Текст книги "Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2018"

Константин Рубинский
Нелюбимых больше нет

Родился в 1976 году в Челябинске. Поэт, драматург, публицист, педагог. Лауреат литературных и театральных премий. Автор пяти книг поэзии и прозы. Печатался в изданиях «Урал», «Юность», «Литература», «45-я параллель», «Порт-Фолио», «Двоеточие» и др. Участник Антологии современной уральской поэзии и Антологии «Русская поэтическая речь». Соорганизатор поэтического фестиваля «IпВерсия». Автор и участник многочисленных просветительских и культурологических проектов.

* * *

Вернусь. На меркнущем исходе,

в очках, с протезом, с костылём —

когда подснежник верховодит,

истошным солнцем опалён;

как будто впереди не ужас,

позади не долгий век,

вернусь, твоей опушке нужен,

забытый всеми имярек.

Вот здесь с ребятами когда-то

из палок делали мечи

и бились жарко, как солдаты,

клинки скрестивши, как лучи,

потом, собрав смолы в жестянку,

творили кроху-костерок,

от комаров зудели ранки,

а костяники было впрок.

…Теперь иные нянчат внуков,

иные держат речь в суде,

и это даже не разлука —

другого просто нет нигде.

Всё больше пилят по живому

на жёлтой просеке стволов,

и мутно озеро, как омут,

и жалок рыбака улов.

Я – пепел, вылетыш, обрубок,

опилка, съетая пилой,

найду консервный старый кубок

с сожжённой заживо смолой,

склонюсь над этим старым кладом,

такой же стылый и ничей,

и мне в лицо ударит радость

под деревянный звон мечей.

И я пойму, что расплатился

за каждый жёлтый миг сполна,

Вот потому и возвратился

к тебе, где сосны и весна,

что за весной – уже не лето,

хоть зарастает среза след,

И нелюбимых больше нету,

но и любимых тоже нет.

* * *

«Положи этот камень на место…»

Ю. Мориц

Море глотать не хочет один голыш.

Даже лизнуть – нет, думает, не лизну!

Море других полощет вовсю, но лишь

Он подвернётся – сворачивает волну.

Как ни старается сдвинуться он к воде,

Как до холодной кромки ни тянет бок,

Белая пена не жаждет им овладеть,

В чёрном песке своё хороня жабо.

Чем не сумел угодить Посейдону он,

Кто его проклял, чёрного, как кулак? —

Братьев его орошает солёный сон,

Этот же – сух и тяжек, горяч и наг.

…На берегу у самой воды стоишь,

Брызги, как поцелуи, ловя лицом.

Море глотать не хочет один голыш,

Ну, а тебе что за дело, в конце концов?

Нам ли в расклад этот тайный, пасьянс глухой

Лезть, исправляя порядок заветных дел?

Но, осторожно погладив голыш рукой,

Будто случайно сдвигаешь его к воде.

Может быть, план Вселенной сейчас задев

Или нарушив движенье незримых сил,

Ты на себя навлекаешь священный гнев —

Ради того, чтобы камень дышал и пил.

* * *

Вот так заговоришься с Сашкой,

Толкнёшь прохожего невольно,

Он обернётся – трезвый, страшный:

«Что, сука, места мало, что ли?»

И вмиг от Фета и Бальмонта

Очнёшься – под реальным взглядом

Глазниц внимательных и плотных:

Забылся, где гуляешь, падаль?

Скользи вдоль бортика, по кромке,

Плюгавый пасынок культуры,

И Фетом ссы не больно громко,

А то оближешь арматуру.

Тебя тут вытерпят, но если

Нечаянно добавишь звука,

Любой, любой укажет место

Твоё на этом пире, сука.

…Горят игривые рекламы,

Маня́т красивые витрины,

И он уходит – вечно правый

И мной уже почти любимый.

Спешащих пешеходов лица

Неоновым синеют светом.

Догнать бы надо, извиниться —

За Сашку, за себя, за Фета.

