с докладами, читал и редактировал чужие труды. Как человек и ученый – как личность – он неповторим! Для меня он был и остался Учителем. Я все время возвращаюсь мыслями к нему. В дальнейшем, все, чем я занималась после окончания института, так или иначе оказалось связанным с его работами.

Хочется рассказать про прискорбную и постыдную историю со знаменитой рукописью тибетско-английско-русского словаря с санскритскими параллелями, которую Юрий Николаевич мечтал подготовить к печати и издать. Колоссальный труд – рукопись составила более 5000 страниц, включала 65 тысяч(!) тибетских слов и выражений. Такое стало возможным только благодаря его блестящему знанию многих языков, владению живым языком тибетского народа, обширным материалам, бывшим в его распоряжении, и личному общению с высокообразованными тибетцами. И, конечно, благодаря титанической работоспособности. Эту работу Юрий Николаевич выполнил еще в молодые годы (1924–1935). Рукопись привез в Москву, рассчитывая здесь завершить ее.

Пока это был еще не словарь в истинном смысле слова, а скорее словник, основа для словаря, перечень тех многих тысяч слов, большую часть которых надлежало еще лексически расшифровать, истолковать на русском языке. Ясно, что в одиночку эту работу сделать было невозможно: у Юрия Николаевича просто не хватило бы на это времени. К тому же при огромном багаже знаний он все же не был лексикографом – это совершенно особая специальность. Была создана словарная группа – в основном, из молодых сотрудников. Они очень старались, но, к сожалению, некоторые из них знали плохо даже английский, не говоря уж о тибетском. Правда, были и сильные помощники, в частности, Юрий Михайлович Парфионович, который тоже вошел в группу. Очень сведущий китаист, Ю. М. Парфионович занялся переводом необходимого для работы толкового тибетско-китайского словаря Чойдака. Это был бурят, который в молодости оказался в Тибете, в совершенстве изучил языки и проявил замечательные способности к составлению словарей. Но словарь Чойдака был «закрытым», т. е. тибетско-китайским. Его надо было «раскрыть», т. е. толкование слов перевести на русский, что и делал Парфионович. В это же время Юрий Николаевич познакомился с замечательным полиглотом, который жил в Ленинграде, – Борисом Ивановичем Панкратовым. Этот ученый свободно владел древними и всеми современными восточными языками, в том числе и тибетским; я уж не говорю о языках западных… И вот, когда составлялась картотека словаря Юрия Николаевича, между двумя учеными завязалась оживленная научная переписка: Юрий Николаевич посылал Борису Ивановичу словарные карточки с тибетскими словами и выражениями и своим толкованием их, а тот либо соглашался, либо на той же карточке давал свою формулировку. Тут уже наставала очередь соглашаться Юрию Николаевичу… Я впоследствии, работая над картотекой словаря (уже после смерти Юрия Николаевича, когда закончила институт), держала в руках все эти карточки и хорошо различала почерк того и другого.

Я читала карточки, и оба они как бы оживали передо мной. Не только глубочайшее знание предмета восхищало меня – это само собой, – но и та предельная деликатность, с которой велся между ними научный диалог. Хороший пример того, как надо уважать мнение специалиста, даже если ты с ним бываешь и не согласен.

К сожалению, их переписка оборвалась на первой же букве, и то неполной. Юрия Николаевича не стало. Теперь я к этим карточкам отношусь как к бесценной реликвии…

Итак, пока шла работа над толкованием слов и пополнением словаря (все-таки с 1930-х годов прошло много времени), Юрий Николаевич провел переговоры с издательством национальных словарей (не помню, как точно называлась эта организация) и заключил договор на издание. Ему предложили представить макет словаря – они посмотрят, оценят и тогда будут конкретно решать… Юрий Николаевич сам составил макет по рукописи (картотеку только еще начинали делать); его набрали в издательстве, отпечатали, и Юрий Николаевич повез его на обсуждение. «Эксперты», из которых ни один по своим знаниям Юрию Николаевичу, как говорится, «и в подметки не годился», макет утопили, договор был расторгнут. На том основании, что это все-таки словник, а не словарь. Они просто не поняли, какой ценнейший и богатейший материал перед ними, какой уникальный словарь готовится! Или позавидовали… Юрий Николаевич, конечно, был очень расстроен. Тем более, что это почти совпало по времени с другой историей: его «Дхаммапада» была подвергнута резкой и явно недоброжелательной критике. Книгу спасло только то, что очень известные ученые из-за рубежа прислали положительные, даже восторженные отзывы – и она все-таки, с трудом, но вышла.

