Текст книги "Дары рождества. Рассказы и истории священников"

Дары Рождества
Рассказы и истории священников
Составитель Татьяна Стрыгина

©Издательский дом «Никея», 2016

* * *

Вместо предисловия

Три восточные царя

водят пальцем по бумаге

и, губами шевеля,

слог приклеивают к слогу:

слог, похожий на дорогу.

Ольга Седакова. «Сказочка»

Маленькое полутемное укрывище от непогоды на окраине Вифлеема. Шорох золотой пахучей соломы. Горячее дыхание вола. Негромкое переступание ослиных копыт. Мать, склонившаяся над деревянными яслями. Тихое ангельское пение. Пастухи, в замешательстве перешептывающиеся у входа. Шуршание роскошных царских одежд, так не подходящих для путешествия, но столь подобающих случаю и достоинству путников…

Сколько бы раз я ни обращался к образу Рождества Христова – иконописному или словесному – волхвы всегда живо волновали мое воображение. Может быть, их царское достоинство тому причиной, может быть, род занятий, завораживающий меня с отрочества, – звездочеты. От этих загадочных путешественников мы получили обычай преподносить друг другу дары на Рождество.

Мне часто кажется, что наш дед Мороз это вовсе не Святитель Николай, (будто у самого любимого на Руси святого помощника мало дел на земле!), а вот такой волхв, который «иным путем отошел в страну свою» и каким-то чудом заблудился в снежных равнинах нашей северной родины, живет теперь здесь и приносит зимой подарки всем маленьким детям по любви своей ко Христу. А может быть, как в рассказе С. Н. Дурылина «Четвертый волхв», он и не видел еще Христа, ходит по нашим лесам, «пещорам» и «пустыням-густыням», имеет русское имя, собирает «со всей земли, от праведных трудов, от хресьянских, отовсюду по зернышку», чтобы свой дар принести Ему.

Такими волхвами мне представляются авторы, чьи рассказы собраны в этой книге.

Священник-писатель – явление не новое, но хорошо забытое за семьдесят лет богоборческой власти. Эти люди пишут о нас с вами, они говорят на одном с нами языке. Их произведения, как правило, просты и верны традициям реализма, даже если это святочный рассказ, граничащий с чудом. Главное их достоинство – они задевают за живое и мало кого оставляют равнодушным. И это не удивительно, ведь где бы и когда ни происходили эти истории, любовно собранные и записанные авторами, они очень узнаваемы и всегда свидетельствуют о живом присутствии Бога в нашей жизни. Это ли не лучший дар волхва с русским именем Родившемуся в эту ночь!

Поэт Николай Клюев писал когда-то:

 
На распутьях дальнего скитанья,
Как пчела медвяную росу,
Соберу певучие сказанья
И Тебе, родимый, принесу.
 

Ныне сказанья, возможно, стали не столь певучи как прежде, но они о том же. Герои их делают с радостью трудную и прекрасную работу любви: спешат на помощь, дарят праздник, совершают маленькие чудеса своими руками.

Авторы похожи на своих героев, и, конечно же, на волхвов, которые собирают зернышки сказаний и житейских историй, чтобы смолоть их мукою; ищут воду «безмутную, без одной соринки»; пекут хлеб, чистый и честный, – «дар земли своей», чтобы принести его Христу; видят Звезду, находят «путь прям» и отправляются в долгое путешествие, свидетельствуя о рождении Слова.

Александр Логунов, поэт и музыкант

Священник Александр Шантаев
(Род. 1964)

В праздник

После навечерия Рождества, долгой службы с вечерней и царскими часами отец Трифон пришел домой, покормил кур и собаку и снова стал собираться. Матушка Вера, перебиравшая гречу на кухонном столе у окошка, заслышав сопение (это отец Трифон искал рукой пройму рукава за спиной), подняла зоркие серые глазки поверх очков и спросила словно безо всякого интереса:

– Куда это ты, Трифон Иванович?