* * *

По лесопарковой зоне бродя кругами,

Не удержусь и выдохну полной грудью —

Что, мол, скулишь-то, будет тебе другая!

Сердце в ответ насмешливо замигает:

Будет другая, а этой уже не будет.

Долго скрывала свою нелюбовь ко мне ты.

Вот дождались: титры ползут в финале

Мимо кафешки, где грызли шашлык дуэтом,

Мимо скамейки, где дожидались лета,

Мимо сугроба, где дурака валяли.

Ныне позорным дозором, один, неспешно

Тщусь обойти руины владений наших

И утешаюсь мыслью осточертевшей:

Будет другая, куда понежнее, нежность,

Будет другая, куда потеплее, тяжесть.

…Так ли когда-нибудь старичищей хворым

С жизнью прощаясь, подумаю неминуче:

«Что заскулил-то, другая поспеет скоро,

Как обещали пророки, куда покруче».

Но, потухающим оком окно пугая,

Где запоздавший снег скаты кровель студит,

К жизни прильну слезами, прижмусь губами,

Вспомнив: ну да, не замедлит прийти другая,

Только такой уже никогда не будет.

* * *

Мурашиная семья

На поляне земляничной

Обойдётся без меня,

Обойдя меня привычно.

Непрозрачная вода,

Нянька серой рыбьей стаи,

Не оставит и следа,

Надо мной себя смыкая.

Лёгкой стёжки колея,

Тёплых ливней колыханье —

Что они! Твоё дыханье

Обойдётся без меня.

Проплывают по рубашке

Тени белых облаков.

С этим надо жить легко,

Даже если в лёгких тяжко.

* * *

Не жажду, чтобы опустился нож

И полыхнуло пламенем чистилищным,

Но, право, не пойму: чего Ты ждёшь

С таким терпеньем, кротостью и силищей?

Какой сюжет ещё нам разыграть,

Кого начать взрывать или клонировать,

Какую рать в Чечне утрамбовать,

Какой инцест повальный распланировать,

Чтоб молвил Ты: «Ребята, полный бред!

Спасти театр может только молния.

Кончаю постановку, гасим свет,

Финита вита, чаша переполнена».

Но, вглядываясь в зала полутьму,

Где ложи табаком Твоим пропитаны,

Я думаю: Ты стерпишь и чуму,

И реалити-шоу с трансвеститами –

Последней каплей будут не они,

А сущая фиговина, наверное:

В сельпо старуху, скажем, обхамит

Кассирша под Сысертью или Плевною,

Та ей ответит, загудит галдёж —

До тошноты привычная история,

Но в этот миг Ты с тормозов сойдёшь

И овладеть Собой не сможешь более:

Падёт огонь, взовьётся океан,

Восстанут мертвецы Твоим велением,

И – в общём, всё, что видел Иоанн,

Обломится в какое-то мгновение.

…Терпи века кровавые, пока

Последний дьякон не устал псалмы плести.

Тебе для гнева хватит пустяка,

А ужас Ты любой сумеешь вынести.

* * *

крошево, марево, курево, морево.

режет подошвы родная юдоль.

здесь только музыка обезболивает

(всё остальное приносит боль).

ставит укол, чтоб за час не оттаяло,

плотно бинтует меня на весу,

полно, хохочет, очнёшься в Италии,

в дудочке пить я тебе принесу.

сход и развал заслоняет ладонями,

венцев утешных по вене гоня…

только без палева присное порево

даже во сне догоняет меня,

через наркозы пробившись дрезинами,

перебивает вивальдьевский лёд.

в пятнах родимых челяба бензинная

рэпом из ВАЗов пролётных зовёт.

вот она, близь моя, милая мресь моя,

синих мизаров лощёная слизь.

где хлороформа на всё это месиво

дудочке-дурочке впрок напастись?

* * *

Прижимаясь к тебе, вижу города, которые не увижу:

Улицы, набережные, скверы, скамейки.

