Текст книги "Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2018"

Владимир Микушевич
Стихотворения

Я, Микушевич Владимир Борисович, родился в 1936 г. в г. Москве. Последующая моя жизнь долгое время была связана с Подмосковьем. На школьной скамье начал переводить немецких и английских поэтов, впоследствии к ним присоединились французские и итальянские. Пишу стихи по-русски и по-немецки, перевожу русскую поэзию на немецкий язык. Книги стихов: Крестница Зари, 1989; Бусенец, 2003; Сонеты к Пречистой Деве, 2006; Сонеты к Татьяне, 2008; Голуби-свидетели, 2013; Трёхстишия, 2016; Сам-Град, 2016.

Худ. проза: Будущий год, 2002; Воскресение в Третьем Риме, 2005; Таков ад, 2012. Философские эссе: Власть и Право. Соблазн и угроза тоталитарной демократии, 1998; Проблески, 1997; Пазори (в двух книгах), 2007.

Лорелея

Похожие на конвоиров,

Деревья стояли вдали.

Траншею в сугробищах вырыв,

Там пленные немцы прошли.

И мы на большой перемене

Увидели через забор,

Как топчут сутулые тени

Строительный щебень и сор.

Смотрели мы, глаз не спуская,

С ненаших в сожжённом саду.

Так праведник смотрит из рая

На грешные души в аду.

Осколками вспахано поле.

Рассвет к маскировке привык.

Зачем же мы всё-таки в школе

Проходим немецкий язык?

И звонкий мой голос трепещет

Среди подмосковных руин:

Ich weiss nicht, was soll es bedeuten,

Dass ich so traurig bin[2]2
  «Не знаю, что бы это значило, почему я так печален». Строки из стихотворения Генриха Гейне, печатавшегося при нацизме, как народная песня, когда творчество Генриха Гейне было под запретом.


[Закрыть].

И сразу же вместо ответа

Поверх долговязых лопат

Оттуда со скоростью света

Один – человеческий – взгляд.

Нездешной причастные силе,

Вернулись мы в школу бегом,

Не зная, что мы победили

В сражении первом своём.

Диотима

Гёльдерлин внимательней Сократа.

Без учеников и без предтеч.

Творчество потом. Сперва утрата,

И навеки Слово, а не речь.

Неизбежно, нет, неотвратимо!

Ничего не знаешь наперед,

Если чужестранка Диотима

Мудрецам любовь преподает.

Не с кем говорить на этом пире.

Не для пришлых и не для своих

Дерево, единственное в мире,

Колыбель в пространстве на двоих.

Первый взмах крыла в пустыне синей,

Чтобы заповедная черта…

И до самой смерти бог с богиней,

Потому что дальше пустота;

Потому что дальше только храмы,

Мраморные мумии святынь,

И последний стих последней драмы,

И в чернильнице звезда полынь.

Графоманы

В каждом поселке,

если не на каждой улице,

подвижник свой.

Они почти всегда курящие

и почти всегда непьющие,

у некоторых окна в сад

или просто сад на подоконнике.

У всех рабочий день,

зарплата, отпуск,

только вечером у каждого из них

карандаш, авторучка,

у некоторых даже пишущая машинка,

и тогда первая папироса,

дым к потолку,

фимиам или сигнал бедствия:

от букв отбою нет.

Буквы строятся, буквы маршируют,

буквы падают, умирают буквы.

Немцев победили, план перевыполнили,

жизнь впереди, когда позади братские могилы,

так что нельзя остановиться,

даже если рукописи не возвращаются.

Сплошная грамотность:

не воскресают буквы.

Пушкинская ночь

Нет, не мороз в нетопленных покоях,

Когда угарно в лунном кабинете

И около пещерного камина

Обкуренные стынут янтари;

Не холода в бревенчатой берлоге

Страшат зимою; нет, страшнее версты,

По-прежнему глухонемые версты,

Когда в обеих заспанных столицах

Тебя читают, про себя читают,

Вздыхая вслух, а если заболеешь,

Тебя лечить приходит коновал.