Батюшка засопел еще громче – нашарить злополучный рукав никак не удавалось, и, обидевшись на него, он заворчал:

– Сколько просить тебя: вшей клинышек в поясницу, не видишь, подрясник-то совсем тесный!

– Он не тесный, а старый, – отвечала из своего угла матушка. – Куда уж его подшивать?.. У отца вон Воздвиженского, как ни приедет – то подрясник новый, то ряса, и с пуговками, и с лямками, а то и греческого кроя! Спросил бы, где это ты, отец Геннадий, шьешь себе? Может, и нам устроишь?

– Отец Воздвиженский – академик, он с архиереями обедает, ему без этого нельзя. У него один материал, наверное, рублей триста стоит.

– Триста! Да там никак не меньше тысячи, не говоря уж о плате за работу…

– Так что же ты несешь тогда? – Отец Трифон окончательно рассердился и повторил, передразнивая жену: – «Где это ты, отец Геннадий, шьешь себе?» А где мне столько денег набрать?

– А то не мог бы? – Матушку тоже раззадорил спор.

– А то мог бы? Только разве если старух в деревне отпеть всех скопом…

– Кабы не трусость твоя, Трифон Иваныч, – гнула свое матушка, – глядишь, за сорок лет службы насобирал бы себе и на подрясник, и на рясу. Другие отцы вон и на машину, да не на одну, насобирали, а у нас даже телефона нет! А то этим дай, тем помоги, там послужи – а денежек нам не надо, спаси Бог! Хорошо тебе, батюшка, другим-то добро творить…

Голос матушки, затронувшей больную тему, задрожал, а глаза ее вмиг увлажнились.

– Мать, ну что ты, в самом деле! О том ли говоришь? – Отец Трифон с великой нежностью взял жену за плечи и поцеловал в макушку. – Ты – моя ряса, – он снова чмокнул супругу в голову, – и архиерей, и тысяча рублей… – От неожиданной рифмы он засмеялся, улыбнулась и матушка.

– Да ну тебя, Трифон Иванович! Ты – известный человекоугодник. Лучше скажи, куда опять собрался?

– Пойду схожу Татьяну причастить. Обещался навестить бабку перед Рождеством…

– Батюшка! Прилег бы лучше перед всенощной! Не молоденький ведь уже, а к Татьяне успеется – можно и в другой раз сходить. У нее уже все концы и сроки перемешались.

– Матушка, не перечь! Успею и сходить, и поспать достанет времени…

Довольный, что последнее слово на этот раз осталось за ним, отец Трифон натянул выцветшую бордовую скуфью с заметной рыжиной, накинул пальто, подхватил баульчик и бодро вышел в сени, а оттуда на двор. Из-под крыльца ему бросилась в ноги пегая дворняжка Гулька, задорно виляя хвостом и всячески выказывая свою радость.

– Гулька, а ну поди, не мешай! – Отец Трифон отмахнулся и пригрозил: – За мной не ходить, сиди дома!

Гулька, присев на задние лапы, нетерпеливо перебирала передними, подвизгивая и страстно желая помчаться вслед удалявшемуся хозяину, но ослушаться его не посмела.

Полуденное солнце ярко светило с высокого чистого неба. От мороза снег под ногами сухо поскрипывал. Ветви деревьев покрылись белейшим пухом и приняли вид причудливых стеклянных букетов, вымороченных и бесчувственных в своей томной красоте и хрупкости. Из печных труб потянулись вверх длинные дымные шлейфы, словно вся деревня изготовилась сняться с места для какой-то зимней перекочевки.

Отец Трифон любил такое состояние природы и всегда чувствовал себя в это время счастливо, особенно накануне больших праздников, когда душа умирялась в тихом предвкушении службы. Он шел по улице, здороваясь со встречным людом, переговариваясь с ребятишками и поименно отвечая на поклоны и приветствия.

– Здравствуй, Марья! Что? Будет, а как же! Непременно будет всенощная, приходи…

Встреченная старушка, румяная и сморщенная, как лежалое яблоко, и закутанная в пуховый платок, заснеженный по краю, осклабилась:

– А в избу-то не заберутся, пока в церкву пойду?