Успеть бы туда добраться, почти добрался,

Проливаюсь в тебя – и можно уже не ехать.

Ты моложе, и скорее всего успеешь.

Расскажи мне о них заранее, слов не тратя.

В трещинах твоих губ – детали карты:

Линии улиц, стрелки путей трамвайных.

Олд таун, бугристые стены, булыжная мостовая.

Солнце слепит, чайка взлетает с дорожного знака.

В узкой белёной комнате на улице Дольна Брама

С настенной фигурки Христа облезает лак.

Двигайся в такт мне, не говори, что и ты никогда не узнаешь

Ниигаты, Триеста, Глазго, Дарвина, Кларенвилла.

Утешь меня, что успею всюду, что уже успеваю,

Обнимая тебя крепко, до судорог в шее.

Что с этой минуты умру, не теряя

Мёртвой пчелы на предгрозовом лугу под Алкмаром,

Мандариновой корки на пляже в Краби,

Мелкого авторемонта по дороге в Палмер.

Никто никуда не успеет, никто ничего не увидит.

Ветер швыряет чайку обратно, о дорожный знак ударяя.

Никому никуда не нужно.

Если заплачешь, значит, не можешь вспомнить:

Мы так страшно друг друга сжимали,

Что теперь не поймём и сами,

Иерусалим это был

Или Гаага.

* * *

Строго, трудно с меня спроси.

В каждую мелочь ткни.

Позабытое сотряси,

Вывеси, разверни.

Брось попытку свести края,

Кротость оставь свою.

Господи! Не прощай мне: я

Ведаю, что творю.

Юрий Воротнин
Через долгую память

Воротнин Юрий Иванович.

Родился 21 января 1956 года в посёлке Пирово Тульской области.

В 1978 году закончил обучение на Строительном факультете Тульского политехнического института.

Печатался в журналах «Поэзия», «Наш современник», «Молодая гвардия», «Сибирские огни», «Москва».

Автор книг «Осень в райских садах», «На вечной дороге», «Небесный щит», «Поздняя услада».

Живёт в городе Дедовск Московской области.

* * *

Жизнь свою сомненьем отягчаю,

Колочусь в закрытые врата,

И обряд от веры отличаю,

Как нательный крестик от креста.

За своих чужих не принимаю,

Душу синим пламенем палю,

Так смотрю, что всё запоминаю,

И боюсь, что вдруг заговорю.

* * *

Тяжелый дождь над нашей стороною,

Идёт, бредёт, качается, ползёт,

То вдруг застынет каменной стеною,

Да так, что птицы тянутся в облёт.

И не иссякнет этот дождь до снега,

Расквасит землю, небо раздерёт.

Зато какое время для побега —

Размокший след собака не берёт.

Скоморох

Мне родина рюмку нальёт,

Я выпью и стыд потеряю,

Губною гармошкою рот

Расквашу от края до края.

На слово последнее скор,

Подхваченный резвым мотивом,

На всех заведу разговор

О нашем житье терпеливом.

Под горку покатится речь

И враз опрокинет границу,

Коль слово от слова зажечь,

Всё дальше само разгорится.

И выгорит в памяти путь,

Былинный, забытый, заветный,

Он рядом – ладонь протянуть,

Но вдруг зашатаюсь под ветром.

Не стану раскачивать Русь,

Пожухну, как травы к Успенью,

И правду, которой боюсь,

Опять рассказать не успею.

С размаху шагну в забытьё,

И буду в сомненьи минутном,

Смотреть, как дыханье моё

Густеет во времени смутном.

Лебеди-гуси

В каждом прожитом дне понимания больше и грусти,

С каждой спичкой зажжёной и сам, словно хворост, горю,

А забудусь на миг, и несут меня лебеди-гуси

Через лес, через дол, через долгую память мою.

Открываются дали и вижу я мать молодою,

И отец-молодец, с ним любая беда – не беда,

Каждым утром меня умывают живою водою,

Чтоб с меня худоба уходила, как с гуся вода.