Нет, не простор кладбищенского снега,

Когда Покров без первопутка справив,

Костей от букв не отличает больше

Могильная ночная белизна;

Не розвальни кумы-чумы под утро

Страшат в опале; нет, страшнее слава,

По-прежнему заслуженная слава,

Когда пророк – отчасти камер-юнкер,

Чьи сослуживцы, не считая мертвых,

Твой памятник хоронят ежегодно,

И вновь на пьедестале ты забыт.

Нет, не тепло застенчивых объятий,

Когда горчат податливые губы,

Как будто в тихом омуте не черти —

Русалочки на барщине весь век;

Не хоровод потомства крепостного

Страшит ночами; нет, страшнее свадьба,

По-прежнему загаданная свадьба,

Когда твердят: всего смешнее ревность,

И как невеста в зеркало на святки,

Душа глядит в заманчивое дуло,

И после смерти выстрел за тобой.

Смерть Ивана Бунина

В лесах прохладный, родниковый запах,

Как будто снизу вверх весенний ливень,

Готовый булькнуть в горлышке зелёном,

Прозрачные пускает пузыри.

И засветло не видишь, только слышишь,

Вернее, чуешь – под ногами звёзды.

Не успеваешь выговорить «ландыш»,

И пропадает белая звезда.

И слово – тоже запах вездесущий.

За веком век благоухает имя,

Когда пыльцою признаков и знаков

Насыщен воздух, нет, не воздух – дух.

И слово чуешь в сумерках душою,

И не вдыхаешь, выдыхаешь только.

Не знает крестник твой одушевлённый,

Кто за него пожертвовал собой.

Свою дорогу находя по звёздам,

Вселенную теряешь ненароком,

И временами солнечного года

Считаешь ты земные времена.

Сказать «весна», когда приходит осень;

Сказать «любовь», когда кругом пустыня;

И суждено тебе сказать «Россия»,

Когда твоя Россия – не твоя.

Всё сказано, и всё тебе чужое:

Земля, деревья, небо, море, лица.

Чужим пером, чернилами чужими,

Усталый, пишешь: «Только я да Бог».

А в зеркале чужой античный профиль,

В чужом гробу твоё чужое тело,

И только тот неугасимый ландыш

За тридевять земель сказал бы:

«Свой!»

Эхо и Нарцисс

Он всё ещё глядит во мрак зеркальный.

Кто знает, где прообраз, где двойник,

Где человек, а где цветок печальный,

Которому подобен зыбкий лик?

Смолк, Эхо, твой призыв первоначальный,

И таинству был предпочтён тайник,

А вместо вас в отчаянье возник

Ваш разговор беззвучно музыкальный.

Взаимность – вот начало красоты,

Для творчества другого нет предлога;

Он, говорят, влюблён в свои черты.

Живая, ты страшилась диалога,

А между тем впервые в мире ты

Увидела, как он похож на Бога.

Мандельштам

На северном ветру заранее опальный

Родился человек и крикнул: «Перестань!»

Убийце, но вокруг усиливалась брань,

И вырос без брони сей саженец миндальный.

Он выкорчеван был, в край выслан чужедальный

И в яму выброшен, хоть протянул им длань,

Где горстка буковок – дар, милостыня, дань

Тому, кого зовут «народ многострадальный».

Из ямы выходец, не слишком он тяжёл,

Но прочного прочней – на будущее посох,

Когда теряешься в разрозненных вопросах,

И слышится в ответ жужжанье чутких пчёл,

Которые поют, угадывая в росах

Мёд незаслуженный: а посох-то расцвёл!

Создатель Ватикана

Убийцею создатель Ватикана

Был, говорят, но не был или был

Воистину неугасимый пыл,

Способный жизнь вдохнуть и в истукана,

И гнёзда свить за неименьем крыл

Из мрамора для душ, пока Тоскана

Не вспыхнула от спящего вулкана,

Таящего спасительный насыл

Предвечного там, где жильё увито

Сквозь виноград побегами плюща,

Явившими в переплетенье сито

Для солнечных лучей, когда праща

Давидова грозит, но, трепеща,

Воскресло то, что якобы убито.

Пигмалион

Мечтатели вздрогнут. Учёные скажут: ошибка.

Искусственных крыльев нельзя заменить налету.