Подобные эпизоды безмерно огорчали и камнем ложились на больное сердце Юрия Николаевича (у него, как известно, с детства был порок сердца).

Видимо, от мрачных мыслей его спасала только работа. У него просто не было времени расстраиваться. Он вообще не знал свободного времени: работал в институте, учил, писал, переводил, общался с самым широким кругом лиц, устраивал дела своих коллег, ездил в издательства, работал как ответственный редактор с другими редакторами, готовил сборники, одновременно давал там свои статьи. Причем это были не отдельные статьи «по случаю», а целый поток научных публикаций по Тибету, Монголии, Индии и на другие темы. Как его на все хватало – уму непостижимо! Но, конечно, это была работа «на износ».

Как я уже упоминала, Юрий Николаевич не знал нашей жизни, наших порядков, наших житейских и служебных отношений. И потому постоянно «натыкался» на неприятности. Мудрейший и мужественный человек, он в иных ситуациях оказывался наивен, беспомощен и беззащитен как ребенок. И только мог огорчаться, удивляться и, как говорится, «разводить руками».

Юрий Николаевич заведовал сектором, у него работала словарная группа, – естественно, возникали какие-то проблемы, которые надо было решать у заместителя директора института. Когда он в очередной раз пришел к «заму», тот на него ужасно накричал. Взволнованный Юрий Николаевич встретил моего папу и заявил, что он «немедленно пишет рапорт о своем увольнении в связи с тем, что не соответствует занимаемой должности». – «Что случилось, Юрий Николаевич?» – спросил мой отец. Он рассказал о происшедшем: «Если на меня кричат, значит, мной недовольны. Он же начальник, он шеф, а если шеф недовольный, я не имею права больше работать, я должен, я обязан подать рапорт об увольнении».

Папа стал его успокаивать, что не нужно так переживать, если тебе кто-то нахамил: «Они у нас все кричат, но никто не подает заявления об уходе». Юрий Николаевич крайне удивился: «То есть, как!? А почему они кричат?» – «Ну, Вы знаете, у них бывает настроение плохое: дома что-то… или ему сказали неприятность. И вот, он пришел на работу, а тут Вы подвернулись. И он на Вас сорвал зло. Но это совсем не значит, что Вы должны увольняться. У нас на это как-то никто не обращает внимания. Мы просто привыкли к этому. У нас все по-другому…»

Юрий Николаевич был потрясен. Это «все по-другому» не раз ставило его в тупик и больно ранило, он не мог понять наши порядки, не мог к ним привыкнуть. Он был человеком совершенно другой культуры, очень душевным и тонким и потому ранимым…

В Кулу Елена Ивановна всегда следила за его здоровьем, поддерживала его больное сердце гомеопатией (химические средства они не признавали). А здесь всякое лечение было оставлено; работа без отдыха, непомерные нагрузки и частые огорчения – все это не могло не отражаться на самочувствии Юрия Николаевича, который, к тому же, резко сменил весь образ жизни. Он, насколько я знаю, всегда был спортивным человеком, был даже альпинистом, а попав в наши российские условия, поневоле стал вести малоподвижную жизнь: на работе сидишь, в машине (ему была подарена машина) сидишь; дома, в кабинете, он сидел в кресле и все время писал, писал, писал – допоздна работал…