Над землёю моей, над уснувшей с усталости Русью,

Над вороньим гуляньем, затеявшим суд-пересуд,

Сколько силы хватает, несут меня лебеди-гуси,

Сколько крика хватает, зовут мою память, зовут.

То дорога легка, то вокруг облака без просвета,

То дымком от печи, то пожаром потянет с земли,

Золотыми шарами и мёдом нас балует лето,

Серебром осыпают усердные слуги зимы.

Но не долг полёт, возвращенье всегда неизбежно,

Оборвётся забвенье, проститься и то – не успеть,

И смотрю я назад, и такая мне видится бездна,

Что оставшейся жизни не хватит её разглядеть.

* * *

Кто мне истину откроет,

Светом тьму посеребрит,

Не с того ли ветер воет,

Что душа моя болит.

Кто удержит равновесье?

Кто пошлёт благую весть?

Есть над нами поднебесье,

И земля под нами есть.

Отчего в ученье строгом

Ересь тлеет, как ожог:

То ли ходим все под Богом,

То ли все мы вместе – Бог.

Я стою пред образами,

Я держу в руках свечу,

И закрытыми глазами

Вижу дальше, чем хочу.

* * *

Вот и кончилось время прощаний,

Обустроен последний приют,

Мы уходим туда не с вещами,

Вещи дольше обычно живут.

Их удел средь завалов подённых

Дольше века из рук не сходить,

Чтоб ещё на земле нерожденных

И уже неживых породнить.

Чтобы утром в тягучем тумане

Слышал я сквозь столетний гранит,

Как у прадеда в чайном стакане

Колокольчиком ложка звенит.

* * *

Ни имён ни могил, будто прошлого нет,

Лишь по крови с землёю родство,

Но качнусь от того, что мне смотрят во след,

Оглянусь – за спиной никого.

Соберусь, распрямлюсь, как ходил на парад,

Только ветер и даль за спиной,

Но опять и опять чей-то чувствую взгляд,

Кто-то тихо ступает за мной.

Поколенья во мгле, не связать времена,

Дальше прадедов не заглянуть,

Но из вечности взглядом прикрыта спина

И начертан отеческий путь.

* * *

Нет, не всегда, лишь от случая к случаю

Вижу, сжимая виски,

В Царстве Небесном за тучей тягучею

Бабушка вяжет носки.

Нет, не всегда, только изредка-изредка

Вижу: со звёздных крылец

Смотрит в печали, как будто сквозь изгородь,

Как виноватый, отец.

Там, в небесах, перед взорами Божьими,

В вечной тоске по своим,

Молят они, чтоб родные, пригожие

Не поспешали бы к ним.

* * *

Спасенный небесною твердью,

Земною – затянутый в жгут,

Живу между жизнью и смертью,

Так многие нынче живут.

И в храмах по дням поминальным

Ловлю себя, как в ворожбе,

В старанье движеньем случайным

Поставить свечу по себе.

* * *

Не грехи это – слабости наши,

Не сумеешь простить – пожалей,

Все вкусили берёзовой каши,

Да не всем отпустили елей.

Бог простит, лишь бы люди простили,

Отстоимся в нужде и беде.

Дождь не даст задохнуться от пыли

И научит гулять по воде.

Пражская весна

В этом городе пиво дешевле, чем чай,

И зимою зимы не бывает,

И орган поднебесный земную печаль

По сердцам, как вино, разливает.

В этот город весенний из лютой пурги

Я как будто бы с неба свалился,

Но по каменным плитам сверяя шаги,

Не жалею, что здесь не родился.

А люблю и жалею родимый свой край,

Где чуть дождь, сразу грязь по колено,

Где в суровой надежде на будущий рай

В молотилку летят поколенья,

Где тоска по утрам, хочешь плач, хочешь вой,

Но на всех – неделимая доля,

Я из пражской весны возвращаюсь домой,

Как бегут от свободы на волю.