Движение губ. Незадолго до вздоха улыбка.

Так пробовал каждый во сне целовать пустоту.

Шагнуть не решаясь, быть может, сама бы взлетела,

Однако крыло вместо крыльев – насмешка судьбы.

Отчаянный взмах неустойчиво хрупкого тела,

Предчувствие танца задолго до всякой ходьбы.

И только смертельная рана в недвижном полёте,

Когда близоруких богов оскорбляет хвала;

Живое тепло самодельной уступчивой плоти

При мысли безжалостной: Статуя лучше была.

Карадаг

Где киммерийские царили земледельцы,

Где солнце мешкает на рыжих склонах гор

И где прельщается развалинами взор,

Как будто древние не вымерли умельцы,

Там расселяются теперь домовладельцы,

Сдающие внаём рокочущий простор,

И резче всяких букв свидетельствует сор:

Здесь люди – не жильцы, здесь жители – пришельцы;

Над морем вкрадчивым ребристый Карадаг,

Навеки в сумерках очерчен лавой ржавой,

И в скользких трещинах опасен каждый шаг.

Крым всё ещё грозит внезапною расправой

Тому, кто привлечён твердынею лукавой

И на развалинах затеплил свой очаг.

Киммерийская горлица

Все лето, все лето

Горюет горлица на голубой горе,

Не зная, что где-то

Душа сочувствует неведомой сестре:

«Послушай, послушай!

Кому ты молишься, незримая, без слов,

Над морем, над сушей

Зачем разносится твой одинокий зов?

Утрата, утрата!

В безгласном камне узнаешь любимый лик

Весь век до заката

В небытие роняя выплаканный миг.

Оливы, оливы!

Пускай вселенная не Гефсиманский сад;

Мы так же сонливы,

Как были два тысячелетия назад.

Спасите, спасите!

Часы не тикают, но тем слышнее стон.

Хоть солнце в зените,

Всепожирающий владеет миром сон.

Тревога, тревога!

Но помешает ли вещунье трубный глас

Оплакивать Бога,

Который все еще напрасно ищет нас.»

Климат

Ты говоришь мне: причем тут Греция? Разве что климат

Схож с киммерийским, но вбит между культурами клин

Киевом… Ты не права; если Киев – Китеж наземный,

То в звездовидных когтях каменный кокон богов,

Только теперь Коктебель оказался клиникой клана

Хилого, чье ремесло кланяться, клянчить и клясть,

Но милосердия нет у горы Клементьева; имя

Немилосердное нам напоминает клеймо,

Чтобы постыдный ожог считался здоровым загаром,

А киммерийский капкан капищем каперсов слыл,

Даже свидетельствуя, что свой сокрушительный климакс

Гея, матерь Земля, переживает еще,

В судорогах породив Элладу и Киммерию,

Обворожительный Кипр и обольстительный Крит,

Но в состоянье критическом разве родится Пракситель

Или Пигмалион? Властвует лишь Дионис

Кризисом, и потому еще содрогается кратер,

Клитор вакханки Земли, и запоздалый оргазм

Гаснет веками, пока вторгается звездное небо

В лоно, где камни поют, но приближается спад:

Для человечества СПИД, а для Земли увяданье

В бездне бесстрастной, куда ветхие веды ведут,

Не запрещая волнам заклинать прибрежные камни,

И замирающий клич каяться квелым велит.

Закат заката

Солнечные закаты вышли из моды, —

сказал Оскар Уайльд, –

но затянувшийся восход —

зрелище на любителя;

не потому ли Гомер и Мильтон

предпочли слепоту,

чтобы не видеть,

сколько пластов

над разрушенной Троей;

её последний пласт —

Третий Рим;

когда Тернер ввёл в моду закаты,

а Козлов под вечерний звон ослеп,

чтобы не видеть заката,

слишком похожего на зарево

над сожжённым Третьим Римом.

«Закат Европы» —

ошибка переводчика,

боящегося называть вещи своими именами.

Untergang des Abendlandes —

Закат Заката,

у которого в свою очередь

бывает закат.

Закат + закат + закат =

в сумме небытие,

дело рук его –

курево,

и я затягиваюсь закатом.