– Марья Петровна, уж кто бы опасался… Что у тебя брать-то?

– Ох, и то правда, батюшка родимый…

Они посмеялись и разошлись, каждый в свою сторону. Щеки и нос пощипывал мороз, у мужиков, попадавшихся навстречу, белый иней запушился на воротниках и козырьках шапок. Заметив нестарого, плотного мужчину, выходящего из переулка, отец Трифон окликнул его:

– Сергей!

– Ой, Трифон Иванович, напугал! – Сергей, попыхивая папиросой, подошел к отцу Трифону и протянул широкую крепкую ладонь. Они обменялись рукопожатиями.

– Ты уже никак разговелся? – Отец Трифон потянул носом воздух.

– Да есть маленько, до первой звезды… Дрова возили…

– Вот и я насчет дров… – Батюшка прихватил Сергея за пуговицу на бушлате. – Уж подвези ты мне, миленький, кубов пяток – боюсь, припасенных не хватит.

– Сделаем, Тимофей Иванович, о чем речь!

– Ну и слава Богу…

Они снова пожали друг другу руки, и отец Трифон пошел дальше.

По пути он завернул к магазинчику, именуемому аборигенами «сельпо», – деревянному домишке с крыльцом, с хворостяным веником на пороге и лохматой псиной, грызущей кость в сенях. Оглядев наскоро полупустые полки, попросил продавщицу выбрать ему с лотка копченую скумбрию, да покрупнее.

С пахучим свертком под мышкой и с чемоданчиком в руке, он дошагал до окраины села, направляясь к потемневшей и покосившейся от времени избушке, какую всякий раз рисуют в иллюстрациях к сказке о рыбаке и рыбке на первой и последней страницах.

– Ну, бабка, жива ли ты еще? – пробормотал отец Трифон, преодолевая высокие сугробы.

Рядом с домом, на чистом снегу, нарушенном только пунктирным росчерком какого-то юркого зверька – может быть, кошки, а может, и зайца, – не было заметно ни одного человеческого следа. Запрокинув голову и прижав ладонь ко лбу, защищая глаза от слепящего солнца, отец Трифон посмотрел на крышу, разглядывая закопченную трубу в поисках дымка, но труба лишь холодно торчала низким пустым обрубком.

Подергав дверь и убедившись, что она заперта изнутри, отец Трифон подобрал полы подрясника и направился по снежной целине к окошкам. Постучал в плотно затянутое льдом стекло с разводами инея и, не дождавшись ответа, постучал снова. «Вот ведь глухая тетеря…» – подумал с досадой. Он забарабанил кулаком в раму и вскоре с облегчением услышал скрип засова.

– Бабка, заснула ты, что ли? – закричал он в образовавшуюся щель. Оттуда показался бледный старушечий нос и слезящийся от старости глаз.

– Кто ета?

– Да кому бы еще быть? Это я, отец Трифон!

– Ой, ба-атюшка… Я ведь не вижу ничего…

Отец Трифон пошел вслед за старушкой в темные сени, впотьмах натыкаясь на пустые ведра и ящики с ветошью. Татьяна на ощупь отыскала дверную ручку и открыла дверь в комнату. Входя, отец Трифон почти не почувствовал разницы температур. В избе плотно застоялся затхлый, но при этом студеный воздух.

Печка разделяла жилое помещение на кухню и комнату. Свет от слепых окошек с прогнившими подоконниками едва освещал плитку с черным верхом, стоявшую на столике, кружки, миски, еще что-то темное и закопченное, а также рассыпанные возле поддувала щепки и несколько полешек… В комнате по левую сторону помещался старый, продавленный диван, а по правую – железная кровать, оставляя проход в ширину человеческого тела. В углу, под несколькими иконами, стояла этажерка, убранная тюлем с кружевной вышивкой, который за многие годы оброс пылью и паутиной. На столе у постели теплился фитилек в плоской баночке. «А все же бабка ждала меня!» – отметил про себя отец Трифон.

