Автор книги: Коллектив авторов
Жанр: Языкознание, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 10 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
Я не утверждаю, что и в той и в другой мифологизированной литературе не было правды. Доля истины в ней есть. Но, на мой взгляд, лишь доля.
А был и третий путь, «третья правда», как назвал свою повесть замечательный русский прозаик Леонид Бородин. Правда бесстрашного взгляда в упор, в самые зрачки жизни, без истерических шараханий и от дерьмовых куч её, и от святых, светлых слёз. Эта правда не живёт подозрением к жизни, не живёт и презрением, она пытается искренне сострадать ей.
И по этому третьему пути не так уж мало прошло и идёт высокодостойных людей. Исповедуя в своём творчестве принцип золотого сечения, на мой взгляд, они ближе всего стоят к полноте художественной правды.
Прозаик Юрий Поляков, как представляется, сознательно отказался от первого и второго пути, зная их очевидные слабости, да и к формальному новаторству у него вполне чёткий подход – новаторство не как литературная самоцель (буду новатором!), не как заранее заданный алгоритм, а как естественно диктуемое самим жизненным материалом оформление его. Честный разговор о жизни всегда нов и всегда важнее литературных фокусов, как бы они ни были эффектны.
В этом смысле его проза, конечно, ближе к третьему пути и третьей правде.
Да, он немало сделал для размифологизации и армии («Сто дней»), и комсомола («ЧП»), и педагогики («Работа над ошибками»), и темы власти («Апофегей»), и загранвояжей («Парижская любовь Кости Гуманкова»), но, может быть, одним из первых советских прозаиков он пытался превратить эти не очень-то заманчивые для других писателей темы – в бестселлеры. Во всяком случае, повести «Апофегей» и «Парижская любовь», воодушевлённый стартовым успехом, как мне кажется, он уже писал сознательно «на публику», тонко чувствуя своего читателя, догадываясь, чего тот от него ждёт, и азартно оправдывая эти ожидания.
И здесь вновь встаёт вопрос о новаторстве. У нас традиционно как-то пренебрежительно и с оглядкой умеют относиться к авторам, умело работающим в контакте с публикой, не стесняющимся рассчитывать заранее свой успех у неё. Так было с В. Пикулем, Ю. Семёновым… В то же время любой писатель, как бы он ни относился к принципам своего творчества, не может не желать читательского интереса, иначе дело его обесценивается. С лёгкой руки Пушкина «хулу и похвалу», а также «суд толпы», как нравственный императив, вменялось русскому писателю презирать. Эта высокая независимость духовного состояния творца, конечно же, и до сих пор (и вечно!) будет определять главное в миссии художника. Но в том-то и беда, что принцип этот со временем переродился, благодаря неверному его истолкованию, в этакую элитарную мораль, вообще отрицающую за читателем право на голос и влияние. Да и Пушкин под «толпой» и «судом глупца» имел в виду совершенно определённую часть своих читателей.
Представляется, что Юрий Поляков эту тенденцию отчётливо осознал. Одним из первых. Но мало понять, надо ещё суметь реализовать это знание в художественной форме, не теряя при том лица и достоинства.
Мне импонирует то, что Ю. Поляков пошёл для писателя самым трудным путём – он прежде всего сосредоточился на слове, языке, лексике своих произведений, начал искать свой стиль, свою манеру изложения, доверившись органике таланта. И опять этот расчёт оказался верным. Могут устареть драматические коллизии, потерять социальную остроту некогда горячие конфликты, может уйти с политической арены даже сам предмет разговора, как это случилось недавно с комсомолом, но – остаётся слово, оно живёт уже как самоценный организм, храня в себе лексическую генетику явлений, становясь помимо художественного фактом общественной памяти.
Именно поэтому и сегодня повести «Сто дней» и «ЧП», написанные двадцать лет тому назад, перекрытые более крутыми событиями нашей действительности, – читаются с не меньшим интересом.