Марина

Ваше имя действительно Марина,

а не Мария? Марина – морская.

Марина Цветаева.

С морскою девой заодно

И я не доучил урока:

Тоска по родине – давно

Разоблачённая морока.

Средь примелькавшихся утрат,

Увековеченных витийством,

Был твой на Родину возврат

Отсроченным самоубийством.

Твоей подвержен ворожбе,

Таю в глазах я соль морскую,

Не зная, то ли по тебе,

То ли по Родине тоскую.

Маска Канта

Посмертная маска Канта —

Вызов или призыв

Для гения и педанта,

Чье отечество – взрыв,

Который нам тем знакомей,

Что соловьиным сном

В логове антиномий

Спал дальнозоркий гном;

Он часто спрашивал Бога,

Что это значит «вещь»,

А Бог ответствовал строго:

«Если ты сам не вещ,

Зачем тебе остальное,

Если где тьма, там свет,

И всё для тебя двойное,

Если не да, то нет,

А разницы между ними

Не уловить умом;

Разница между ними

Только в тебе самом».

Но гном возразил: «К предмету

Примешано столько лжи,

Что ты мне при смерти эту

Разницу покажи!»

И началась агония,

А это, по существу,

Оказывается, ирония

Над бывшим сном наяву,

Когда казалось, что плазма —

Соблазн, а не западня,

Но жизнь, саркома сарказма,

Усиливается, дразня

Чаяньем или чтивом,

Но даже этот мираж

Заканчивается взрывом,

И разум, неверный страж,

Оставил бы нас в покое,

Чтобы осталось одно,

Но если есть и другое,

Оставшееся смешно;

И пусть исчезают лица,

И пусть является блеск,

Оставшееся двоится

Лицо, всемирный гротеск,

И «да» это «нет» в итоге

И, зоркий в мире ином,

Себя узнавая в Боге,

Беззвучно смеется гном.

Мечты со мной…

Мечты со мной, подобные конвою.

Москва-река мне кажется канвою,

Границей, за которою луга.

Не два ли на заре до них шага?

Но мы уже в другом воздушном слое,

Где всё отодвигается в былое,

И ничего нам в жизни на двоих

Не остаётся, кроме глаз твоих.

Царя Давида Дщерь

Он белокурый был, и был он ясноокий.

Враждебная пред ним вооружалась ширь,

А у него сперва праща, потом псалтирь,

И дух воинственный, и голос одинокий.

Велел ему Господь: врагов утихомирь!

И рухнул супостат могучий и жестокий;

И был с Давидом Бог, и жёны, и пророки;

Плясал он, хоть грехи тяжеловесней гирь.

Ни Бога, ни себя противнику не выдав,

Он восторжествовал средь гибельных потерь,

И множились вокруг соблазны разных видов,

Но видел он, куда ему открыта дверь;

И потому Твой Сын, Сын Божий – Сын Давидов,

Что Ты, Пречистая, царя Давида дщерь.

Перевод

«Посредственно», – оценка по письму,

И больше никакого урожая.

Нет, не язык, – ты сам чужой всему,

Когда твоя земля тебе чужая.

И даже если все дороги – в Рим,

И древний Рим ты взял бы на заметку,

Доказывая, что неповторим

Ты, запертый в свою грудную клетку.

В твоем распоряженье столько слов,

Унылый совладелец готовален,

Что сам ты, словно мумия, готов

И только потому оригинален.

Когда бы хоть один глубокий вздох,

Пускай хоть в безднах, если не на кручах,

Такое тяготение эпох

От вековых корней до звезд падучих,

Что в просторечье музыкою сфер

Зовется бескорыстная стихия,

В которой ты Шекспир и ты Гомер,

В которой Баха слушают глухие.

И время, и пространство заодно,

И жизнь, и смерть наедине с народом.

Не задано – воистину дано.

И это называют переводом!

Памятник

В музейной рухляди была забыта лира,

Забыта Библия среди сожженных книг,

А я себе в мой век не сотворил кумира

И памятник себе поэтому воздвиг.

Готовый предпочесть изгнанью заточенье,

Гонений избежав и не снискав похвал,

Уединение и самоотреченье

Соблазнам вопреки я смолоду избрал.