– Как ты живешь в такой стуже, Татьяна? Топила сегодня?

– Да нет, батюшка… Не собралась еще…

– А ела чего-нибудь?

– Ну, полно, батюшка, как можно? Я же причащаться собралась, все тебя дожидалась!

Отец Трифон, отдышавшись и вытирая усы и бороду платком, рассматривал стоявшую перед ним старуху. Та потирала у груди маленькие, давно не мытые руки с множеством морщинок, черных из-за намертво въевшейся сажи. Татьяна была укутана в несколько одежд, одна поверх другой, и перевязана крест-накрест пуховым платком.

– Вот тебе, бабка, гостинчик, разговеешься на праздник! – Отец Трифон положил на стол сверток с рыбой.

Татьяна, всплеснув руками, закудахтала, захлюпала носом и прослезилась. Она потянулась схватить руку отца Трифона, чтобы поцеловать ее, но тот лишь отмахнулся в сердцах:

– Господи помилуй, до чего народ обездоленный: чуть что – в слезы! – Поставив баульчик на стол у лампадки, он обратился к Татьяне: – Ты посиди пока, подожди, я недолго…

Он вышел в сени, ворчливо переступая через многочисленные препятствия, по-стариковски кряхтя, открыл дверь на улицу, разыскал под грудой всякого хлама черенок лопаты и, высвободив его, пошел на двор. Там он, не размашисто, но споро, раскидал небольшую тропку от дома к дровяному сараю, отбил подмерзшую дверь и принес одну за другой несколько охапок дров.

– Вот я уйду, чтобы потопила! Нечего дрова экономить, слышишь, бабка?

Батюшка грузно сел на диван отдышаться, а затем, открыв свой чемоданчик, стал надевать облачение прямо поверх пальто: потертую, некогда белую с серебряным шитьем, старинной выделки епитрахиль и поручи. Прочитав правило перед исповедью, он снова уселся на диванчик и спросил у бабки:

– Ну, в чем каешься, моя хорошая?

– Ох и не знаю, отец Трифон, батюшка, как меня Господь терпит по моим грехам?

Нет греха, которого бы не сотворила и делом, и словом, и помышлением… И пьянствовала, и плясала, и песни пела, и жила не венчанная, посты в молодости не соблюдала, в церкву не ходила, чужое брала в колхозе, обсуждала, завидовала… Только что абортов не делала, этого не было, спаси Бог… Грешная я, во всем грешная, и куда только попаду по моим грехам, и где только окажусь?

Татьяна перечисляла обычные старушечьи грехи и причитала, а отец Трифон слушал ее, прикрыв глаза и не перебивая до ему одному ведомой меры, а когда посчитал достаточным, то набросил на ее голову конец епитрахили и принялся читать по памяти: «Господь и Бог наш, Иисус Христос…»

После Причастия отец Трифон собрал свои вещи, повесил на шею мешочек со Святыми Дарами и, обняв Татьяну, поцеловал ее в щеку.

– Ну, с Причастием тебя, свет мой Татьяна Фёдоровна, с наступающим Христовым Рождеством! Бог даст, после Крещения опять навещу тебя.

После ухода священника Татьяна долго стояла у икон, шепча вперемешку обрывки молитв, которые помнила, много и часто осеняя себя крестным знамением. Потом прилегла на диванчик прямо в валенках, накрывшись одеялом, и лежала без сна, глядя на язычок пламени, трепетавший в лампадке. В слюдянистых окнах поплыл багровый отсвет, потом потускнел и затух. Наступил вечер, сиреневые сумерки скоро сменились темнотой.

Очнувшись, хотя она и не спала, бабка кое-как поднялась с постели и отправилась на кухню, на ощупь привычно нашаривая чуткой рукой давно знакомые предметы. Возле печки Татьяна с кряхтением согнулась и открыла дверцу, подобрав с полу несколько полос сухой бересты, зажгла их и стала укладывать щепочки в топку. Подложив еще и еще, она присела на горку поленьев. В сухом воздухе дрова занялись легко и быстро, словно истосковавшись по огню, и скоро быстрые сполохи из открытой печки весело заиграли алыми отражениями на стенах, подвижными тенями повторяя очертания окружающих вещей.