Вообще говоря, оценка любого бестселлера в читательском восприятии начинается со слов – «легко», «интересно», «приятно читать». И что уж тут зазорного, если автор умеет так писать? И уж тем более если в эту нарядную, яркую упаковку он способен, как это получается у Ю. Полякова, вложить вполне серьёзное знание о нашей жизни, сказать о волнующей многих и многих проблеме, и сказать честно и трезво?
Надо сказать, что разрешить эту трудную задачу Ю. Полякову помогло отменное знание и вкус к конкретной жизненной детали. И солдатский быт, и аппаратный, и повседневный он воспроизводил из сцепления остро и точно подмеченных молекул реальности, которые в целом производят исключительно достоверную картину описываемой жизни, ту атмосферу узнаваемости и убедительности, которые не могут не вызывать в читателе доверия к автору.
Но помимо владения конкретной деталью Ю. Полякову присущ дар иронично и смешно эту деталь обыгрывать. От детали чисто бытовой он легко переходит к психологической, подчас давая в короткой миниатюре объёмный портрет того или иного персонажа. Вот, скажем, как в «ЧП» он рисует в нескольких предложениях вполне выпуклый и живой облик третьестепенного героя, водителя секретаря райкома Шумилина, некоего Ашота: «Задумавшись, он вышел на улицу и, подойдя к пустой машине, огляделся: Ашот, непринуждённо облокотившись о стену, охмурял выбежавшую в соседнее здание околотковскую секретаршу. В руках он держал бумажку с телефоном, и это не оставляло ни малейшего сомнения в дальнейшей судьбе девушки. Увидев начальника, водитель кивнул головой, что можно было понять и так: “Заводи, сейчас поедем…”»
Или: «В горком едем? – уточнил Ашот. – «Откуда ты знаешь?» – «Я не знаю. Я чувствую».
Легко и с юмором делает автор психологические наброски, однако в этой непринуждённости и кажущейся легкости явно виден не только литературный талант, но и стиль, соединявший в себе весёлый лаконизм и трезвую наблюдательность отличного психолога.
«Поседелый учитель математики Борис Евсеевич Котик стоял возле двери и подозрительно, как суровый капитан, оглядывал вернувшихся из увольнения учеников. Пропустив в класс последнего, он медленно и со значением закрыл дверь, словно задраил люк подлодки, отправляющейся в автономное плавание». На мой взгляд – превосходная картинка! Кстати, в сжатой метафоричности языка явно заметен прошлый поэтический опыт Юрия Полякова.
Или: «– Кто следующий? Заходите! – распорядился заведующий, похожий на хирурга, которому перед многочасовой сложнейшей операцией нужно быстренько вправить грыжу случайному пациенту».
А вот – социально-психологический портрет: «В пятидесятые годы она была третьим секретарём Краснопролетарского райкома комсомола и по призыву ушла на производство на небольшой завод, где и проработала до пенсии. Возможно, переходу способствовал и ультиматум мужа, Петра Филипповича Шумилина, догадывавшегося о существовании супруги лишь по некоторым предметам женского туалета в квартире. О косметике и парфюмерии речь не идёт: в те времена комсомольские богини были убеждены, что “Шанель № 5” – это улица и дом в Париже, где живал Владимир Ильич Ленин». И смешно, и точно! О серьёзном, но легко. И вообще, Ю. Поляков действительно смеясь расстаётся со многим из нашего замороченного прошлого, как это может делать нормальный и духовно выздоровевший человек, не мстя и не глумясь над этим подчас идиотическим прошлым, а как бы понимая его истинную цену.
Очень трудно определить жанровую окраску повестей Ю. Полякова. Скажем, в «Апофегее» так сложно переплелись и драма, и элементы трагедии, и фарс, и сатира, и бурлеск, и бытовой реализм, и переплелись так органично и неразрывно, что кажется, будто автор создал свой новый жанр, в котором пока один и работает.