И не участвовал я в повседневном торге,

Свой голос для других в безвременье храня;

Кретьен, Петрарка, Свифт, Бодлер Верлен, Георге,

Новалис, Гёльдерлин прошли через меня.

В готических страстях и в ясности романской,

В смиренье рыцарском, в дерзанье малых сих

Всемирные крыла культуры христианской

Призвание мое, мой крест, мой русский стих.

Останется заря над мокрыми лугами,

Где речка сизая, где мой незримый скит,

И церковь дальняя, как звезды над стогами,

И множество берез и несколько ракит.

В России жизнь моя – не сон и не обуза,

В России красота целее без прикрас,

Неуловимая целительница Муза,

Воскресни, воскресив меня в последний час!

Интервью с Владимиром Микушевичем
Беседу вела Ольга Афиногенова

О. А. – Владимир Борисович, Вы перевели огромное количество произведений классиков мировой литературы, переводите с французского, английского, итальянского, испанского, но особенно много с немецкого, и даже с русского на немецкий язык, пишете на немецком. Почему именно немецкая литература и философия занимает такое важное место в Вашей жизни? Был ли у Вас некий особый импульс к изучению немецкого языка, некое предвидение того, что немецкая культура сыграет столь значительную роль в Вашей судьбе?

В. Б. – При всей моей любви к испанской поэзии, с испанского я ничего не перевёл, хотя не оставляю замыслов перевести Гонгору и Кальдерона (La Devoción de la Cruz). Что касается немецкого языка, с ним я соприкоснулся в раннем детстве через мои любимые сказки братьев Гримм, почти незаметно от чтения на русском языке перейдя к чтению на немецком. За этим последовали стихи «Ich weiss nicht, was soll es bedeuten» Гейне (см. моё стихотворение «Лорелея») и «Zu Bacharach am Rheine» Брентано. С тех пор завораживающая музыка немецкого стиха и прозы (Новалис, Гофман) не отпускает меня. И немецкую философию я воспринял через немецкий язык (Гаманн, Шопенгауэр). Постоянно читаю Ницше, усматривая в сверхчеловеке тончайшую иронию над человеческой заброшенностью в мире, где Бог умер. Впрочем, я полагаю, что Ницше хотел сказать: Если Бог умер, значит, Он воскреснет; иначе тот, кто умер, не был Богом. Особое значение для меня имел и имеет Рихард Вагнер, его музыка и поэзия: «Vom Gral ward ich zu euch daher gesandt».

О. А. – Вы – мыслитель с определенным четким и обоснованным взглядом на происходящее вокруг, на исторические и социальные процессы, на внутреннее устройство человека. Насколько удобно существовать в нашем мире имеющему такой внутренний стержень? Как вы ладите с миром и ладите ли? Чего больше для Вас в окружающем пространстве – принятия или противодействия?

В. Б. – Не скажу, что удобно, но сносно можно прожить, если ничего не ждать от мира, а просто делать своё дело. Я всегда руководствовался принципом: «Жить в обществе и быть свободным от общества». Как ни странно, мне это удалось, разумеется, не без помощи окружающих и в первую очередь моей дорогой жены, которая сейчас набирает этот текст на компьютере.

О. А. – Какие стороны человеческой натуры Вам интересны как исследователю и писателю?

В. Б. – Любовь во всех её проявлениях, пусть иногда неприглядных, это тоже любовь.

О. А. – Как вы реагируете, когда Вам встречаются плохие тексты? Это задевает Вас как профанация искусства или это исключительно проблема автора? Каковы Ваши критерии оценки текста?

В. Б. – Считаю неточным слово «текст», которым произведение никогда не исчерпывается. Текст – лишь внешний аспект произведения, без которого, правда, оно не воспринимается. О плохих произведениях или о плохих текстах я говорить остерегаюсь (см. моё стихотворение «Графоманы»). Позволяю себе говорить, нравится мне произведение или не нравится. Известно, как склонны современники ошибаться в своих оценках. Вспомните, как сначала отнеслись к Гёльдерлину и Клейсту, признанным теперь величайшими поэтами Германии.