Старушка встала, придерживаясь за дверной косяк, зажгла керосиновую лампу и, покачиваясь и шаркая валенками, пошла за скумбрией отца Трифона. Развернув газету, понюхала, перекрестилась и уселась за стол ужинать. У незанавешенного окошка, перебирая скрюченными пальцами пахучую рыбью плоть, она думала о чем-то своем, сама того не замечая, углубляясь в какие-то дальние дали. В памяти всплывали бесконечно яркие и счастливые образы времен ее давнишней юности – синее ночное поле, кони, запряженные в сани, пахнущее сухим цветом сено, разбросанное на церковном полу… И, сама не замечая, жуя впалыми челюстями, глотала старуха вместе с соленой рыбой и свои соленые слезы.

…Вокруг темно. Редкой мозаичной смальтой светятся уютные деревенские окошки. На другом конце села, на паперти, горит лампочка в жестяном колпаке. Двери церкви распахнуты настежь; напуская морозный пар, внутрь входят люди… За стволами, за черными ветками, под далекими звездами церковь высится отрешенно и одиноко. В огненном алтаре, в клубах благовонного дыма, отец Трифон, величественный и торжественный, похожий сейчас на библейского пророка, возглашает начало службы.

Катин сон
Святочный рассказ

Вечер накануне Рождества. Маленькое село, расположенное по обеим сторонам дороги районного значения, укрыто снегом. Кубышки домов, повернувшиеся к тракту где лицом, где боком, овины, бани… Кажется, что кривобокие заборы разгоняются, пытаясь поспеть за дорогой, но быстро устают, мельчают, редеют и, наконец, обрываются. Замыкая село, на некотором отдалении, как веско поставленная точка, высится старая порушенная церковь с кладбищем. Черные древние липы косматятся среди постных могилок, укрытых снежными навалами. Еще угадывается за крайними заборами пробитая трактором к последним похоронам тропа, но дальше и она совершенно теряется в густом снежном покрове.

В одном из самых неказистых домишек под желтой лампочкой сидит за столом девочка Катя и ждет отца. Кастрюля с картошкой упрятана в духовку, чтобы не остыла. У печки серая кошка с подмороженным ушком старательно вылизывает лапу.

Катя – девочка одиннадцати лет, с тонкой косицей пшеничного цвета, с лицом невзрачным, которое, пожалуй, можно было бы назвать неинтересным, если бы не серые чистые глазки. Они внимательно разглядывают все вокруг, изучая всякий предмет неспешно и старательно, до той полноты представления, чтобы можно было сделать исчерпывающий вывод. Кате многое приходится решать самой, доходить до всего своим умом, стараться быть хозяйственной и прилежной, ведь мама уже скоро год, как умерла, и советом помочь некому.

Кошка вдруг оставляет лапку и замирает, высунув розовый язычок и навострив неповрежденное ухо. Стучит в сенях дверь, кряхтят старые половицы под неровным шагом. Впустив в комнату клубы холодного пара, входит отец.

– Снегу-то намело! Ни пройти ни проехать… – Мужчина плохо справляется с языком, но ему кажется при этом, что говорит он легко и непринужденно. – Ну что ты, Катюха? – тянет он, увидев, как, нахохлившись, смотрит на него девочка. – Ну, посидел немного с мужиками в котельной по случаю праздника, а хозяйка моя уже заскучала… – Он приваливается растопыренной пятерней к бревенчатой стене и, потрясывая ногами, сбрасывает валенки – сначала один, а затем и другой. – Праздник ведь…

Подходя к столу, отец старается погладить Катю по голове. Жесткая, натруженная ладонь неловко проходится по волосам, и девочке очень хочется схватить эту руку, прижаться к ней щекой, осыпать поцелуями и рассказать, как плохо, как одиноко сейчас ее сердцу… Но отцовская рука уже достает из кармана засаленного бушлата бутылку водки. Из другого кармана появляется на свет газетный сверток с селедочным запахом и два мелких мандарина.