«Кафедральные старички с пониманием переглянулись: в молодости они тоже мечтали стать честными летописцами эпохи, но хотелось бы знать, что понаписал бы тот же Нестор, когда б у него за спиной дежурил сержант НКВД с наганом. А доцент Желабьев покачал головой и с нежной грустью поглядел на симпатичную дурочку, которая наивно полагает, что историки пишут чепуху исключительно по причине незнания истории…»
Да и само название повести – «Апофегей» – это прежде всего о полном апофегее нашей запутавшейся в абсурдах жизни.
Продолжая разговор о том, как пишет Ю. Поляков, я должен с радостью заметить, что от повести к повести он пишет всё насыщеннее и ярче, явно прогрессируя в художественном плане. И, как мне кажется, на день сегодняшний вершиной его литературной работы над выработкой своего, поляковского стиля является последняя повесть – «Парижская любовь Кости Гуманкова» (1991).
Уж не знаю, какой у автора юмор – галльский, раёшный, лукавый, но читал я эту повесть о нашей дурацкой жизни, ни разу не оторвавшись и смеясь порой до слёз. Аналогов ей в современной прозе, работающей в похожем жанре, по-моему, нет.
Тут уж перлы остроумия идут один за одним, сплошным косяком, и не пустого, зубоскального остроумия, что особенно располагает к автору, а опять же прочнейшим образом замкнутого или на психологическую обрисовку персонажей, или на восхитительную совдействительность, оказывается, неисчерпаемую на юмористические сюжеты, если посмотреть на неё тем самым взглядом нормального человека, о котором я уже говорил.
Описывается в повести поездка нашей тургруппы в Париж. Автор блестяще разработал саму драматургию сюжета, уже в него заложив массу комических возможностей. Кажется, он спрессовал в сюжете все типичные ситуации подобных загранвояжей недавних и «благословенных» застойных времен. Здесь и вычисление всеми участниками поездки обязательного стукача, с взаимными подозрениями (один комический узел), и разнообразнейшая палитра чувств советских людей, впервые столкнувшихся с роскошно гниющим Западом (второй узел), и свой «соскочивший» (невозвращенец), и, как в романах Агаты Кристи, где убийца всегда из самых не подозреваемых, штатный стукач, и трогательная любовная интрига, и Париж, Париж, не подготовленный к сногсшибательной изворотливости поднаторевшего в борьбе за существование светлого ума советского человека!
Что же так привлекает в стиле прозаика Ю. Полякова? Может быть, его виртуозное умение сталкивать в одной фразе живую, разговорную речь с затёртыми штампами устойчивых словесных оборотов, которые в этом столкновении приобретают неожиданно смешной и ироничный смысл? Особенно если это штампы из надличностного языка, рождённого в бюрократических потугах аскетичного государства. Подобных «столкновений» мы в избытке найдём и в «Стадиях», и в «ЧП». Или же это умение в сжатой, чрезвычайно экономной форме через лексику героя дать мгновенное представление о его профессиональной принадлежности, образе жизни и уровне интеллектуального развития. Посмотрим, как блестяще это делает Ю. Поляков:
«– Здорово, хлопцы! – поприветствовал генерал хриплым басом и, небрежно отдав честь, поздоровался за руку с вытянувшимися во фрунт Буровым и Другом Народов. – Как настроение?
– В Париж торопимся! – тонко намекнул на непунктуальность вновь прибывших Друг Народов.
– Ничего – теперь уже скоро, – утешил генерал Суринамский. – Три часа – и там. Десантируетесь прямо в Париже… А мне на танке три недели ехать!
Полководческая шутка вызвала дружный и старательный смех.
– Ну, мамуля, давай прощаться! – поскучнев, сказал генерал и придвинул к себе Пипу для прощального поцелуя. – Отдыхай. Осваивай достопримечательности. На Эйфелеву башню не лазь – хлипковата для тебя. В магазинах с ума не сходи – у нас в “Военторге” всё есть. Ну и за дисциплиной в подразделении приглядывай! – Обернувшись, он пояснил: – Я, когда в командировку убывал, часть всегда на супругу оставлял. И полный порядок».