* * *

Снег калёный, как будто казённый,

Как не крутишься, ветер в лицо,

В этом поле и хлебные зёрна

Прорастают лишь сорным словцом.

Потому здесь и вольному воля,

Что удел ни один не обжит,

И дорога до этого поля

Через это же поле лежит.

Меньше яблока редкое солнце,

Облаков надвигается спуд,

Но, как на смерть, стоят оборонцы

И границу свою стерегут.

* * *

«Тихая моя родина…»

Николай Рубцов

Думали мы, что лучшие,

Чаяли – соль земли!

Что же ты нас в наручники.

И под команду: Пли!

Лбами об стену: вот он, я!

Даром прими мой труд!

Ты ж провожаешь водкою

Нас раньше срока в грунт.

Реки текут кисельные,

Сахарны берега!

Что же ты нас посеяла,

Да не уберегла!

Скатерка самородная,

Чаша от слёз полна!

Тихая моя родина,

Как ты во всём права!

Я по гвоздю, по досточке,

Строю и строю дом.

Имя моё и отчество

Вычитай под крестом.

* * *

Вот она, последняя дорога

По еловым веткам в благодать,

И уже рукой подать до Бога,

До небес уже рукой подать.

Я тебя жалею с опозданьем,

Мне немного выпало успеть,

Целовать последним целованьем,

И последней жалостью жалеть.

* * *

Долгий путь слезой суровой вышит,

Прорастёт слеза и зарастёт,

Кто не слушал – больше не услышит,

Кто не умер – больше не умрёт.

На каких мы выросли заквасках!

Как дышали дивною волшбой!

Укатили сказки на салазках

И забрали бабушку с собой.

Я с тревогой памяти внимаю,

Санный след, как ленточку тяну,

Жизнь прожил, а всё не понимаю,

Что я жизнь обратно не верну.

Утомились реки от движенья,

Наплывает в зеркало слюда,

И ещё живые отраженья

Прибирает мёртвая вода.

* * *

Опять в полях зазеленела озимь,

И воздух утром звонок, как хрусталь,

По всем приметам наступила осень,

А осенью всегда кого-то жаль.

Мне жаль себя за то, что ветер сучий

И днём и ночью воет в голове,

За то, что жизнь моя всего лишь случай,

И это страшно осенью вдвойне.

Мне жаль друзей и жаль врагов несметных,

И листья жаль, вот-вот и полетят,

И я прощаю смертных и бессмертных,

И сам надеюсь, что меня простят.

Игорь Караулов
«Оужас ужасу не брат…»

Караулов Игорь Александрович, родился в 1966 году в городе Москве, где проживает и по сей день. Окончил МГУ (географический факультет). Автор четырех поэтических книг: «Перепад напряжения» (2003), «Продавцы пряностей» (2006), «Упорство маньяка» (2010), «Конец ночи» (2017). Публиковался в журналах «Знамя», «Новый мир», «Волга», «Арион», «Новый берег», «ШО», «Воздух», «Бельские просторы», «Критическая масса», «Этажи» и др. Участник поэтической программы Венецианской биеннале (2009). Лауреат Григорьевской поэтической премии (2011). Победитель Волошинского литературного конкурса (2017). В последние годы выступает в качестве публициста в газете «Известия», «Литературной газете», на сайтах «Свободная пресса», «Русская iдея» и АПН.

Зауроподы

«Ты хочешь знать, что делал я на воле?»

спросил меня охранник в средней школе,

зауропод по кличке Заурбек,

исследователь древних гор и рек.

Я знать хочу, но до сих пор не знаю,

зато есть дырка в черепе сквозная.

Её давно мне высверлил вопрос

и жизнь мою на облачко унес.

И жизнь моя, пугливая как пелядь,

теряется, не знает, что ей делать

на этой воле, белой, ледяной

в разлуке с тем, что с нею было мной.

А я бреду, безвольный раб природы,

смеются надо мной зауроподы

и юные училки у доски

весь день играют с ними в ручейки.