О. А. – Вы читали курс лекций «История тайных учений». Как можно сформулировать суть этой тайны разных философских систем? Это тайна владения некоей властью? Тайна для кого-то или от кого-то? Или никакие обобщения здесь невозможны, и разные системы имеют дело со своей особой целью секретности и исключительности? Остались ли для Вас тайны в истории мысли?

В. Б. – Мой курс «История тайных учений» основывался на том, что принято считать тайными учениями, хотя его проблематика этим не исчерпывается. Я полагаю, что в истории культуры и в повседневном общении преувеличивается роль высказывания, поддающегося восприятию и пониманию, хотя это понимание сплошь и рядом мнимое. Бывают истины, которые перестают быть истинами, перестав быть тайными, то есть ускользающими от высказывания. В конце концов, такая истина – сам человек.

О. А. – Что Вы читаете или перечитываете, когда возникает настроение откупорить шампанского бутылку? Что для Вас аналог «Женитьбы Фигаро»?

В. Б. – «Le neveu de Rameau» Дидро, проза С. Т. Аксакова, «Der Schimmelreiter» Теодора Шторма

Примечание:

Ольга Афиногенова – поэт, ответственный секретарь редакции журнала «Плавучий мост».

Дельта

Дмитрий Близнюк
Зелёный фонарь

Род. 20 октября 1979 г. в Харькове. Окончил ХНПУ, работает предпринимателем. Публикации в периодике: «Сибирские Огни», «Знамя», «Новая Юность», «Крещатик», «Homo Legens» и др. Публикации на английском: «Dream catcher» (UK), «Magma» (UK), «River Poets Journal»(USA), «The Ilanot Review» (Israel) и др. Лауреат нескольких международных конкурсов, в частности: «Согласование времен» 2012, «Кубок мира по Русской поэзии» 2013, 2015, 2017. «Чемпионат мира по Русской поэзии 2014, 2015, 2016, 2017», Финалист конкурса «Открытая Евразия» 2016. Победитель конкурса «The Best of Kindness 2017» (USA). Скопления стихотворений: «Сад брошенных женщин» 2013, «Огнем, мечом и нежностью» 2014, «Сумеречная земля» 2015, «В иконе из трав» 2016. «Поющие в черновике» 2017. Публикация в журнале «Плавучий мост» – 3-2015.

* * *

невыразимое…

я в тебя угодил, как в капкан,

пошел на родник поздним вечером,

замер безрукой статуей посреди осеннего сада.

что же делать? хватать зубами

сухие ветки – узловатые карандаши,

бросаться под длинные, как лимузины, слова.

чертить чернозем, царапать асфальт…

а молодой клен обнял самку фонаря —

стеклянный цветок на железном стебле —

желтой листвой нарядил металл –

«теперь ты жива! теперь ты одна из нас!»

три девушки с распущенными волосами

грациозно выцокотали на аллею,

за ними просеменили пушистые, как норки,

запахи дорогих шампуней…

я слышал каждый шорох, осязал детали:

велосипедист пролетел, шуршание стройное спиц,

два отрока уткнулись в гаджеты – жирные мотыльки

в кольца сиреневого света –

бьются мягкими мордами о мерцающие экраны.

и – о чудо – парень с девушкой танцуют вальс

ниже – по асфальтовому течению –

под платиновым сиянием фонаря:

она обучает парня: ангел в белой куртке и с рюкзачком,

и сотни мыслей, деталей, образов роем

жужжат, требуют, покусывают –

но сколько из впечатлений выживут?

или растают точно крошки масла

на раскаленной сковороде бытия…

я попал в медленный ураган

из желто-красных бабочек октября,

мгновений-однодневок…

Господи, как же мне все это выразить?

сквозь решето сознания просачивается

фосфоресцирующая соленая вода

смысла.

и мысли мысли мысли кружатся в голове, как музыка Листа:

смотри, как стремительно сорвался кленовый лист –

точно пианист с ногой в гипсе – выпал из балкона,

а я выскочил из вечерних теней измененный

невыразимым – будто легчайшей радиацией

изменили лирический код моей души.