Вот он тяжело усаживается перед миской с дымящейся картошкой, поливает ее пахучим подсолнечным маслом, режет луковицу на дольки. Все, что обычно делает отец, даже то, как приготовляется к ужину, получается у него как-то по-особенному веско, такая уж у него натура. Но сейчас Катя уже не любуется им, как прежде, она ему не верит. Девочка с жалостью всматривается в его лицо – опавшее, с потемневшей кожей и мутными глазами. Расстегнутый ворот рубашки приоткрывает край грязной майки, красноватую жилистую шею с угольно-черными морщинами и щетиной на кадыке, небритый подбородок и горькие складки, залегшие по углам рта.

– Если бы мамочка наша жива была, так мы бы праздновали… – горько сетует отец.

Он выпивает залпом один стакан, следом за ним другой, и Катя уже знает, что произойдет дальше: отец совсем захмелеет, начнет спорить неведомо с кем и стучать кулаком по столу, жалуясь на свою горькую долю, как будто ее доля слаще…

Спустя какое-то время мужчина выбирается из-за стола и, вытянув вперед руки и с трудом сохраняя равновесие, шагает за занавеску в спальню.

Девочка снова сидит одна, задумавшись о чем-то, пока кошка, усевшись на задние лапки, не начинает скрестись когтями о ножку стола. «Мэу, мэу», – настырно попрошайничает старая кошка притворно жалостным голосом.

– И ты еще тут на мою голову! – Катя, схватив двумя пальчиками селедочный хвост с тарелки, бросает его кошке. – Не приставай больше! – И совсем как измученная заботами женщина, глубоко вздыхает: – Ох, Господи…

Она встает, набрасывает на голову старый материн платок, просовывает тонкие ноги в валенки и в одной кофте поверх платьица выходит на двор.

У забора на вечернем снегу отражаются цветные лоскутки соседских окон. Воздух студен и сух, мерно тянутся вверх дымки из труб, где-то лениво полаивают собаки… В другой стороне огней почти не видно и кажется, совсем близко, только рукой подать, громоздится темный силуэт церкви. Над покосившейся луковкой – рожок луны в туманном сиянии и окружении звездной россыпи. Катю захлестывает желание побежать к церкви, туда, где мамина могила.

– Только посмотрю на могилку – и сразу же домой! Постою чуточку – и бегом обратно, даже замерзнуть не успею! – шепчет она себе уже на бегу.

На морозном воздухе изо рта вырываются прозрачные облачка пара, по снежному полю катится искристая лунная дорожка, качаются небо и черный горизонт с редкой ниткой дальних огней…

Катя сбегает с наезженного тракта, прижимая рукой к подбородку концы платка, запыхавшись, выпрастывает грузные валенки из сугробов и торопливо пробирается к церкви. У кирпичной стены, прорезанной клином лунного света на щербатой штукатурке, девочка в нерешительности останавливается, переводя дыхание. На голубом снегу залегли ровные тени лип, оград и решеток, силуэты крестов и пирамид со звездами… Где-то здесь – родная могилка, надо только пройти десять или двадцать шагов.

Собравшись с духом, Катя словно вплавь пускается по пышным навалам – дальше и дальше, в немую чащобу кладбища. Что-то не получается отыскать – все вокруг так похоже… Она бросается в одну сторону, недолго раздумывает и, сноровисто двигаясь, пробирается в другую. Валенки проваливаются до самых краев, потом опускаются еще глубже, пока, замерев по пояс в снегу и совсем обессилев, девочка не опускается на бок. Надо чуточку передохнуть…

Катя лежит на снегу, положив голову на локоть. Ей совсем не холодно и ничуточки не страшно. Легкими клубами стелется дыхание, в самых краешках век застывают холодные капельки слез. «Мамочка…» – беззвучно шепчет Катя и проваливается в темноту, как в вату.