На приемах в цейлонском посольстве всегда было много народа, душно, жарко. Мы становились там, где было побольше воздуха, хотелось не задерживаться и уйти пораньше. Юрий Николаевич приезжал на машине с Ираидой Михайловной Богдановой, скромной, вежливо улыбающейся, элегантной женщиной, похожей на иностранку. Она у него вела дом. Юрий Николаевич, самый желанный, самый значительный, интересный из гостей на приемах, был нарасхват. Быстро уйти ему никогда не удавалось. Он отыскивал нас в толпе приглашенных, улыбался и говорил: «Вы без меня, пожалуйста, не уходите, побудьте еще немного. Мне надо поговорить еще с тем-то и с тем-то. Я быстро. А потом я вас подвезу до удобной для вас станции метро». Нам было страшно неловко, потому что это было совсем не по дороге Юрию Николаевичу. Огромный крюк: он жил на Ленинском проспекте, а наша станция метро была «Маяковская»… Рядом с ним садился папа, а мы – Ираида Михайловна, мама и я – устраивались на заднем сидении. Юрий Николаевич вел машину совершенно замечательно, как заправский шофер: машина ехала мягко и плавно, без толчков и рывков, как будто сама по себе. По дороге они с отцом неспешно разговаривали об институтских делах. У папы был монгольский сектор, а Юрий Николаевич знал и любил Монголию, поэтому у них всегда находились темы для разговора.

Ни разу Юрий Николаевич не позволил нам уйти пешком, уехать самим! Если он, занятый переговорами, не мог сам подойти к нам, он кого-нибудь просил передать, чтобы мы его подождали.

Конечно, это был совершенно необыкновенный человек – даже своим отношением к людям. Он дружелюбно улыбался, он изначально уважал каждого, к какому бы социальному слою тот ни принадлежал. Одинаково сердечно приветствовал, скажем, уборщицу института и академика, вахтера и директора. Не делал никакой разницы. Это свойство людей очень высокой культуры, истинно благородных натур.

И внешне он выделялся. Держал себя просто, но с большим достоинством. Как-то сразу ощущалась значительность, незаурядность этой личности. Говорил негромко, но приковывал своей речью внимание всех. Вспоминаю его точные, сдержанные жесты, живые, яркие, очень выразительные глаза…

Были еще официальные приемы, которые устраивали лидеры буддистов Советского Союза и других стран – Индии, Непала… Приезжая в Москву, они жили в гостинице и для приемов снимали залы ресторана, чаще всего «Праги». На них тоже бывал Юрий Николаевич, и мы получали приглашения. Идти мне – признаюсь честно – не хотелось, но ничего не поделаешь… Юрию Николаевичу на этих приемах часто приходилось выступать по-английски. Говорил он так, как в то время у нас никто не говорил: немногословно, краткими фразами. Всегда сам себе был переводчиком: произносил предложение по-английски и тотчас переводил на русский – для всех сидящих за столом. Я внимательно слушала и смотрела.

Как был одет Юрий Николаевич? Всегда безукоризненно, комильфо. Костюм идеально сидел на нем, тщательно отглаженный. И в одежде, и во всем он был крайне аккуратен. На работу приходил в светло-сером костюме, и у многих сложилось впечатление, что только этот костюм у него и есть. Могу засвидетельствовать, что это не так. На приемы по торжественным поводам, например, по случаю бракосочетания дочери цейлонского посла, он надевал другой костюм – еще более элегантный: тоже светло-серый, но, видимо, из более дорогой ткани, «в елочку», совершенно не мнущейся. Был еще и третий костюм – черный, в котором Юрий Николаевич бывал на вечерних приемах. Но я видела его в нем очень редко.

Я хорошо знала учеников и сотрудников Юрия Николаевича, потому что после окончания института, когда его уже не было с нами, работала в его кабинете. Они много мне рассказывали о нем. Вот одна из историй.

Среди учеников у него были два аспиранта: Бал-Доржи Бадараев, бурят, и монгол Бира, ныне академик. Бира все три года усердно занимался, а Бал-Доржи часто пропускал или опаздывал на занятия, которые всегда были по утрам: у него семья, маленькие дети, к тому же больное сердце. Он не мог рано вставать, да и на занятиях, бывало, подремывал… Юрий Николаевич, который всегда приходил заранее, терпеливо ждал Бал-Доржи – 15 «профессорских» минут. И только тогда начинал лекцию. Однажды все сидели в читальном зале, где проходили занятия по тибетскому языку. Бал-Доржи не было. Слушатели раздраженно риторически спрашивали: «Ну, где же он, где?» Один Юрий Николаевич оставался, как всегда, спокоен. Он машинально выдвинул ящик письменного стола Бал-Доржи и вдруг увидел его фотографию: «А! Бал-Доржи с нами. Мы его ждем, а он здесь! Ну все, начинаем». От этой шутки все сразу повеселели и заулыбались… Но, когда кто-нибудь нападал на Бал-Доржи за его нерадивость, Юрий Николаевич вставал на его защиту. Он понимал его трудное положение и относился снисходительно. «Не нужно от Бал-Доржи многого требовать, – говорил он. – Бал-Доржи вежлив, подает пальто и очень красиво пишет, да, очень красиво пишет по-тибетски. Он каллиграф, и больше не нужно от него ничего требовать».