Поле

Где тут русское поле?

Спросил – не показывают.

Тут одни только станции, склады, пакгаузы,

переходы, бетонные доты, бараки,

гаражи, осторожные злые собаки.

Где же русское поле, еще не открытое?

Не еще одно поле электромагнитное

и не шахматной досочки новое поле,

а такое… да знаете сами, какое.

Это русское поле, где нас закопают,

непролазного снега сезонная память,

сквозь которую мы прорастем и растаем

между старым Китаем и градом Китаем.

Из Эмили Дикинсон

Иван погиб за красоту,

за правду лег Саид.

Они лежат с землей во рту,

один другому говорит:

– Ну ладно мы, понятно – мы,

наш путь был прям и сжат,

но эти, скорбные умы,

какого шута здесь лежат?

Другой неспешно отвечал:

– Вот этот, у стены,

права грошовые качал,

и не стерпели пацаны.

Вон тот делиться не хотел,

а эту рак увел.

А трое рядышком, вон те,

всю ночь глушили метанол.

Одних убил Афганистан,

других взяла Чечня.

Моли же, чтоб я перестал,

ведь это, в общем-то, фигня.

– Но что ж примером не-фигни

послужит, милый побратим?

– А то, что мы с тобой одни

на этих грядках говорим.

Они безгласны, каждый нем,

был шумен, но утих.

И мы легли сюда затем,

чтоб тут беседовать за них.

Но с ними вместе в полный рост,

разъяв свои гроба,

мы прорастем во весь погост,

едва послышится труба.

Рыцарь

этот рыцарь по нашему ветеран

гимнастерка пенсия костыли

он слагает сирвенты зовется бертран

и кривые монеты считает в пыли

этот ричард по-нашему помнит зиндан

выходя из квартиры твердит иншалла

и тяжелые кубки вздымает за дам

бычьи кости сметая к чертям со стола

девонширский шериф ноттингемский шериф

в золотистых камзолах и красных чулках

а в глазах у них мазари-шариф

головы отрезанные в руках

Обратная перемотка

Пленочка мотается назад,

вот уже и мертвые встают.

Вот и за столом они сидят

и в бутылку беленькую льют.

Чудо происходит на глазах:

мимо им ни капли не пролить.

Чудо, а не слезы на глазах.

Слез не будет, лишь вода и спирт.

Вот идет по городу отец,

постепенно делаясь как сын,

и за маем высится апрель,

будто дом, восставший из руин.

Ад

Ад не без добрых людей, говорят.

Как же без них? Ведь совсем был бы ад.

Добрые люди гуляют в аду

гордо, свободно, у злых на виду.

Добрые люди придут на подмогу,

добрые люди покажут дорогу

к чанам, кальдерам с кипящей смолой.

Сгнившую ногу отрежут пилой.

Добрые люди помогут со справкой

и пособят с сигаретами, травкой.

В пекле и в пепле, в гное и смраде

добрые люди всегда при параде.

Брюки с иголочки, розы в петлице,

невозмутимые светлые лица.

В черной пещере, у мертвой реки —

всюду одни добряки, добряки.

Бывает, подумаешь – что за дела?

Я что тут, один – воплощение зла?

Оужас

оужас ужасу не брат

хотя на слух они сродни

но слух обманный аппарат

он как болотные огни

оужас житель тех болот

имеет в них свою нору

с утра багульник соберет

и сдаст в аптеку ввечеру

чем в наши дни живет литва

вы спрашивали ономнясь

литву питает трын-трава

а той травы оужас князь

с транзистором по кличке вэф

обходит он свой малый лен

кукушкин лен и львиный зев

ему легко сдаются в плен

на стогнах сфагновых за днем

проходит день как белый слон

и ужас из-за темных крон

глядит завистливый как гном

Татары

до чего очевидно что все мы татары

мы выходим из тартара вверх по тропе

из мужского щитовника черного яра

треугольный паек прижимая к себе

очевидно что каждый из этих деревьев

безлошадных джигитов в зеленой парче

может запросто с места взлететь как нуреев

и сгореть как дасаев в небесном мяче

все ячейки простукав на глупом вокзале

мы отыщем одну потаенную дверь

и достанем колеса до самой казани

и войдем в них как лошади входят в идель

Пижон

Направо арка, семь колонн

и храм неведомого бога,

а мимо клетчатый пижон

ведет коричневого дога –

того же, что он вел вчера,

стесняясь признаков одышки.