В этом отрывке, до краёв наполненном психологической информацией, мне особенно нравятся два точнейших слова – «старательный» смех и «придвинул» к себе Пипу. Вот этот точный, лаконичный, очень выразительный авторский язык и создаёт, как мне кажется, ощущение той поразительной лёгкости, с которой читаются вещи Ю. Полякова. Но надо ли говорить о том, какая тщательная и труднейшая работа со словом за этой лёгкостью стоит?
«– Месье Плюш? – опасливо спросил я.
– К вашим услугам! – ответил он на чистом русском языке.
– Вам привет от Мананы!
– Благодарю, – безрадостно улыбнулся он и глазами показал на стеклянный шкафчик, где, словно в тесной очереди за дефицитом, спрессовались дублёнки и кожаные пальто. – Для дамы?
– Да! – в один голос ответили мы.
Месье Плюш с равнодушием навек охладевшего мужчины внимательно осмотрел Аллу, задержав бесстрастный взгляд на груди и бёдрах…»
Нет, эту вещь Ю. Полякова можно цитировать бесконечно и с удовольствием. И, конечно, эпилог, где рассказано о том, как сложились судьбы наших разных, но равно симпатичных автору героев уже в перестроечные годы. Вот тут автор не сдерживает свой сатирический темперамент, характеризуя с помощью персонажей повести день сегодняшний. И может быть, только здесь, в финале, появляется на его губах горькая усмешка, столь понятная нынешнему читателю.
И ещё об одном языковом аспекте прозы Юрия Полякова хочется сказать подробнее. О лексике. В этой связи вспоминаются публикации всё в той же «Юности» необычайно популярного среди молодёжи в конце шестидесятых годов Василия Аксёнова. Его рассказы и повести особенно выделялись среди прочей прозы новой лексикой. Аксёнов вводил в речевой оборот доселе неведомую широкому читателю словесную атмосферу джазменов, студенчества, спортсменов, деклассантов, художников – словом, лексику молодых «шестидесятников», как бы фиксировавших в своём отдельном языке совершавшиеся перемены в советском обществе под воздействием хрущёвской «оттепели». Это был особый, оригинально оттиснутый в литературной форме отпечаток той духовной свободы, которую молодые особенно энергично пытались усвоить и закрепить. Но, как ни странно, несмотря на безусловно яркий талант Василия Аксёнова, лексика, им внесённая в литературу, не прижилась.
Может быть, причиной тому была узость самой социальной прослойки, которую он выражал, а может быть, – и, мне кажется, это главная причина – в огромной степени В. Аксёнов сам был автором этой лексики, он её создавал, сочинял, не столько опираясь на реальный язык, сколько на свой литературный дар и фантазию.
У Ю. Полякова (беру лишь лексический аспект в творчестве этих разных писателей), также огромное значение придающего социально-психологической окраске речи своих персонажей, подход принципиально иной. Лексическое богатство его произведений, буквально насыщенных словечками, оборотами, распространёнными поговорками, обмолвками и анекдотами, питается прежде всего скрупулёзным и точным отражением реально бытующего в жизни так называемого неофициального языка, творимого самим советским населением. С одной стороны, это избавляет автора от упрёков в кастовой закрытости его лексики, с другой – решительно приближает автора к читателю, который в этой знакомой до боли бытовой лексике чувствует себя как дома и через неё в авторе узнаёт «своего». Независимо от возраста.
Кажется, Михаил Ромм заметил однажды, что чем кинематографичнее проза писателя, тем он талантливее. Формула спорная, потому что вряд ли в неё можно «уложить» Пруста или Гессе, и тем не менее доля истины в этом утверждении есть.