…Вот она бежит по тропинке вслед за какими-то людьми. Небо над головой тоже ночное и в звездах, вроде такое же, но все-таки другое. Совсем не холодно, да здесь и не зима совсем, и пахнет не снегом, не печным дымком, а пряной смесью каких-то неведомых трав. Кругом – камни-валуны, и песок, и силуэты раскидистых деревьев, и колючие низкие кустарники. Какой-то мужчина в тулупчике мехом наружу и без рукавов протягивает ей руку: «Скорее же!» Увидев, что Катя не поспевает за его широким шагом, он легко поднимает ее на плечо и уверенно шагает вместе с ней, переступая через камни. Рядом бегут еще люди с длинными палками с загнутыми концами, бородатые, черноволосые, кто-то держит в руке горящий факел. Вот они спускаются с холма, и впереди открывается долина с большим селением, а может быть, городом, мерцающим множеством огней. Над невысокими домами в лунном свете стоит облако пыли, громко кричит неспокойный скот…

Катя не успевает оглядеться и понять, где же она, как оказывается уже внизу долины, совсем близко от какого-то ветхого строения. Сквозь провал в стене ярко теплится свет, а вокруг совсем темно, лишь тонкая прядь золотистых лучей изливается на соломенную крышу. Что там, внутри? Девочке не удается этого разглядеть, но сердце уже почему-то сладко замирает от необъяснимого предвкушения счастья.

Добрые люди, с которыми Катя оказалась у овина, робеют. Передние мнутся у порога, подоспевшие после наваливаются сзади, и, наконец, все оказываются внутри помещения, кто-то даже валится на пол. Их лица смущены и радостны… Изумленная Катя увидела, как чинно расступаются диковинные старики в пышных и странных одеждах, сказочных головных уборах – таких великолепных и величественных, каких она никогда прежде не видела, но с уверенностью решила, что это могут быть только цари. На блистающей парче – ларцы и шкатулки. Воздух пронизан нездешними ароматами, совсем как в церкви, и душистая смесь смешивается со знакомым запахом навоза…

Теперь-то девочка поняла: вот Божия Матерь сидит на расстеленном по земле куске цветной материи. Седой мужчина рядом – это конечно же Иосиф Обручник. Богородица держит на руках младенчика Иисуса Христа. Пастухи с умиленными взглядами, с лучистыми морщинками на загорелых лицах осторожно наклоняются по одному и, щекоча курчавыми бородами, целуют Его розовые пальчики. Мальчик водит ручонками и улыбается. И Катя тоже подходит вместе со всеми, опускается рядом и, забыв все слова, молча тянется к Божией Матери: «Матушка…» А Мария вдруг протягивает ей Свою ладонь, и Катя принимает эту теплую маленькую руку, больше всего желая прикоснуться к ней губами. Проведя рукой по Катиной щеке, Богородица подносит к Кате Ребеночка, не выпуская Его из Своих объятий. «Какой теплый да тяжеленький!» – смеется Катя. Теплый, ласковый свет, напоминающий самую сердцевину радуги, изливается с неба на Младенца.

…И тут Катю зачем-то начинают подталкивать и тормошить, оттаскивая прочь от яслей, хотя ей так не хочется никуда уходить – так бы весь век и сидела рядом! Но ее все-таки поднимают, трут щеки чем-то колючим и вот уже снова несут на руках. Она слышит знакомый голос, открывает глаза и видит мерцающие звездочки; опять вокруг пахнет снегом и январским морозом. Это отец дрожащим голосом зовет ее по имени и бережно несет на своих руках, укутанную в бушлат. Катя прижимается к знакомому засаленному вороту и вдыхает родной запах. Отец быстро шагает по пустой дороге к дому, а девочка, ухватившись за его шею, гладит непокрытую голову. Высоко-высоко в небе горит и переливается ясная Рождественская звезда.