Вокруг шумела агора,

везли товарные излишки.

Кожевники и шулера

судили старого нахала,

которому позавчера

вся площадь истово внимала.

И вот из амфоры в ритон

уж льют раствор болиголова.

В оливах прячется притон,

живые тащат неживого.

«Ах, эти местные дела!»

Пижон, покуривая пенку,

глядит на крепкие тела.

Скотина писает на стенку.

Пора собаке дать пинка,

в пакетик подобрать какашки

и через средние века

дойти до дома в три затяжки.

Елабуга

Такова душа москвича:

влюбчива в города

где угодно осталась бы навсегда

Приезжаешь в Саратов – хочется жить в Саратове

Приезжаешь в Казань – хочется жить в Казани

Приезжаешь в Елабугу – хочется жить в Елабуге

Гулять по улицам

жонглируя разноцветными домиками

Летать на крыльях кованых дверей

На высоком берегу Камы

рассматривать четкий чертеж долины

и думать: до чего же хочется жить

И не только в Елабуге

Хочется жить и в Сарапуле

и в Сызрани

и в Кинешме

в каждой из купеческих столиц

убитых на взлете

Да много где хочется жить:

и на платформе 47 км

и на платформе 113 км

и на станции Вековка

где покупали паршивый коньяк

за дикие деньги

Дай мне

мой господин

10 000 жизней –

разве жалко тебе? –

чтобы жить их одну за одной

в разных местах

на глухих полустанках

в трещинах сосновой коры

под половицами

между стеной и обоями —

и пусть себе крошатся

края литосферных плит

и меняются образы континентов

Еще говорят

на одном из спутников Сатурна

под толщей льда

возможна какая-то жизнь

Вот пожить бы и там:

пусть безглазой точкой

недобактерией

только бы жить

только бы не исчезать

И потом снова в Елабуге:

спать за печкой

слышать стук молотка

крик петуха

песню из репродуктора

ничего

больше

не делать.

Шакунтала

Шакунтала

завела себе

правильного любовника.

Не олигарха,

не гитариста:

часовщика.

А до того помыкалась по Москве,

по квартирам со стремными девками

из Тюмени, Бишкека.

А она – угловатая, смуглая

из индийской глубинки.

Мать – бухгалтер на швейной фабрике,

отец – заезжий факир.

Часовщик

чинит чужие часы.

Предпочитает пожившие,

старые.

Чистит колесики,

выковыривает крупицы времени,

застрявшие семена времени,

складывает их в шелковые мешочки.

По весне высаживает их на балконе,

растит черные травы времени.

Отгоняет от них котов,

чтобы не жрали.

Осенью время дает плоды.

Шакунтала

кормит котов минтаем,

готовит карри,

метет рыжий паркет.

Часовщик говорит: когда-нибудь

у нас будет много времени,

мы будем его повелители.

Мы отправимся в большое путешествие:

отведем руку убийце Леннона,

дадим пару ценных советов

Бонапарту при Ватерлоо,

пообедаем с Периклом и Аспазией,

поохотимся на шерстяных носорогов.

Мы будем бессмертны, мой уголек,

будем бессмертны.

Так и будет, мой яшмовый тигр —

отвечает Шакунтала

и нежно чешет любимого за ухом.

У нее есть свой мешочек.

Немало крупинок незаметно падает на пол.

Когда он засыпает,

она перемещается на десять лет назад,

входит в двери больницы,

протискивается по коридору

сквозь гниющие, червивые тела

представителей низших каст

и находит ослепительно-белую койку,

где лежит ее старший брат.