Ю. Поляков пишет так, что героев его видишь как живых – вспомним хотя бы цитированный выше отрывок о генерале. Причём видно всё, вплоть до мельчайших движений и жестов. Неудивительно, что кинематографисты обратили внимание на повести Ю. Полякова и все их экранизировали («Апофегей» и «Парижская любовь» также будут сниматься).
В 1987 году вышел фильм «Работа над ошибками» (режиссёр А. Бенкендорф), в 1988 – «ЧП районного масштаба» (режиссёр С. Снежкин) и в 1989 году «Сто дней до приказа» (режиссёр X. Эркенов). Все они так или иначе интерпретировали повести Ю. Полякова по-своему, но любопытно, чем это закончилось.
X. Эркенов, уйдя от реализма поляковских «Ста дней», чем они и подкупили читателя, в кинематографические изыски а-ля Тарковский и Антониони, совершенно не смог донести смысла поляковской повести до зрителя. Фильм не получился, по-моему, именно оттого, что режиссёр уж очень рьяно потянул одеяло на себя.
В фильме «ЧП районного масштаба» режиссёр С. Снежкин, наоборот, попытался обострить и развить главную мысль автора повести. В картине есть блестящие находки, такие как гульба комсомольских вожаков в бане; супружеская сцена в квартире Шумилина, когда идёт параллельный текст – слова, произносимые жене в момент близости, и мысли за кадром – то, что на самом деле думает Шумилин о своей благоверной в эту минуту. Сцена страшной разоблачительной для героя силы. Наконец, режиссёрская находка со знаменем райкома. В повести знамя не фигурирует. Это знамя позволило С. Снежкину снять поразительную по символической мощи сцену, когда Шумилин, вновь обретя это знамя, а с ним и пошатнувшуюся карьеру, идёт один по пустынным улицам, словно во главе колонны, но за спиной у комсомольского вожака – ни души.
Но вот что интересно: жёстко доведя разоблачающий пафос повести Ю. Полякова до логического конца, решительно и, отдадим должное, талантливо расправившись с комсомолом в этой картине, режиссёр также и отошёл от важного момента, который в прозе Ю. Полякова был. Я имею в виду большую неоднозначность образа Николая Шумилина в литературной основе. Автор увидел в своём герое не только циничного функционера
(как это сделал режиссёр, и с позиции той задачи, которую он перед собой поставил, возможно, С. Снежкин был прав), но и человека, искренне болеющего за своё дело, человека от природы неплохого и даже совестливого, а от этого и страдающего.
В картине С. Снежкина почти весь груз разоблачения системы лёг на плечи чиновников. В повести Ю. Полякова больше разоблачается сама система, уродующая своих работников, и даже таких, как Н. Шумилин, пытающихся эту систему хоть как-то облагородить. Совсем не случайно и в начале повести, и в конце с такой тревогой прислушивается к своему сердцу Н. Шумилин – к нему уже постучалась иная система жизненных координат, куда большая, чем мелкие хлопоты о карьере и номенклатурном благополучии.
Самым «поляковским», как представляется, оказался фильм «Работа над ошибками» режиссёра А. Бенкендорфа. И в повести, и в фильме без нажима, но твёрдо главной нравственной доминантой всех событий стал поиск исчезнувшей рукописи давно умершего писателя Пустырёва. На этом своеобразном оселке благородства и проверяются персонажи повести и фильма. Казалось бы, чисто драматургический ход обрёл очень симпатичную духовную окраску. Высокая, объединяющая героев цель – те же координаты жизни, без которых столь легко заблудиться в страшноватеньком житейском лесу. И фильм бережно сохранил эту дорогую интонацию повести, сделав верный акцент не на разоблачительстве прогнившей советской школы, а на добрый, человеческий мотив, так явно в повести звучащий.
Да и в целом, заканчивая разговор о повестях Юрия Полякова, мне кажется, художественное достоинство их не столько в социальной заострённости, а в том, что автор сумел уйти в них от разоблачительной однобокости, от крайности разрушительства, оставив за своими героями право на личную судьбу, право на выбор, на свободу. И потому персонажи его не замерли в схемах, а остались живыми. А значит, к книгам его читатель непременно вернётся вновь.