чуть не плакал, бежал домой,

шевелил обрубками рук, сжимал зубами

зеленый призрачный

луч…

* * *

мальчишка на трехколесном спешил ко мне,

улыбался солнцем во весь проспект.

и я проснулся в слезах, точно кулек в росе

среди синей отяжелевшей травы.

я выдохнул: «Боже, прости…»

так есть ли жизнь

после меня? гомункулы, плоды абортов,

укоризненно смотрят с потолка, не моргая:

восковые пауки с детскими лицами.

обиженно кривят тонкие губы/жвалы.

но что я могу вам сказать? самому повезло.

меня запросто могло и не быть, если бы да кабы,

такая же случайность – вцепился зубами – мама, прости —

в яйцеклетку,

в сладкое печенье,

в заиленный край бытия.

статуэтка ангела с отбитыми по локоть руками,

с гипсовой мордой пираньи.

какая же тонкая призрачная тварь,

грань

между «быть» и «не быть»,

между Гамлетом и гетто.

и я наугад протягиваю стихов трассирующую нить

сквозь черную иглу Вселенной,

а творец, точно пьяный Чапаев, вслепую шмаляет

из пулемета по знакам зодиака,

и ночь полыхает в зарницах без конца и края,

только природа всегда тебе рада,

как холодильник еде.

ты снишься Господу, а когда Он проснется —

то вряд ли вспомнит, что ему снилось.

лопоухий мальчишка с глазами лани…

кто ты?

кто же ты?

последняя надежда мира,

принявшая химеричный размах.

мальчишка на башне из слонов:

стоишь на плечах

миллионов, истлевшие жизни,

пепел в окне электрички

тускло звенит,

тянешься к окну в звезде.

робко стучишь:

а Господь дома он

к нам выйдет

заметит нас?

смотри целый мир

встал на цыпочки

из огня и мрака

сквозь жир и безумия

протягивает лапу

розу с занозой

давай дружить помоги мне…

* * *

o вечность…

ты насвистываешь космический блюз,

улыбаешься созвездиями, как Джоконда.

берешь цветные мелки, рисуешь

на бархатной черноте голубую планету.

скучаешь, черкаешь миллионы сынов и дочерей,

выбрасываешь меловой период за горизонт –

в школьную муть.

а с неба спускаются ливни – зеркальные ленивцы,

и ни вздохнуть, ни почесаться.

кто же стирает нас с тверди? кто я?

даже не знаю… прыщик на теле змеи:

только сбросила кожу, выросла еще на одну галактику.

чтобы нас рассмотреть, нужно снять

контактные линзы

смерти.

«потанцуй же со мной, человек», —

шепчешь ты

катастрофическим отсутствием слов.

но как? у меня же нет ни рук, ни звездных

рукавов, чтобы тебя обнять. что же делать?

а через световую секунду – Бах! Иоганн!

и нет ничего. никого.

только слов светящиеся острова

висят и пульсируют в космической пустоте,

как медузы в бархатной черноте.

o вечность…

тебе дали задание перенести

несколько разумных блох на львиной шерсти

из точки А в точку Б, но не поместимся мы на трубе

творца.

и домики утром ранним – серые слоны у водопоя —

тихо обмахиваются хвостиками балконов.

среди искорок нового дня

так невесомо, так радостно исчезать,

уже не принадлежу времени, – лучшая часть меня

переведена листопадом на марсианский диалект

красно-бурого парка,

на язык стихов, устриц, поцелуев.

больше нет смысла бродить по волнам.

вести слепых мышек в обещанный рай:

мы уже здесь. нет смысла стареть

и умирать, сбрасывать плоть, щеглов,

птичьи клетки морщин, чтобы начинать

путь заново. ибо вечность – громадный засов

на воротах невыразимого, невыносимого.

но мы можем открыть любой замок —

любовью, перышком, ошибкой. ибо

мы сами ключи от невидимых дверей,

наша сила – в любимых устах,

в стремлении к совершенству, в добрых глазах…

но, о вечность, ты совсем не веришь в нас,

ибо Бог азартен – рулетка созвездий запущена.

и Он ставит наши жизни на числа, но

что же он такого хочет выиграть,

если готов нас проиграть?..