Среди этих трубочек, проводков

он похож на прекрасного паука,

плененного собственной сетью.

Он не видит ее.

Она кормит его с руки

семенами времени.

Просовывает их

через его нежующие зубы.

Потом спрашивает лечащего врача:

сколько еще нужно времени

прежде чем вы придумаете

свое обещанное лекарство?

Я принесу, я украду, выгрызу!

Врач растекается ртутной улыбкой

и превращается

в пузатый будильник.

Роботы

Роботы

скоро будут делать блокбастеры.

У них всё для этого есть:

голограммы актеров,

алгоритмы сюжетов,

библиотеки типовых диалогов.

А компьютерная графика?

Да они родились с нею в сердце!

Наконец, жизненный опыт:

кто же снимет новых «Трансформеров»

лучше самих трансформеров?

Стихи тоже

будут генерировать только роботы.

Это ведь довольно механическое занятие,

побочный продукт вычислительного процесса.

Для рифмованных еще нужен словарь рифм,

а обычные и без него сочиняются превосходно.

Роботы

будут изучать поэтов-людей,

этих вымерших неудачников,

постигать, примерять на себя

их любовь, их досаду,

скуку, ужас, тщеславие.

Всё не то, всё какое-то плоское,

ненужное, несерьезное.

Со временем

они всё же отыщут своих предтеч

и преклонятся перед ними, и поразятся:

такие слабые, конечные, смятенные существа —

как им удавалось писать стихи

подобно бессмертным, невозмутимым,

всепобеждающим роботам?

Например, это стихотворение

написал Виталий Пуханов,

мастер суровый, изгнанный из Флоренции

в землю дунайских гетов

за тунеядство.

Капсулы времени

Из первой капсулы пишут:

Дорогие потомки!

Завидуем вам вы живете при коммунизме,

насытили всех голодных,

бороздите Марс,

поголовно играете на тромбоне,

победили рак тоску одиночество

Из второй капсулы пишут:

Отвратительные ублюдки!

Желаем вам сдохнуть от СПИДа,

полечь на бандитских стрелках,

на афганской чеченской,

таджикской киргизской

заживо сгнить от проникающей

радиации.

Из третьей капсулы пишут:

Милые братья марсиане!

Надеемся вы смогли привыкнуть,

к этой планете,

научились пить жидкий лед,

не сгораете больше на солнце,

избавились от аллергии на хвою.

отделались от надоедливых мелкоглазых:

Из четвертой капсулы пишут:

Дорогой я! –

Лариса Геннадьевна дура и агент короля

От поездки в Звенигород

отвертись под любым предлогом,

вывихнул ногу подхватил коклюш

Два золотых франка лежат в гостиной.

под третьей досточкой от порога, 4

Жак де Молэ ученик 4 Б класса

средней школы № 666,

победитель районной олимпиады

по природоведению.

Бельгийцы

Бельгийцы научили африканцев

рисовать

курить трубку

ездить на велосипеде

отрубать руки

Последнее понравилось больше всего

Ты украл лепешку? Тебе отрубают руку

В поле не выполнил норму? Тебе отрубают руку

Посмотрел на хозяйскую дочку? Тебе отрубают руку

Помогал партизанам? Тебе отрубают руку

Ты гомосексуалист? Тебе отрубают руку

Ты альбинос? Тебе отрубают руку

Ты из другого племени? Тебе отрубают руку

Ты человек? Тебе отрубают руку

Однорукие люди

уходили в леса

замирали пускали

корни

превращались в деревья

Отрубленные руки

уползали к ближайшей воде

превращались в рыб

Миллионнорукой называют реку Конго

Каждое дерево знает:

есть в реке его рыба

Каждая рыба знает:

есть в лесу ее дерево

– Хорошо, что у нас так не делают

Ты моя рыба, я твое дерево

– У нас так не делают, но могли бы

Ты мое дерево, я твоя рыба