Может показаться, что Ю. Поляков – активно печатающийся автор. На самом деле пишет он не так уж и много, трудно, медленно, каждую повесть не один год. Несмотря на то что произведения его переведены на английский, китайский, французский, болгарский языки, а в 1987 году, по опросу «Комсомольской правды», его «Сто дней до приказа» входили в тройку наиболее популярных книг (наряду с М. Булгаковым и А. Рыбаковым), – спектакль, поставленный в Ленинградском академическом театре им. А. С. Пушкина по повести «ЧП районного масштаба», был запрещён на стадии генеральной репетиции и расклейки афиш. И было это в 1988 году. Не был снят и фильм о современной партократии, сценарий которого Ю. Поляков писал в соавторстве со старейшиной советской кинодраматургии Евгением Габриловичем.
И всё-таки выбор делает читатель. Пытаясь разобраться в феномене популярности Юрия Полякова, я ещё раз понял, как важно писателю не примыкать ни к каким политическим лагерям – ни к правым, ни к левым, а пытаться работать на уровне правды, видя в человеке не функцию, не социальную маску, не аргумент в идеологической схватке, а живую личность прежде всего; как важно сохранить в себе самом нормальный, ничем не замутнённый взгляд на мир.
Может быть, именно потому, что Ю. Полякову в полной мере присуща эта нормальность, к нему и тянется в наше замороченное время читательское сердце. Ведь не случайно же при повальном охлаждении к современной литературе сохраняется к его творчеству стойкий интерес.
2
Да, его не любит критика. Ни та, ни эта. И на доске почёта, иллюстрирующей рассуждения о литпроцессе, портрета Юрия Полякова не встретишь ни с той, ни с этой стороны доски. Странно и даже отчасти инфернально столь упрямое молчание о нём, учитывая то, как творчески активен и заметен автор не только в собственно литературной действительности, но и в социально-общественной тоже.
Его охотно печатают все – от «Завтра» до «МК». Каждая новая художественная вещь Полякова выходит в журнальных вариантах и фрагментами в газетах, а его книги выдерживают тиражи, не снившиеся многим детективщикам. Он писатель не просто читаемый, а ещё и перечитываемый. Большая, прошу заметить, редкость. Его произведения включены в школьную и вузовскую программы, по ним пишут дипломы и диссертации, кстати, не только в России. Но критика молчит о нём. И не любит его. И не вставляет даже в пресловутые «обоймы», словно подозревая в нём холостой патрон. Последнюю литературную премию он получил за свой прозаический дебют, за первую свою нашумевшую повесть «ЧП районного масштаба» в 1986 году. С тех пор ни-ни – и это сейчас, когда литературных премий от Букера до Антибукера легко насчитать ещё с полсотни. Как тех, так и этих.
Да что там критика или жюри литературных премий! Он везде как бы свой, но и чужой, словно провалился в психологическую щель, поймавшую его на одиночестве всепонимания. И в самом деле, в его произведениях нет заведомо отрицательных героев. Скажем, явно не любит он профессиональных либералов (повесть «Демгородок»), но всё равно жалеет их по-человечески. Любопытная фигура – писатель Поляков! Симпатизирует патриотам и государственникам, но более убийственной сатиры на самодовольное почвенничество (Медноструев из «Козлёнка в молоке») я, наверное, не встречал. Поляков – человек, проходящий сквозь все многокрасочные нынешние идеологические лагеря и не ставший ничьим «лагерником». При том, что ведь и убеждений своих не скрывает – почитайте его блестящую публицистику последнего десятилетия! И назовите хотя бы пару имён, да хоть самых громких имён, способных выдержать с Ю. Поляковым соревнование в таланте, темпераменте, убеждённости и своевременности слова. Перечислю лишь несколько его статей – «От империи лжи – к республике вранья», «Паруса несвободы», «Оппозиция умерла. Да здравствует оппозиция!», «Наши гостомыслы», «Словоблуждание», «Право на одиночество», «Десовестизация»… Уже сами названия говорят о многом.