Юрий Николаевич, по рассказам учеников, не был строгим учителем, который держит всех в ежовых рукавицах. В его отношении к ним главными чертами были доброта и понимание, многое он прощал, но к своим занятиям относился очень серьезно – и отдавал, отдавал, отдавал. И кто хотел брать, тот брал.

Ближайшими его сотрудниками и помощниками были секретари Наталья Юлиановна Лубоцкая и Елена Сергеевна Семека. Обе были интеллигентные, умные, образованные женщины, хорошие специалисты, к тому же – редкие красавицы. Я их обеих хорошо знала, потому что много пришлось вместе работать. (Это было уже после кончины Юрия Николаевича.) Обе целиком находились под благотворным его влиянием. Елена Сергеевна впоследствии написала монографию по истории буддизма на Цейлоне, очень хорошую. Наташа Лубоцкая защитила диссертацию по санскриту; к сожалению, она рано ушла из жизни – в 51 год.

Преданным помощником Юрия Николаевича был и Юрий Михайлович Парфионович, о котором я уже упоминала.

И вот мы, небольшим коллективом, начали работу над воплощением заветной мечты Юрия Николаевича, которую ему так и не удалось осуществить – над доведением до печати полного тибетского словаря, который он считал главным трудом своей жизни. Отклонение макета этого словаря и моральный удар, пережитый тогда Юрием Николаевичем, несомненно, послужили одной из причин его скоропостижного ухода.

Работа над словарем заняла у нас многие годы, и была она чрезвычайно мучительной. Все делали вручную при отсутствии или нехватке самого необходимого: хорошей бумаги, специальных ручек; тушь была плохого качества, все время застывала; чертежное перо царапало. Но мы трудились ради памяти Юрия Николаевича, и у нас хватило терпения довести все до конца. Это словарь Юрия Николаевича Рериха, осуществленная его мечта. Он – автор.

Словарь получил самое широкое признание в научных кругах всего мира. Его так и называют – «Словарь Рериха». Этот памятник ученому, может быть, замечательнее, достойнее, нетленнее бронзового памятника, которого пока еще нет. И самое главное, я думаю, что такой памятник «воздвигнут» именно в России, о чем так мечтал Юрий Николаевич.

В один из майских дней 1960 года Юрий Николаевич вдруг почувствовал себя плохо. Сказались крайнее переутомление, работа в течение длительного времени практически без отдыха; и воздух в Москве не тот, что у подножия Гималаев, и образ жизни другой. Больно ранили его и отклонение макета словаря, и «проработки» по поводу «Дхаммапады». И, наконец, неуважительное, а порой и просто хамское отношение со стороны некоторых… Все – одно к одному.

Врачи «Скорой помощи» увидели всю серьезность положения. Его, наверное, можно было спасти, но Юрий Николаевич не признавал уколов и лекарств. Отказался и от госпитализации. «Скорая» уехала. Боли в области сердца были очень сильные. Юрий Николаевич прилег, а когда боли стали затихать, он, видимо, решил, что приступ прошел и можно приступать к работе. Встал с дивана и перешел в кресло за рабочим столом, на котором ждала начатая утром рукопись. И здесь сердце его остановилось… Ему шел 58-й год.

Это трагическое событие поразило как громом всех, знавших его. Те, кто только вчера общались с ним, полным жизни, идей и замыслов, просто не могли поверить…

Юрий Николаевич Рерих – очень светлый человек. Для меня – и не только для меня – он был и остается Учителем, настоящим наставником, какими во все времена были святые люди. Он зажег светильник, который все эти годы горел тихим, ровным пламенем и горит до сих пор. Его короткая, но такая яркая деятельность в Отечестве дала мощный сдвиг развитию нашей тибетологии. И это действительно огромная заслуга Юрия Николаевича, уже не говоря про индологию и буддологию, которым он тоже посвятил всю свою жизнь.