Так что эта стойкая нелюбовь к нему, и не только в критическом цехе, – это уже не «ЧП районного масштаба», и даже не «Апофегей», а какой-то неприличный казус, намекающий на драму не самого Ю. Полякова, а тех, кому чужая способность к плодотворному одиночеству, рождающему внутреннюю свободу, бередит память о своей собственной несвободе. Да ещё на фоне непрекращающегося и даже крепнущего успеха Полякова у читающей публики. Успеха безусловного и оттого ещё более подозрительного. Наша критика очень не любит, когда читатель признаёт и принимает писателя сам, по внутреннему порыву, без её, критики, нудных и настоятельных рекомендаций… Какое-то странное желание назначать талантом в виртуальной литературной игре, вместо того чтобы этот талант увидеть в реальном художественном процессе и осмыслить. В этом парадоксе стоит, мне кажется, пошуровать аналитической кочергой…
Сам Юрий Поляков в одном из интервью причисляет своё творчество к «гротескному реализму». Подбрасывает ключ. Подберём этот ключ и заглянем в труды М. М. Бахтина, великолепно знающего этот предмет. Цитирую: «Специфический тип образности, присущий народной смеховой культуре во всех формах её проявления, мы назвали условно «гротескным реализмом». И далее: «Гротескный образ характеризует явление в состоянии его изменения, незавершённой ещё метаморфозы, в стадии смерти и рождения, роста и становления. Отношение к времени и становлению – необходимая конститутивная (определяющая) черта гротескного образа. Другая, связанная с этим необходимая черта его – амбивалентность: в нём в той или иной форме даны (или намечены) оба полюса изменения – и старое и новое, и умирающее, и рождающееся, и начало и конец метаморфозы». И ещё одна мысль М. М. Бахтина, поразительная по точности наблюдения, имеющая пусть не прямое отношение к «гротескному реализму», но всё же многое объясняющая и в нём. Бахтин утверждает, что на всех этапах своего исторического развития празднества были связаны с кризисными, переломными моментами в жизни природы, общества, человека… Грубо говоря, смеховая культура особенно мощно обогащалась в трагические эпохи. Думаю, ни у кого уже не осталось сомнений, что на наш век пришёлся сам пик гротескного бытования России. Так или иначе, но элементы гротескного реализма различимы в произведениях А. Платонова и М. Булгакова («московская» линия» в «Мастере и Маргарите», «Собачье сердце», «Роковые яйца» и т. п.)
Однако сказать, что метод этот за последние десятилетия смог прочно прижиться в русской литературе, – нельзя. Вот почему ещё так любопытна попытка Ю. Полякова не только сохранить традиции этого метода, уходящие в глубь мировой литературы, но и развить их, утвердить на почти пустынном (в этом смысле) поле отечественной словесности. Причём строго придерживаясь и второго определяющего слова – реализма. В отличие от современного постмодернизма и литавангарда, на дух не принимающих жёсткую правду реального, телесного, бытового мира, творящих свой гротеск и шарж исходя из виртуального представления о «почве» (лидер – В. Пелевин), – прозаик Поляков, соединяя концы и начала метаморфоз, остаётся точнейшим реалистом и в психологическом анализе персонажей, и в бытописательстве, что само по себе куда как сложнее для автора, чем свободная необязательность сочинённого вранья. Ценность этой достоверности понимаешь лишь со временем. Его первая по-настоящему гротесковая, имевшая феноменальный успех повесть «Апофегей» теперь, через десять лет после выхода, оказалась единственным достоверным литературным свидетельством жизни партаппарата эпохи застоя. Никто более не удосужился проникнуть в жизнь этого организма, сыгравшего не последнюю роль в новейшей судьбе нашего Отечества.
Разумеется, жизнь теперешняя по части гротеска весьма облегчает труды гротескного реалиста Ю. Полякова. Однако не отменяет претензий к высокому профессионализму, которые предъявляет этот жанр по определению, требуя просто-таки виртуозного стилистического и образного мастерства. Наверное, оттого так короток список практиков этого метода в литературе. Тут требуется особый талант, самобытный склад, особое, смеховое чувство языка. Поляков пародиен, но это не интертекстуальное пересмешничество, а понимание того, что жизнь движется и развивается, как бы пародируя самое себя. И потому неудивительно одиночество этого писателя в нашем поле «гротескного реализма».
Мне кажется, всё здесь сказанное имеет наибольшее отношение к последнему, только что вышедшему в журнале «Москва» и в издательстве «Молодая гвардия» роману Ю. Полякова «Замыслил я побег…». Вероятно, кто-то помнит бурные критические дискуссии 70–80-х по поводу вдруг объявившегося в советском искусстве «амбивалентного» героя. Заявленный ещё
А. Вампиловым в «Утиной охоте», этот персонаж вбежал в кинематограф («Осенний марафон», «Полёты во сне и наяву»), бурно расплодился в прозе тогдашних сорокалетних, от Р. Киреева, В. Маканина, А. Афанасьева до А. Кима и В. Гусева, ярко обозначая – теперь это особенно ясно – народившийся тип интеллигентного обывателя, впавшего в вялую, как похмельный сон, оппозицию не только к засмердевшей государственности, не только к лицемерно провозглашаемым нравственным постулатам (нигилистическое раскачивание грани между добром и злом – это скорее в пику двуличности общественной морали), но в оппозицию и к самому себе. Амбивалентный герой 70–80-х констатировал драму государственного самоедства, окончательный крах социальных иллюзий и неизбежность близкой общенациональной трагедии.
Новый роман Ю. Полякова «Замыслил я побег…» ставит жирную точку в судьбе амбивалентного героя последних десятилетий. Впервые в новейшей литературе он показывает, как амбивалентный человек, в поляковской терминологии – «эскейпер», становится в свою очередь причиной гибели целого строя, эпохи, причиной краха некогда великой державы. Главный герой романа не более чем обыкновенный обыватель, даже порой симпатичный и милый человек, из тех, что и составляют большинство. И слабости его так понятны: ну не может человек ни жену ради любовницы бросить, ни наоборот, тихо живёт с обеими, эдакий Штирлиц постельного фронта. И на баррикады он не поспешит, хотя и друга своего с баррикад уводить не станет. Он, ворчливо уступая течению, будет плыть по нему, не сильно-то задумываясь, куда его несёт, не помогая и не сопротивляясь потоку. Но он и есть та болотная кочка, та амбивалентная трясина, на которую падающая государственность опрометчиво пытается опереться. Некогда оппозиционный амбивалентный персонаж в романе Ю. Полякова вдруг предстаёт довольно зловещей фигурой. Эдакой трухлявой дырой от гражданского общества, залогом любого, даже самого кровавого и гнусного развития судьбы отечества.
Вот вам и простенькое бытовое безволие, а также отсутствие элементарного мужества! В кризисные эпохи такая мелочь может стоить державе всего. Впрочем, Башмакову в романе противостоит Рыцарь Джедай, который, искренне желая творить добро, активно изменять жизнь к лучшему, всё время совершает нечто обратное задуманному, нанося вред и себе и близким людям. Тип вообще достаточно новый в нашей литературе. И он тоже своего рода «эскейпер». Но если Башмаков всё время уходит от вызова времени, то Джедай решительно отвечает на каждый вызов, не зная по-настоящему ответа. И это тоже разрушительно. Саморазрушительно. Рыцарь, пройдя сквозь очарование либеральной идеей, гибнет в сожжённом Белом доме. А с Башмаковым читатель прощается в тот момент, когда тот в буквальном смысле повисает между небом и землёй, как бы трагически реализовав метафору всей своей жизни.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?